***
Он мог бы выбрать любую. Какую угодно правильную и идеальную. Но выбрал почему-то именно ее. Загадка, достойная внимания древнейшего из мудрецов, лукаво и искристо сверкает в глазах "этого выскочки Блайта". И Энн иногда - совсем редко, правда! - так отчаянно тонет в этом взгляде, что не осознает, что сама по себе для него - загадка не меньшая. Энн Ширли хочется быть отгаданной. Понятой до последней запятой. Только она в этом пока что не признается.***
...А еще ей до дрожи хочется целую вечность танцевать у осеннего костра и держать чужие прохладные руки в своих, слишком шершавых и горячих, худых и тонких руках. Нет, она определенно позволила себе больше, чем когда-либо ранее. Слишком много. И от этого порой становится по-настоящему страшно.***
Не суждено ли ей октябрьской сумасбродной колдуньей сгореть на костре чужого притяжения, обратиться в уголь и темную горсть золы, утратить все и ничто, приобретая при этом в сотню - тысячу! - раз больше? Вопросов слишком много. Ответов же на них, считай, почти и нет. Но нужны ли они? И будут ли когда-либо?***
Это, пожалуй, не очень хороший поступок - тридцать первого октября пойти в осенний лес в полнейшем одиночестве, чтобы увидеть ледяных духов медленно приходящей зимы. Но пальцы Энн покалывает теперь вовсе не от холода, а дышать становится труднее вовсе не от дыма. Это определенно болезнь. Исцеление невозможно. Но вместо положенного отчаяния Энн почему-то чувствует болезненно острую радость и странную, новую свободу. В определенный момент она спиной чувствует, что "глупый мальчишка Гилберт" пристально наблюдает за ней из-за дерева. Резко обернувшись, Энн ловит безгранично нежный взгляд и заходится нервным кашлем. В легких ее - багровые клены и золотые березы. В глазах ее - невероятно сильное смятение, которого ранее Энн не испытывала никогда. Замеченный своей жертвой Гилберт (он и не особо-то прятался!) делает пару шагов вперед. В его взгляде - неподдельное торжество охотника, настигшего дикого - и диковинного - зверя. - Потанцуем? - он медленно растягивает губы в улыбке, такой лукавой и такой многообещающей, что Энн едва подавляет в себе желание спрятаться в ближайшем дупле. Нет, нет, совсем не дикий зверь. Всего лишь глупая маленькая нахохлившаяся птичка. Но упорхнуть прочь ей совсем не по силам, хоть и не подрезаны пока что невидимые крылья. Старательно сплетенные сети оказываются слишком крепки. - Сначала нам нужно разжечь костер, - с усилием сглатывая комок, произносит Энн и с унизительной обреченностью обнаруживает, что ковер разноцветных листьев под ее ногами становится предельно интересен. Тихий, мягкий смех Гилберта вынуждает ее снова поднять голову. - Ты сама - костер, - говорит он убежденно, неожиданно горячо и совершенно искренне. И сердце Энн проваливается куда-то и вдруг становится слишком большим, беспокойным и громким. Непривычно громким.***
Под его гулкие удары они с Гилбертом молча кружатся по лесной поляне, среди угасающего пламени пряной и терпкой осени. В этом танце так много их трепещущих душ, что звуки музыки - а заодно и слова - становятся попросту не нужны. Отныне Энн навсегда застревает в осени. У нее попросту нет выбора. Но выбирать что-то иное больше совсем не хочется.***
Осеннее закатное солнце венчает ее драгоценной золотой короной. А первый поцелуй необратимо превращает из принцессы в королеву. И это тоже очень правильно. Так безгранично прекрасно и сладко. И - кто бы мог подумать? - на самом деле очень-очень легко. Гораздо слаще и легче, чем казалось поначалу (им обоим).