Если горишь, гори дотла

      Джерард спланировал всё это еще задолго до распада. В последние годы все мы чувствовали, что начинаем выгорать, и что ничего не может длиться бесконечно. Альбомы выходили, выходили и мы на новые сцены, а в социальных сетях появлялись очередные гипотезы и теории обо мне и Джерарде, одна запутаннее другой, честное слово!       Вот только никто не знал, чем это обернется в самом конце. Даже я.       Всё это началось далеко не сразу. При нашем знакомстве мне Джерард вообще понравился меньше всех. У него с Рэем и Майки наклевывалась музыка, а я просто хотел играть в рок-группе и выступать на большой сцене перед миллионной аудиторией. Вот и пришел к ним на прослушивание. Удивительно, что меня вообще приняли в группу — я тогда не удержался и разбил гитару о стену, как только доиграл свою партию.       Я надеялся, что это будет выглядеть эффектно, как обычно бывает в фильмах. Именно оттуда я перенял эту фишку: в кино всегда всё выглядит хорошо. А мы, к счастью, отделались испугом и разбитой гитарой. Пришлось покупать новую.       Когда мы снимали клип на Хелену, ребята не уставали надо мной подшучивать, несмотря на всю трагичность и печальность песни, да и ситуации в общем. Что-то ты, Фрэнк, ростом не вышел, говорили они. Очень оригинально, Майки. Я просто падаю со смеху, Рэй. Поддержите живот Боба, он сейчас лопнет от смеха! Так держать, Джерард…       Первые чувства начались в конце эры парада, кажется. Джер в тот момент уже оброс после своей бездумной стрижки а-ля «я болею раком, любите меня и страдайте», и перекрасил свои волосы в черный цвет. Как же, ему, блять, пошло. Понимаете, он с этими черными патлами выглядел, как гребанный Пьеро — такой вечно грустный шут, над которым все смеются. Можете мне не верить, но тогда моё сердце готово было выпрыгнуть из меня и самолично петь Джерарду серенады. Клянусь.       В тот же период, пока Уэй все еще оставался черноволосым, он объявил нам о своей помолвке. Просто собрал всех за круглым рыцарским столом после одного из концертов, всех усадил вокруг себя, сам нервно уперся руками о столешницу (о! он волновался!), и признался. Оказывается, у него всё это время была девушка, и никто не знал, представляете! Я отчетливо помню тот день, от окружающей обстановки до интонации голоса Джерарда. Как будто не несколько лет назад, а вот буквально пять минут ранее кто-то ввалился ко мне в квартиру и разбил сердце.       И все бы ничего, но я незадолго до этого начал замечать ожоги на своем теле. Больше, чем обычный человек способен получить за такой срок. Всего за какие-то несколько месяцев у меня было их столько и в таких местах, что даже признаваться неловко как-то. То есть, все же понимают, что не мог я так часто обжигаться о чайник или разливать горячий чай на коленки, я даже батарейки облизывал только один раз в жизни, в далеком детстве, когда собрал своих таких же смелых (и наивных) друзей у себя в комнате и мы пустили по кругу батарейку из родительского пульта. Язык после этого еще несколько часов болел, если вам интересно. Они бьются током, если вы не знали.       Каждый вечер, после тяжелого и долгого дня, каждый раз, когда я собирался в душ и снимал всю свою одежду, даже не глядя в зеркало, я чувствовал, что что-то во мне изменилось. На моем теле постоянно появлялись новые ожоги, от очень маленьких, которые едва-едва щипали до запекшейся кожи на всю лопатку, и вот они горели таким огнем, что я едва не выл, смывая с себя пот и пыль прошедшего дня. Если бы я только знал.       Я долго не мог понять, чем заслужил все это, даже обращался несколько раз ко врачу. Все разводили руками — всех их варианты, причины, по которым я якобы мог получить такие ужасные раны, звучали глупо и не подходили к моей так называемой истории болезни. Вскоре, я перестал посещать и их.       До последнего момента я старался скрывать это от ребят. Я носил закрытую одежду, все эти свитеры с длинными рукавами, водолазки и джинсы по самую щиколотку. В мой гардероб плотно вошли различные шарфы и длинные носки, а футболки и шорты столь же стремительно его покинули. Единственное, что оставалось неизменным — мои перчатки с костями. Их было достаточно для того, чтобы перестраховываться и скрывать руки. На пальцах ожоги почти никогда не появлялись, а если и были — то очень быстро проходили. Я не знаю, с чем это было связано.       Я неплохо справлялся со своей задачей, никто, я верил изо всех сил, ничего не знал и не догадывался, но даже сквозь свои розовые очки я видел, что ребята заметили изменения. А еще через некоторое время ожоги добрались до тех участков кожи, которые стало невозможно скрывать.       Одно такое симпатичное пятно появилось на лице, прямо на моем гребанном лбу, будь я проклят! Эта дрянь так стремительно меня атаковала, а я даже не знал, что со мной происходит и чем я заслужил все это. В один день ко мне подошел Рэй.       — Фрэнк, у тебя все в порядке? — спросил он.       Я в это время нарезал бутерброды нам всем в дорогу, в очередной тур, но услышав голос друга, так и завис с ножом в воздухе:       — Почему ты спрашиваешь, Рэй? — я старался не подавать виду.       А Рэй никогда не церемонился.       — Друг, ты знаешь, у тебя уже несколько месяцев не сходят пятна с шеи и рук, ты постоянно носишь закрытую одежду, даже в двадцатиградусную погоду, хотя всегда предпочитал шорты. Только полный дурак ничего не заметит.       Он рассказал мне, что существует поверье, будто от неразделенной любви у людей могут возникать ожоги в тех местах, где объекта твоего обожания касается кто-то другой, кого он любит. Или типа того. Суть вы поняли, я думаю. Я болел редкой магической болезнью, лекарства от которой, по словам Торо, никто еще не придумал, и я не знаю, за какой грех бог наградил меня таким подарком. Либо, это был дьявол. Разницы нет.       Тогда я отмахнулся, но все равно попросил Рэя никому не рассказывать, что я сам смогу с этим разобраться. Он сказал, что сдержит слово.       И как оказалось, объект моего обожания оказался тупицей.       Тогда все и произошло. То, что я был влюблен в Джерарда, я знал, и с признанием этого проблем у меня никогда не возникало — себе я не врал, однако, когда очередной ожог появился на шее, а на следующее утро, в гримерке я увидел, как Уэй замазывает тональным средством на том же месте след от засоса, и после нескольких неудачных попыток старается спрятать его шелковым шарфом, который я ему подарил полгода назад (как чувствовал, блять), я все понял. Он делал это со мной с самого начала.       Я даже не стал пытаться говорить с ним на эту тему. Если он не понял сам за столько времени, объяснять что-то про нашу с ним магическую связь было бессмысленно. Разговаривать не пришлось.       В один из вечеров, после двухчасового концерта я был настолько вымотан, что сбежал со сцены сразу, как только мы доиграли последнюю песню и в зале погас свет. Не разбирая дороги, я зашел в первую попавшуюся гримерку, будучи уверенным в том, что это — именно та, которую я занял перед концертом, поэтому я не включал свет, и снимая свою многослойную одежду на ходу, чувствуя, как открываются старые раны, и как колются еще не зажившие, новые следы на коже, завалился на потертый кожаный диван, отбрасывая вещи в его угол, выдохнул.       Я прикрыл глаза, расслабляясь и сделал очередную ошибку. Через секунд тридцать включился свет. Я тут же вскочил, открыв глаза. В дверном проходе стоял Джерард. Он выглядел удивленным.       Не двигаясь с места, он смотрел на меня, и первое, что вырвалось из его рта, было:       — Что ты тут делаешь? — и пока я собирался ответить на вопрос и оправдаться, он задал следующий вопрос. А я напрочь забыл о том, что стоял перед ним в одних штанах, итак еле державшихся на бедрах — ремни нынче не в моде.       — Фрэнк, что с твоим телом?       Я сглотнул. Осознав свою ошибку, я прикрылся кофтой, лежавшей секунду назад на диване, так, будто Уэй до этого никогда не видел меня без футболки, будто мне было что скрывать. А мне было.       Медленно сделав несколько шагов назад, к стене, я не сводил взгляда с Джерарда и продолжал молчать. Джерард же никогда не был терпеливым малым.       — Почему ты молчишь, Фрэнк, что случилось? Давно это у тебя, скажи мне, — я мысленно усмехнулся, пока на моем лице было написано буквально ничего, не зря столько времени учился скрывать их. Однако, Уэй забеспокоился, вы посмотрите.       Я не удивился, если бы он вообще не обратил на это внимание, но он снова превзошел самого себя.       — Я случайно обжегся на одном из концертов, когда у нас были фейерверки, помнишь? Ничего страшного.       Джерард недоверчиво осмотрел меня с головы до ног. Этот концерт был несколько месяцев назад, и мы оба это знали. Мне захотелось съежиться, чтобы он так меня не рассматривал, поэтому я снова сделал шаг назад, пока не уперся о стену. Раны на спине дали о себе знать. Я шумно выдохнул, закусывая губу, чтобы не заскулить в голос. Отступать больше было некуда.       — Фрэнк. — одно слово, а сколько боли оно приносит. Джерард сделал шаг в мою сторону.       — Не подходи, — сказал я, после чего Уэй сделал еще два шага, приближаясь ко мне. Я понимал, что он уже все увидел, и скрывать дальше было глупо, поэтому в последний момент, когда Джерард практически дышал мне в лицо, я убрал толстовку, свесив руки как тряпичная кукла вдоль тела.       Практически не дыша, парень протянул руку к моей руке, едва ее касаясь, внимательно рассматривая, чуть высунув кончик языка и буквально не моргая. Аккуратно, указательным пальцем провел вдоль всего ожога, от предплечья к плечу, и дальше, вдоль ключицы.       Не сводя взгляда, он видел, как сразу же, едва он касался кожи, раны в этом месте затягивались, оставляя лишь бледный след. Я не дышал вместе с Джерардом.       — Это… из-за меня? — глухо произнес он.       Да, это сделал ты, Джерард.       — Не думаю, — ответил я, не смотря ему в глаза. Виноваты были мы оба.       После этого я сбежал. Я не мог позволить себе разрушить жизнь Джерарда из-за своей неудачной влюбленности — у него ведь прекрасная жена, и он счастлив, наверняка в будущем у них появится такой же чудесный ребенок, а может двое или трое, которые, стоит им вырасти, станут красть чужие сердца, как и их отец. Я отказывался мешать этому.       Я сбежал, и больше мы эту тему не затрагивали. Ожоги никуда не исчезли, а новые продолжали появляться каждый раз, когда мы возвращались из тура и все разъезжались по домам, к семьям.       Все, что мне оставалось — выжечь Джерарда на своем сердце, всю любовь к нему, и гореть. Любовь всегда выходила мне боком, но я ни разу не жалел об этом.       И я горел.

Поторопись отдать огню, Что уже — зола! Поторопись сказать «Люблю» — Ночь смелей дня! Если горишь, гори дотла — Не жалей угля!*