Прыжок в бездну

В первый раз Чан встречает Чонин на каком-то литературном вечере, посвящённом английским поэтам и писателям девятнадцатого века. У Чонин какие-то хитро-добрые глаза, как у лисёнка, а ещё милая улыбка, закованная в брекеты и закрываемая ладонью, но Чан почему-то нравится. И брекеты, и толстовка, и сама шестнадцатилетняя девушка, не отводящая от неё взгляд весь вечер и, кажется, не обращающая ни малейшего внимания на всех окружающих их людей. Чан в противовес Чонин слушает выступающих очень внимательно, с удовольствием вступает в дискуссии, цитирует некоторые произведения и получает от этого столько позитивных эмоций, сколько, кажется, не получала уже давно. Но взгляд её всё же возвращается обратно к школьнице в немного растянутой тёмной толстовке, джинсах и кедах. Чонин удивительно не вписывается в атмосферу библиотеки, в общество девушек в платьях и мужчин в костюмах, в то время как Чан, надевшая впервые за долгое время красивое тёмно-синее платье в пол, выглядит так, словно только что вышла из книги века восемнадцатого-девятнадцатого. Они не сочетаются настолько сильно, что Чан подходит к ней первая, когда объявляют пятнадцатиминутный перерыв перед тем, как начнётся новая дискуссия. — Привет, Крис, — улыбается ей пока ещё незнакомая девушка и довольно хмыкает, наблюдая за чужим шоком. — Ещё не устала слушать всех этих литераторов, м? — Литературоведов, — на автомате поправляет её Чан и удивлённо на неё смотрит. — Откуда ты?.. — Знаю, что тебя зовут «Крис», если все зовут тебя «Чан»? — услужливо заканчивает она её вопрос и подмигивает. — Ну, должна же я знать имя своей будущей девушки, верно? Чан смотрит на неё так, словно увидела перед собой приведение. Проклятый кулон жжётся в ложбинке груди, сердце колотится так, словно с минуты на минуту и вовсе выпрыгнет, а в голове словно белки мечутся сотни мыслей, перемежаясь с паническим «сделай хоть что-нибудь!» — Меня зовут Чонин, — всё-таки представляется девушка и кивает в сторону выхода, протягивая ей ладонь. — Как насчёт прогуляться и поболтать, м? Чан понятия не имеет, что ей движет, но кивает в ответ на предложение и кладёт свою ладонь в чужую, чувствуя на ней мозоли, как от постоянных тренировок в зале: Чан знает, у самой точно такие же были раньше. — Это твоя первая встреча со мной, верно? — спрашивает Чонин, когда накидывает ей на плечи свою куртку и медленно, но уверенно идёт куда-то вперёд по улице; Чан следует за ней, чувствуя идущие от холода по коже мурашки и совершенно не понимает, что делает. — Ничего страшного. В первый раз я встретила тебя, когда мне было три. Так что ничего удивительного в том, что ты ещё этого не помнишь: из нас двоих только ты умеешь прыгать сквозь время. Я-то живу линейно и умею прыгать лишь в высоту. Чан останавливается, глядя на свою новую знакомую большими глазами и инстинктивно тянется ладонью к груди — туда, где висит обжигающий кожу камень, чтобы прокрутить его между пальцев и прыгнуть вниз по времени: хоть куда-нибудь, главное подальше от девушки, знающей её тайну. Чонин смотрит на неё своими лисьими глазами, улыбается неожиданно такой же хитрой улыбкой и перехватывает ладонь, не позволяя дотронуться до заточенного в кулон камня. — Не сегодня, Крис, — улыбается она. — Я задолжала тебе объяснения. Так что позволь сначала поделиться ими с тобой. И Чан зачем-то всё-таки соглашается. Чонин ведёт её в маленькое уютное кафе, где их с Чонин спрашивают, мол, вам как обычно, девочки-подружки? И, пока Чан тупит, Чонин подтверждает их заказ, переводя взгляд обратно на свою спутницу. — Пожалуйста, не делай такие удивлённые глаза, тебя не поймут официанты, учитывая то, что вчера ты спросишь о том, как у них дела, а сегодня смотрела так, словно первый раз в жизни видишь, — просит Чонин, доставая зубочистку из кармана своей толстовки, и объясняет, — примерно полгода назад ты покажешь мне это кафе и мы станем в нём постоянными гостями, будем заказывать мятный чай для меня, а для тебя кофе, и нас здесь все будут знать как двух лучших подружек. Так что можешь пока запомнить это место: всё-таки тебе предстоит меня привести сюда в первый раз. — Я не понимаю, — признаётся Чан, зарываясь пальцами в волосы, и явно этим движением портит свою красивую причёску, — откуда ты меня знаешь, Чонин? И о чём ты, чёрт возьми, говоришь? — О, это будет долгий разговор, — смеётся Чонин, покачивая головой, и смотрит ей в глаза с такой странной нежностью, что Чан становится неуютно, словно она чужое место заняла собой и теперь обманывает девушку, притворяясь кем-то другим. Чан узнаёт о том, что Чонин шестнадцать, она профессионально занимается прыжками в высоту, а ещё они вроде как встречаются. Ну, точнее будущая она встречается с нынешней Чонин, и это так взрывает мозг, что Чан отходит в туалет, чтобы плеснуть водой в лицо и постараться наедине с самой собой осознать, что она только что узнала. Только вот назад к Чонин она так и не возвращается: она всем своим телом чувствует, что у какой-то высшей сущности есть очередное задание для неё в прошлом и Чан, скрепя сердце, прокручивает проклятый кулон между пальцев и прыгает вниз, зная, что сейчас ей будет не до мыслей о Чонин. Ожидания, к сожалению, оправдываются, и всё, о чём может дальше думать Чан, так это о том, как она будет спасать упавшего в воду сенбернара, в то время как на ближайшую сотню метров нет ни одного человека и ни одной вещи, которая могла бы помочь в спасении бедного животного. Чан обрывает подол своего платья, вдыхает поглубже и строит планы, зная что с заданием она точно справится: ведь приходила же она-будущая к Чонин, а если бы не справилась, то не пришла бы к этой девушке, верно?.. Чан вспоминает о своей жизни где-то между спасением Адольфа Сакса, эпохой Мин в Китае и своей второй встречей с Чонин. Она вспоминает о матери, о своих братьях и сёстрах, о своей собачке, о своих друзьях и понимает, что плачет, заливая слезами плечо сорокалетней Чонин. Чонин в сорок на удивление красивая, тонкая, высокая, подаёт ей носовые платочки и рассказывает о каких-то своих учениках. Чан понимает, что девушка — точнее, сейчас уже женщина — работает тренером и думает о том, что хочет для себя простой, обычной человеческой жизни. Сорокалетняя Чонин плещет ей в стакан любимый виски её отца и по-матерински целует в лоб. Чан знает, что ей навсегда останется двадцать пять. И ей жаль, что она не знает когда именно она умрёт. — Я была археологом, — шепчет Чан после того, как они уже пять лет по линейному времени Чонин в отношениях и двадцатилетняя Чонин заворачивает её после душа в махровое полотенце, на руках доносит до кровати и осторожно на неё опускает. — Мне нравилось изучать и раскапывать древние вещи, исследовать их вместе с нашей командой и жить так, как не живут другие. — Как получилось, что ты получила этот камень и начала прыгать в прошлое? — спрашивает Чонин, укладываясь рядом со своей девушкой и смотрит ей в глаза. — Ты никогда раньше не рассказывала. — Просто, Чонин-а, некоторые вещи никогда лучше не откапывать, — грустно улыбается Чан и кладёт ладонь на проклятый кулон, который не снимается с её шеи. — Это было обычное исследование, мы шли небольшой группой, остальные оставались на других раскопках. И всё действительно шло по плану до того момента, пока мы не открыли сундук. А потом… Знаешь, как это бывает во всяких дурацких фильмах? Решили напялить на себя красивые украшения и… — И попались в ловушку? — тихо спрашивает Чонин у замолчавшей Чан. — Да, — горько отвечает Чан, закрывая глаза. — И мы все за это поплатились… Думаю, что Минхо и Феликс тоже где-то сейчас прыгают по временам: мы не можем долго оставаться в нашем времени, потому что нас затягивает в прошлое в любой момент и, если мы не прыгаем сами, нас затягивает туда силой. Каждый раз мы получаем задание после прыжка и, как только мы его выполняем, мы можем снова прыгнуть куда угодно по времени. Есть только три условия. Первое: нельзя прыгнуть в то время, когда ты уже был зачат. Второе: нельзя прыгнуть в будущее. И третье: нельзя менять ход истории, если это не задание от той высшей сущности, которая управляет нами. — Вне зависимости от того, что происходит, я просто хочу, чтобы ты знала: я всегда буду любить тебя и буду рядом с тобой, — обещает Чонин. Чан улыбается и целует её, чувствуя на языке привкус горечи и боли. Чан чувствует себя тем самым Безумным Шляпником, прыгающим сквозь пространство и время Кроликом да сходящей с ума Алисой — и всё это одновременно. Она сжимает в ледяных пальцах проклятый кулон, закрывает глаза и молится несуществующему богу, потому что если бы тот существовал, то не был бы настолько жесток и не наказывал (и не «награждал») бы так за грехи всего человечества. Чан и правда очень хочет плакать, но не может. Прыжок сквозь пространство и время ощущается полётом вниз со скалы, только на этот раз вместо дельтаплана за спиной у Чан только груз своих собственных ошибок за спиной и никакой подстраховки. И Чан думает, что умрёт. Или сойдёт с ума раньше, чем наложит на себя руки. В голове приторно-мерзким голосом, словно в автоответчике, звучит задание, которое она должна будет сейчас выполнить, и затыкается только после того, как повторяет его во второй раз — видимо, чтобы исполнительница чужой воли точно его запомнила. Чан оглядывается вокруг, нервно скалит зубы в уродливой от страха улыбке и думает, что не знает каким образом она должна будет задержать сестёр-близняшек от похода в школу, где, как она знает из уроков истории, через пару часов произойдёт теракт — прямо в первый же учебный день. Погибнут многие: взрослые, дети, старики, даже несколько младенцев и на душе от этого так тошно и мерзко, потому что Чан в прошлом и знает о будущем, но спасти может (и должна) только двоих. Она думает, что ненавидит бога-или-кто-там-чёрт-возьми-за-главного, когда сёстры-близняшки и правда не успевают в школу благодаря тому, что она окатывает их с ног до головы грязной водой из лужи, пронёсшись мимо них на велосипеде, пока они идут к школе. Им приходится возвращаться домой чтобы вымыться и переодеться, поэтому до школы они доходят уже в тот момент, когда мощный взрыв сотрясает едва ли не всю улицу, сигнализация во всех машинах поднимает вой, а здание вспыхивает огнём, словно спичка. Девочки выживают. (А Чан нет.) В голове раздаётся всё тем же голосом автоответчика «Задание выполнено, ожидайте следующего» и Чан совершает прыжок во времени до того, как какая-то высшая сущность подберёт ей ещё одно задание. У неё трясутся руки, ночью в Австралии тысяча девятьсот девятого тихо и спокойно, и Чан думает, что заслужила хотя бы небольшой отдых, пусть даже и в прошлом. (Терракт продолжает отдаваться взрывом во всём её теле). Чан знает о том, что проклята: она прыгает по временам словно блоха по шерсти бездомного животного, выполняет задания и старается ни о чём не думать. «Это просто работа», — мысленно подбадривает себя Чан, — «её надо просто пережить». — Мы все умрём, — говорит она вслух, когда бармен наливает ей ещё вина и криво ему улыбается. — Только чёрт его знает, когда это всё-таки произойдёт. Она танцует словно в последний раз, не обращая внимания на то, что все окружающие её люди даже освобождают ей место в центре танцпола, пока она выплёскивает все свои эмоции наружу и всё-таки плачет (как хорошо, что слёзы можно списать на пот, верно?). — Сколько тебе сегодня? — спрашивает Чан, когда прыгает прямо с танцпола куда-то по времени, не задав для проклятого камня точного направления и видит перед собой до безумия красивую Чонин в нежно-зелёном платье. — Тридцать три, — отвечает Чонин, заправляя за ухо выбившуюся прядь волос и мягко улыбается. — Возраст Христа, — зачем-то замечает Чан и пьяно смеётся. Поцелуй почему-то выходит с привкусом мятной жвачки и непролитых слёз. Через три минуты Чонин приходится уйти: на этот раз она отмечает Новый Год со своими родителями без Чан. А Чан для разнообразия падает в своё собственное время и валится лицом в нерасстеленную кровать. На утро автоответчик сообщает ей о десяти поступивших сообщениях и она слушает каждое из них, заливая слезами подушку: она так чертовски сильно скучает по нормальной жизни, что от этого даже тошнит. Успокоительное как назло не помогает. Чан продолжает скакать сквозь пространство и время, выполняет задания и встречает Чонин в разные периоды своей и её жизни. Чонин три года, когда она находит её в торговом центре и возвращает потерявшуюся девочку её родителям.

(Чан узнаёт о том, что Чонин начинает заниматься прыжками в высоту только ради неё: детское сознание решает, что таким образом сможет допрыгнуть до вечно прыгающей по прошлому Чан и она её не переубеждает в этом).

Чонин семь, когда Чан встречает её в зоопарке и прыгает вниз сквозь время прямо на её глазах.

(Чан напевает Чонин колыбельную, которую ей пела её мама, и засыпает сама, потом с мягкой улыбкой выслушивая все Чониновские шуточки о том, что кто-то сам вырубается под свой же голос).

Чонин семнадцать, когда они впервые целуются в её комнате, зарываются тонкими пальцами в короткие волосы и шепчут дурацкие «люблю» прямо в губы.

(Чан ни секунды об этом не жалеет).

Чан навсегда остаётся двадцать пять. Чан не стареет, когда наблюдает за тем, как тринадцатилетняя Чонин готовится к соревнованиям и выигрывает золотую медаль. Чан не стареет и тогда, когда Чонин пятьдесят и их поцелуи — это простые прикосновения губ к губам, щекам и лбу. Ей кажется, что это так неправильно, что время для них двоих замирает только для неё одной, но не может с этим ничего поделать. А Чонин это, кажется, совершенно не волнует. — Я буду любить тебя любой, помнишь? — спрашивает Чонин, когда Чан нервно поправляет свой брючный костюм перед тем, как идти знакомиться с родителями своей девушки. — Я буду любить тебя вечность, — отвечает ей Чан, тут же утягивая Чонин в поцелуй и не обращая никакого внимания на то, что помада явно смажется и придётся её потом аккуратно и быстро наносить заново. — «Разве не может быть так, что неким высшим существам доставляет развлечение искусный поворот мысли, удавшийся — пускай и безотчетно — моему разуму, как забавляет меня самого проворство суслика или испуганный прыжок оленя?» — цитирует Джона Китса отец Чонин, когда узнаёт о любви Чан к писателям девятнадцатого века. Чан улыбается ему и думает, что он даже не понимает насколько Джон Китс был прав: уж Чан-то, ставшая игрушкой в руках таких же высших сущностей, прекрасно об этом знает. — Как дела у Джесси из твоей группы? — спрашивает Чан, когда после очередного выполненного задания прыгает обратно к своей Чонин и застаёт её прямо во время готовки ужина для них двоих. — Она сегодня смогла преодолеть новую высоту? — Кто такая Джесси? — заинтересованно спрашивает Чонин, глядя на неё двадцатидвухлетними наивными глазами, и Чан смеётся. — Узнаешь через много-много лет. Чонин на удивление не спорит и лишь зовёт к столу. И кто такая Чан, чтобы отказаться от восхитительной готовки своей любимой девушки?.. Чан знает, что они с Чонин поцелуются вчера в первый раз перед друзьями Чонин, и объявят о своих отношениях. Завтра они отправятся на соревнования Чонин, где она возьмёт золото, побив свой собственный рекорд по прыжкам в высоту, потому что будет знать: Чан смотрит только на неё и существует на трибунах в тот момент только ради её улыбки. Сегодня Чан готовила им на обед низкокалорийный салат, и целует перед сном свою девушку в щёки, чтобы ночью проснуться с колотящимся в груди сердцем и прыгнуть в прошлое к новому заданию. В тринадцать Чонин дышит размеренно и спокойно. Она уверена в своих силах и знает что человеческое тело способно на многое, только за века эволюции люди позабыли об этом. Однако Чонин знает, и это самое важное, потому что она может. Сигнал к началу воспринимается чем-то далёким, заглушённым вакуумом, в котором в данный момент существуют Чонин и Чан, только вот Чан на трибунах, а её пока что будущая девушка внизу, на земле, на стадионе, и Чан не может оторвать от неё взгляд. Чан знает о том, что тело Чонин действует само, словно на древних инстинктах. Бей или беги. Убей или будь убит. Прыгни или упади вниз: в то самое чёрное болото мыслей, заполоняющее разум в самом начале её спортивной карьеры. Земля под ногами твёрже некуда, мышцы напрягаются так знакомо и правильно, что Чан знает: ошибки быть не может. Чонин толкает своё тело вверх, концентрируется на одном лишь прыжке и Чан уверена: Чонин думает о том, что перепрыгивает не препятствие, а бездну, в которую раз за разом срывается сама Чан. В тот момент, когда Чонин падает спиной на маты, мир вокруг взрывается шумящей на стадионе толпой. Чан шепчет, глядя ей прямо в глаза: «Мой взгляд всегда прикован лишь к тебе». Чонин не может прочесть по губам, потому что так чётко точно не видит. Но шепчет в ответ «люблю». Чан забывает о том, что она и есть «Крис» где-то между пятнадцатым веком и проведённым выходным с Минхо в её настоящем времени. Голова идёт кругом от того, что в свои вечные двадцать пять она впихивает сотни жизней, тысячи эпох, миллионы судеб и одну-единственную любовь. — Мы всегда влюбляемся раз и навсегда, — говорила ей мама. Чан Крис помнит, что ей тогда было пять, мир вокруг казался таким увлекательным и незнакомым, а Берри ещё не было в их семье. В девятнадцать Крис заплачет из-за несуществующей вечной любви и запрёт на чердаке все романы про любовь. В неизменные двадцать пять Крис Чан надела кольцо на палец своей единственной возлюбленной и поклялась перед алтарём любить её вечно. Она оставляет «Крис» в своём прошлом-которое-будущее, срастается с немного чуждым ей «Чан» и ставит на себе крест, который Чонин переворачивает в плюс и подписывает рядом с ним своё имя. Чан наблюдает за тем, как усиленно тренируется — Чои. Кажется, его зовут Чои — под руководством уже взрослой господи-боже-какой-же-всё-таки-взрослой Чонин и неожиданно роняет в образовавшейся на несколько секунд тишине: — У нас с тобой никогда не будет детей. — Мы завели собаку, — ласково напоминает ей Чонин, отвлекаясь от тренировки на пару секунд. — Точно, — не сдерживает смешок Чан. Потому что они и правда завели собаку. Через три года после этого момента и удивлённого взгляда Чои. Чан учит Чонин танцевать вальс где-то между её последним годом в школе и рушащимися башнями-близнецами. 9/11 отдаётся желчью в горле, музыкальный такт ¾ звенит в ушах не хуже грохота от рушащихся зданий, а ладонь Чонин оказывается такой тёплой и горячей, что одиннадцатый день сентября в Америке кажется таким же холодным, как и забытый где-то в будущем-настоящем-прошлом-боже-Чан-не-помнит чай. На своём выпускном Чонин блистает как никогда. Чан тогда сквозь поцелуи где-то за кулисами шепчет о том, что её девушке безумно идут платья, когда Чонин искрится лукавством и хитрой улыбкой, заявляя о том, что платья ей тоже нравятся, потому что поднять чанову юбку гораздо удобней, чем снять с неё джинсы. Чан густо краснеет, бормочет что-то о потерявших стеснение лисицах, но целует Чонин в ответ, стараясь не испортить ей причёску, макияж и платье, потому что той ещё вообще-то аттестат со сцены забирать. — Ты будешь любить меня, даже если я сойду с ума? — спрашивает Чан, когда Чонин покоряет новую высоту и пытается отдышаться, лёжа на матах с дурацкой, счастливой улыбкой. — Я буду любить тебя, даже если ты сойдёшь с ума, — обещает ей Чонин и тянется за поцелуем. Чонин разгорячённая, потная, с кружащейся от нового достижения головой, и Чан бы по-хорошему отправить её сначала в душ и только потом поддаваться на бессловесные уговоры, но она всегда была слаба к Чонин, так что не удивительно, что она её целует. Вообще, как думает Чан, Чонин во время тренировок — это самое настоящее искусство. Чан и правда любуется своей девушкой, когда выдаётся несколько свободных часов и она может безотрывно наблюдать за тренировками Чонин, потому что доставку еды всегда можно заказать, а вот повторить тренировку — нет. — Не забудь, что вчера ты знакомишься с моими родителями, — просит Чонин, позволяя Чан помочь ей после тренировки немного прибраться в зале. — Не забуду, — обещает Чан, понимая, что давно уже потерялась во времени: сложно жить не линейно, когда у Чонин всё идёт постепенно, правильно, верно, а Чан забывает о том, что такое «завтра», «сегодня» и «вчера». — Твой отец будет весь вечер цитировать мне классиков и нальёт мне свой любимый виски, верно? — Да, — улыбается Чонин и притягивает Чан к себе за щёки для поцелуя. Для Чан Чонин уже завтра возьмёт своё последнее золото и вместо того чтобы прыгать самой, будет обучать этому маленьких детей с горящими (и не очень) глазами. Вчера для Чан Чонин было четыре года, и она первый раз в жизни попробовала фисташковое мороженное, заявив о том, что оно ей не нравится. Сегодня для Чан она смотрит за тренировкой своей девушки, роняет на голову Ньютону злосчастное яблоко и срывается вниз в прошлое прямо на глазах у семилетней Чонин. — Ты знаешь о том, как я умру? — у девятилетней Чонин каникулы, в руках мороженное, а вокруг детская площадка и качели. — Нет, — честно отвечает Чан, перекатывая палочку от уже съеденного чупа-чупса из одного уголка рта в другой. — Тебе так важно это знать? — Не знаю, — пожимает плечами Чонин и смотрит куда-то вдаль, — я просто хочу быть с тобой как можно дольше. — Почему? — неожиданно спрашивает Чан, отталкиваясь ногой от земли и заставляя себя немного сильнее раскачаться на качели. — Потому что я люблю тебя, — так же неожиданно искренне отвечает Чонин. И Чан не знает, как ей удаётся не заплакать. Чан прыгает вниз по времени, смотрит на кроватку, в которой спит полугодовалая Чонин, и грустно улыбается. Малышка в кроватке начинает тихонько хныкать, словно чувствует, что рядом с ней человек, наполненный горем и разбитым сердцем, так что Чан берёт ребёнка на руки и начинает тихонько укачивать, надеясь на то, что родители Чонин не успели проснуться: им и так редко когда удаётся отдохнуть из-за маленького ребёнка, так что Чан собирается помочь чем сможет. Чонин успокаивается на удивление быстро, что-то мило агукает и улыбается Чан, дёргает её за волосы и тянет их в рот. Чан с тихим смехом заменяет волосы на первую попавшуюся в кроватке игрушку и смотрит с такой любовью, которую и словами не передать. — Остерегайся девушки по имени Бан Чан, малышка, — просит она, наблюдая за тем, как глазки Чонин закрываются и она, убаюканная теплом чужого тела и покачиваниями, начинает снова засыпать. Чонин ей естественно ничего не отвечает. И в будущем её не остерегается. Чан прыгает в каждое соревнование Чонин, несмотря на их масштаб: и между странами, и между городами, и даже просто между девчонками, с которыми тренируется её Чонин — Чан знает, как ей важно видеть её на трибунах, и она присутствует там из раза в раз. Она понимает, что начинает забывать о том, как выглядит её семья и друзья, примерно к пятнадцатилетию Чонин, и прыгает в своё настоящее время. Своя собственная квартира кажется уже такой чужой, что у Крис по коже идут крупные, неприятные мурашки. Она задумчиво прибирается, зачем-то слушает новости по телевизору, пока моет полы и пересматривает фотографии в своём компьютере. Она плачет, когда созванивается с матерью по видео-связи и говорит ей о том, что это всё из-за того, что она соскучилась. Мама ей верит. Мама всегда ей верит. Крис говорит о том, что встретила недавно на улице красивого дога, что скучает по Берри, что Минхо всё так же язвительно шутит шуточки, а Феликс всё ещё готовит для них брауни. Она говорит, что работает, рассказывает уже подзабытые новости с последних раскопок и молчит о Чонин. Потому что она ведь даже не сможет познакомить своих родителей и свою девушку жену друг с другом, ведь Чонин не умеет прыгать по времени, как это умеет делать Крис. — Я родилась почти через двести лет после тебя, — неожиданно говорит Чан, когда они смотрят на Париж с высоты Эйфелевой башни. — Значит, я всё-таки тебя старше? — улыбается Чонин, сжимая её ладонь крепче. — Хочешь, чтобы я звала тебя нуной? — уточняет Чан, приподнимая бровь, и улыбается ей в ответ. — Хочу, чтобы ты просто любила меня и была со мной, — качает головой Чонин. У неё послезавтра соревнования, к которым она должна быть готова, и Чан знает: на них Чонин возьмёт серебро, но для Чонин это будущее, о котором Чан пока что умалчивает. Чан Крис задыхается в квартире Джисон, цепляется пальцами за стащенное с дивана одеяло и смотрит дикими глазами на девушку, пока тело колотит крупная дрожь. — Где Минхо? — спрашивает Крис, обводя комнату больным взглядом, словно Минхо и правда где-то здесь, в комнате, просто прячется в шкафу или за шторами, как в детстве, когда играешь в прятки. — Подозреваю, что где-то в Австрии двадцатого века, — тихо отвечает Джисон, глядя на незнакомую и неожиданную посетительницу так, словно её только что застали за каким-то преступлением. — А вы кто?.. — Чан, — на автомате отвечает она, но тут же поправляет сама себя, — то есть Крис. — Ааа, — с пониманием тянет Джисон и кивает, а в глазах столько сочувствия, что Крис пронимает аж до костей. — Тоже проклятая?.. У тебя что-то случилось? Может, я смогу помочь, пока Минхо нет? — Я только что поспособствовала смерти человека, в которого моя мама была влюблена в школе, потому что таково было моё задание и без смерти этого человека я бы не родилась. Как думаешь, мне сейчас хоть что-нибудь сможет помочь? — нервно отвечает Крис и понимает, что у неё дрожат руки. — Успокоительное? — неуверенно предлагает Джисон. — Давай, — соглашается Крис. Минхо она так и не дожидается. Через полчаса они едут с уже взрослой Чонин брать собаку из приюта. Чан думает о том, что больше всего любит ленивые дни с Чонин: когда до соревнований ещё далеко, можно побаловать себя какой-нибудь вкусной и не прописанной в диете едой, валяться на диване целый день и просто обниматься, целоваться, любить друг друга так, как другие любить не умеют. Собаки смотрят на них огромными, преданными глазами, приветливо машут пушистыми и не очень хвостиками и выглядят так, что улыбка сама появляется на лице, а плохие мысли-воспоминания-чувства растворяются утренним туманом. Но Чан выбирает тщательно. Чан выбирает яркое тёплое солнце Австралии в шерсти, лисье лукавство Чонин в глазах, свою собственную силу в четырёх мощных лапах и любовь в большом красивом теле. Чан выбирает золотистого лабрадора. Им говорят о том, что ему уже шесть лет — в общем-то, приличный возраст для собаки; осторожно советуют взять кого-нибудь помоложе, но Чан не поддаётся и стоит на своём, упёршись рогом в свой выбор. Чонин мягко улыбается и твёрдо говорит о том, что они берут лабрадора. И Чан, всё ещё чувствуя себя Крис, называет золотистого лабрадора «Сорок два». — Существует теория, согласно которой, если кто-нибудь когда-нибудь точно узнает, для чего существует Вселенная и почему она здесь, она мгновенно исчезнет и будет заменена чем-то ещё более странным и необъяснимым. Упоминается ещё одна теория, которая утверждает, что это уже произошло, — улыбается Крис на невысказанный вопрос Чонин и обнимает их лабрадора. — А Дуглас Адамс в книге «Путеводитель по галактике для путешествующих автостопом» написал, что ответ на Главный вопрос жизни, Вселенной и всего такого — сорок два. — И что же означает «сорок два»? — спрашивает Чонин, присаживаясь на корточки рядом с неменяющейся двадцатипятилетней Чан. — Имя нашей с тобой собаки, — отвечает Крис. И Чонин смеётся, целуя её в чуть солёную от уже пролитых слёз щёку.