Зов

Из глубины опять доносилось пение. Это было хорошо. Гораздо лучше, чем когда кусок кости снова горячо шептал ему что-то непонятное, лежа на прикроватной тумбочке. Хотя Тилль точно помнил, что отправлял это нечто — раскаленное и пульсирующее в руках, запутывающее его сознание в черной вязи знаков — прямиком в морские волны. Когда вода смыкалась с тихим плеском и багряный комок с каждым мгновением становился все чернее, опускаясь глубже на дно — пение становилось тише. Но после Тиллю всегда снились кошмары, и он просыпался весь в поту на своей кровати — сырой и неприятно холодной настолько, что даже тлеющий камин не мог помочь ему согреться. Согреться не помогало вообще ничего. И тогда приходилось выходить на балкон, смотреть подолгу в сторону залива, прислушиваясь к ночной тишине и успокаивая отчаянно стучащее сердце. Тишина, впрочем, никогда не была полной, всеобъемлющей. Где-то громыхали вагоны, груженные очередными трупами, с окраин города раздавались крики несчастных, обрамленные звуками взрывов и выстрелов, внизу, под балконом, пищали и чем-то неприятно хрустели крысы, шлепая своими маленькими лапками по влажным булыжникам мостовой. И Тилль снова слышал пение. И сердце его умеряло свой неровный, торопливый стук. А вечером, по возвращении домой, на тумбочке вновь лежала она — немного неровная, с выдавленными в кажущейся обманчиво мягкой кремово-белой поверхности уродливыми черными линиями, складывающимися в загадочный символ. Металлические крепления по краям были такими ржавыми, что казались заляпанными китовьей кровью, и каждый раз Тилль думал, что вот-вот железки рассыпятся рыжими хлопьями от легкого дуновения сквозняка. Но стоило прикоснуться к ним — и пальцы обжигало холодом. Крепления только казались хрупкими, на деле же цепко удерживая в своих тисках кость, помогая взгляду уткнуться прямо в центр метки, чтобы после падать, падать глубже в эту чернильную, наполненную удушливым запахом горелого, бездну. Поэтому раз за разом Тилль, спускаясь по пустынным улицам, минуя стены и совершенно озверевших, озлобленных и уставших стражников, возвращался к докам, бережно прижимая к себе поющий и багровеющий кусочек этой самой бездны. Прикрыв полой куртки, прижав к самому сердцу и обвив сверху руками для надежности, он нес чужое сердце к грязной и затхлой воде, чтобы швырнуть его после куда-нибудь подальше, надеясь, что в этот раз оно не вернется. Тилль перевел дыхание, возвращаясь из воспоминаний, и обернулся. В комнате неярко чадила свеча, освещая скудную обстановку. Кровать, стол, стул, покосившийся шкаф в углу… Мебель была старой, скрипящей, как ржавая лебедка, но Тиллю не было до этого дела. Большую часть года комната все равно стояла закрытой, и тут не было никого и ничего, кроме пыли. По крайней мере Тилль, по возвращении с маяка, старался не обращать внимания на следы ног на давным-давно выгоревших половицах, которые никто не начищал вот уже лет десять. Красть у него было нечего, кроме, быть может, консервов и старого латунного подсвечника. Конечно, возможно было и такое, что таинственный посетитель охотился вовсе не за подсвечником… Что ж, Тилль мог только пожелать удачи. И умолять забрать у него этот осколок бездны, лезущий ему в голову своими щупальцами, и рассказывающий истории, которые ему были не нужны. Поплотнее запахнувшись в куртку, он сел за стол. Свет в столь ранний час в его комнатушке горел не просто так: едва под Тиллем скрипнул стул, как взгляд его тут же уткнулся в лист бумаги. Желтый, с потрепанными краями и редкими кляксами растертого грифеля, лист примерно на треть был исписан угловатым, прыгающим почерком. Тиллю никогда не доставало терпения писать ровно и красиво, а еще он подозревал, что делает слишком много ошибок в словах, и будь его отец, и научивший его грамоте, жив — Тилль наверняка бы получил увесистую затрещину. Отец всегда учил обращаться со столь ценными материалом, как бумага, бережно и аккуратно, но старый ублюдок давно умер, и Тиллю, признаться, никогда не было особого дела до его нравоучений. Мысли толпились в голове, бились одна об другую, вызывая удушливую, тяжелую и ломящую боль в висках, и ему хотелось поскорее выплеснуть их, выблевать на желтоватую и шелестящую страницу, тем самым откупаясь и давая себе еще немного времени. Она снова поет мне со дна… Сегодня я сам слышал разговор стражников… Сто двадцать тел только за эти сутки… Где же это. Эликсиры разбавляют… продают втридорога… Я опять нашел ее возле… Они работали на китобойном судне. Вот оно. Тилль возбужденно заерзал. Ему не терпелось продолжить. Минута за минутой заполнять пустое место листа карандашными росчерками, наслаждаясь тем, как желтизна перекрывалась серостью — совсем как этот город на рассвете, когда робкое солнце пыталось обелить заляпанные грязью улицы, прогнать крыс и стереть пятна крови. И терпело поражение. Потому что грязь и серость уже никогда Дануолл не покинут, и он захлебнется в собственных испражнениях, злобе и страхе его горожан, в жадности и подлости его правителей. Останутся только крысы и черепичные крыши, отзывающиеся звоном в ответ на капли дождя, пока не пропадет и это: пока стены домов окончательно не развалятся, подмытые водой, а крысы не уйдут или не умрут, сожрав тут все живое. Тилль зажмурился, с силой сжимая веки и сдавливая голову руками. Затем медленно осторожно распрямился, переводя дыхание. Он не мог сесть за письмо сейчас. Сегодня ему отбывать на маяк, и провизия с топливом уже были закуплены — тюки с бочками ожидали своего времени в одном из портовых складов. Там было все необходимое для комфортного проживания и поддержания маяка в рабочем состоянии на срок даже больший, чем полгода — Тилль никогда не жаловался на работу и понимал, что устроился вполне тепло. Единственное и едва ли не самое важное, чем его не снабжали — это табак. Конечно, работы на острове хватало, но перед закатом, пока на море еще не опустилась непроглядно-черная ночь, Тилль любил попыхтеть немного трубкой, пуская в соленый и влажный воздух плотные дымные кольца. Табачный туман уходил вверх, к небу, пересыпанному мелкими звездами, видимыми сквозь прорехи в тучах, мешался там с облаками и брызгами от высоких волн, и Тилль ненадолго переводил дух. Пока шумело море, вгрызаясь в каменное основание острова, и пока трещал табак в его трубке — пения он не слышал. А затем наступало время, когда Тиллю нужно было по десять раз за ночь подняться от кладовой до маячной комнаты и обратно, и после еще выше — в фонарный отсек, к сердцу маяка. Там пение было громче всего, там Бездна уговаривала его шагнуть вниз, к мокрым скалам и рычащей белой пене. Они работали на китобойном судне. Они однажды поймали кита. И внутри него была бездна. Тилль затряс головой — грифельные росчерки плыли и путались перед глазами, он слышал тонкий писк и низкий гул, и не понимал, где находится. Тяжело, со скрипом отодвинув стул, он резко встал из-за стола, едва не опрокидывая подсвечник. Огонек на конце фитиля взметнулся обиженно и яростно, на мгновение делая тени резче, а пятна света — ярче, и Тилль медленно сдавил пальцами всю голову целиком, опасаясь, что та сейчас просто расколется надвое. Ему нужен был свежий воздух, морская соль на губах, крики чаек… Ему нужно было к морю. Тилль шел по брусчатой дороге в сторону порта. Отправляться было еще рано — его всегда отвозили на маяк только после полудня. Капитан умело лавировал среди валунов, небольших клочков суши и куч мусора, то тут, то там показывающихся из воды каналов, пока наконец они не оказывались за городом, посреди изменчивых волн. Где глубина манила прохладой, и брызги жалили открытую кожу ледяными укусами диковинных морских тварей. В порту его уже ждали. Порт был сердцем этого проклятого города, его гротескным отражением: с четкими, жирно обведенными углем пороками в виде шлюх и бандитов самых разных мастей, и сияющими золотом дорогими тканями, изящными статуэтками из мрамора и кремовой кости. Порт жил своей жизнью, был не просто сердцем города — был отдельным городом, со своей властью и законами. Сюда прибывали корабли богачей из Карнаки, пестро разукрашенные и увитые искусной резьбой, здесь швартовались убитые и грязные небольшие рыболовецкие суда, провонявшие кишками и солью, пришедшие аж с Тивии с жирной, северной рыбой в сетях. И каждый из них платил налог не только в городскую казну, но и на лапу местным авторитетам, чтобы не обнаружить нож под ребрами, едва сойдя по трапу на берег. Тилль тоже подкармливал этого разжиревшего, неповоротливого кракена — табак, что он курил, достать было тяжело в обычных легальных лавках, поэтому раздобыть его можно было только в порту. И только за определенную сумму, лишь часть из которой оседала в кармане щуплого и проворного продавца. Не таясь солнца и не прячась по переулкам, они остановились посреди набережной. Вода тут была затхлой, тягучей, зеленой, с плавающими в ней каким-то непонятными ошметками то ли рыб, то ли раздувшихся трупов, но Тилль едва смог оторвать от нее взгляд. Пение не умолкало ни на секунду. Кажется, оно становилось все ближе. В руку ему ткнулся увесистый мешочек, похожий, но куда более тяжелый, перекочевал в руку торговцу. — Сегодня? — голос у торговца был скрипучий, неприятный. То ли пропитый, то ли продутый северными ветрами. Тилль только кивнул. Сегодня. Сегодня уже его встретит рык волн и дрожание старых досок лачуги, прилипшей к стене маяка — его дома на ближайшие полгода. Тилль не знал, почему эта компания заставляет смотрителей дежурить посменно. И не хотел вдаваться в подробности, какими бы мрачными они не были. — Ежели что — присылай весточку. Часть у меня всегда отложена для тебя, — торговец любовно огладил скрытый полой куртки мешочек, затем растянул губы в неприятной улыбке и быстро пошел прочь, оставляя Тилля одного смотреть на первые лучи солнца. Он не доживет до утра. Солнце уже выглянуло? Он умрет раньше, чем оно покажется полностью. Тилль поежился, крепко зажмурился, но все равно услышал. Услышал тихий вскрик, бульканье крови, хрипы, звон монет, топот ног… Дети в этом городе тоже умели убивать. Убивать, чтобы не сдохнуть от голода. В свою комнату он заходил с опаской. Не хотел вновь увидеть на тумбочке ее… Но тумбочка была пуста, а свеча в подсвечнике почти догорела. Тилль перевел дыхание, снял с плеч теплую накидку с заскорузлым от грязи нижним краем. Подумав и посмотрев на мешочек, все же достал из уже упакованных вещей трубку… Табак вначале совершенно не хотел разгораться, и Тилль нахмурился, раздосадованный, что торговец мертв, а деньги украдены — не с кого спрашивать, но в конце концов густой и плотный дым окутал его с головой, и никотиновая горечь обожгла горло, принося удовлетворение. Неспешно Тилль выкурил полную трубку — солнце как раз успело подняться над городом, и теперь нужды в свече не было. Задумчиво Тилль смотрел на листок, освещенный пятном света, падающим из окна. Еще из окна тянуло тухлыми помоями и голосами стражников, а тихий треск табака заглушал тихое сейчас, под солнцем, далекое пение. Тилль почувствовал, что вполне способен и не брать в руки карандаш… Но какой в этом смысл, если ночью его все равно разбудит шепот? Выбив из трубки остатки табака, он вновь засунул ее в тюк с вещами, подвинулся ближе к столу, беря в пальцы карандаш. Они работали на китобойном судне. Они однажды поймали кита. И внутри него была бездна. Она застряла у кита между ребрами, у самого громадного сердца, впиваясь в жесткие мышцы и мешая тому биться. Перемазанная темной кровью, в ошметках плоти, вросшая в жир и мышцы, она будто была частью кита, еще одной костью или органом. Ржавые крепления, пожелтевшая белизна, когда её отмыли, черный рисунок, выдавленный посередине когда-то еще очень давно, до начала времен, до того, как зажглось солнце. — Посмотри, какая красивая, Пауль! Пауль с сомнением посмотрел на своего друга, собутыльника и просто собрата-китобоя Кристофа. С большим сомнением. Эта странная штука в руках Кристофа, которого все звали просто Шнайдером, его пугала. Она была странной, от нее по коже растекался могильный холод, и Пауль не понимал, как она могла попасть внутрь кита, да еще и к самому сердцу. Но Кристоф смотрел на нее, широко распахнув голубые, наивные глаза: с восторгом, с каким-то странным восхищением, и Пауль поддался. Позволил спрятать безделушку, никому ничего не сказал о находке, и Кристоф оставил ее себе. Побелевшая желтизна, ржавчина креплений, чернильная бездна линий. Она была пугающей, мертвой, безжизненной, она сулила неприятности. Темными ночами, наполненными шумом шторма, тесно прижавшись к Паулю, Кристоф говорил, что она шепчет ему что-то, и что ему снятся странные сны. Каналы, по колено заполненные речным илом, жемчужные раковины и кривые ножи с обсидианового цвета ручками. Пауль коротко касался губами остро пахнущего виска Кристофа и уговаривал вернуть безделушку морю обратно. Кристоф улыбался и умолял Пауля потерпеть. Они вернутся на сушу, продадут эту странную штуку и будут жить на вырученные деньги не зная забот. Вместе. Навсегда. Их связь была постыдной, порицаемой, запретной — и от того не менее сладкой. Сладкой настолько, насколько сладкими для Пауля были губы Кристофа — и не важно, что они ели одну и ту же солонину, запивая ее одним и тем же разбавленным водой кислым пивом. Кристоф был забавный, он заразительно смеялся, всегда был готов встать на защиту, с ним было легко и его смертельное смущение в мгновение ока сменялось опьяняющей откровенностью, похотью и бесстыдством. У него были голубые глаза, которые так сильно напоминали Паулю прозрачные воды далеких теплых краев, в которых ему однажды довелось побывать. В одну из ночей голубое стало черным. Мертвым и безжизненным. Глубоким настолько, что падать туда можно было бесконечно. Пауль думал, что нет ничего страшнее волны, тянущей на дно, которого не видно, когда вода смыкается над головой и даже непонятно, где же она сомкнулась. В ту ночь Пауль узнал, что есть кое-что пострашнее. Бездна, разговаривающая с ним через Кристофа. И нее. Ее нужно было вернуть морю. Но Кристоф шепнул ему что-то — непонятное, неизвестное — страшное предзнаменование, ужасающе закричал и затем упал на грязный пол. Его лихорадило трое суток — и потом тоже лихорадило, но их ссадили в ближайшем порту на сушу, и команде уже не было до них никакого дела. Им заплатили сущие гроши — гораздо меньше той суммы, на которую они договаривались. Пауль хотел продать ее или выбросить, но Кристоф не разжимал пальцы, бредил и шептал что-то. Он не открывал глаз, и Пауль боялся, что они все еще черные. На те жалкие гроши, что удалось сторговать у капитана, Пауль снял им комнату и прикупил немного еды. Денег больше не было. Кристоф бредил. Пауль ненавидел ее всей душой. Это она отняла у него Кристофа, это она шептала его забавно изогнутыми губами страшные проклятия. Вместе и навсегда. Кристоф открыл глаза, и они были голубыми. Он больше не сжимал ее пальцами — они навсегда уже были безвольными, слабыми, истончившимися от лихорадки. По голубому глазу ползала муха, во втором копошились личинки. Обессиленный, Пауль лег рядом, и сладость окутала его вновь, как когда-то давно, когда они оба еще были живы. Вместе и навсегда. Тилль спрятал лицо в дрожащих ладонях. Затем нерешительно посмотрел на исписанный лист. Ему понадобится еще. Есть еще истории, которые нужно рассказать. Пение заставляло его задыхаться, и солнце уже готовилось перевалить на вторую половину небосвода, отмеряя полдень. Пора. Ему нужно было собираться. На нетвердых ногах он прошелся по комнате, переводя дыхание. Осмотрелся, будто впервые. Все было по-старому: старая, скрипучая мебель, пыль, запас свечей и консервов. В шкафу была еще бумага. Будто подгоняемый кем-то, Тилль схватил желтые листы с полки, аккуратно затем складывая их и запихивая в тюк. Туда же последовал мешочек с табаком. Взяв из ящика ключ от комнаты и подхватив на плечи тюк, Тилль вышел, запер дверь и привычно уже спрятал ключ в треснувшей кладке стены. На старое место, куда и всегда прятал много раз до этого. Под теплым солнцем запах тухлятины стал и вовсе невыносимым. Навстречу Тиллю спешили редкие прохожие. Некоторые еще не утратили надежды разжиться хотя бы одной склянкой эликсира, надеясь спасти своих кашляющих, задыхающихся детей. Другие отчаялись уже выживать, красть еду и воду, и специально шныряли по темным переулкам, чтобы наткнуться на плакальщиков и поскорее сдохнуть. Тилль, в принципе, понимал и тех, и других. Он знал, что вчера Убийца в маске настиг леди Бойл — об этом жужжал весь город, каждая крыса в каждом подвале шуршала об этом своими маленькими лапками. Дануолл захлебывался кровью: обычных горожан и богатеев, власть имущих и простых бедняков, которые решали только то, в какой канаве они будут сегодня спать. Убийца лютовал, головы летели с плеч, люди давились собственной блевотой, и все летело к Чужому в бездну. Тилль пошатнулся, ухватился за стену ладонью — перед глазами снова мелькнул образ: высокий, молодой парень с вьющимися волосами, длинным носом, забавно изогнутыми губами[1] — его глаза были чернее ночи и он шептал Тиллю что-то, отчаянно зовя за собой. Благо, уже показались стройные ряды складов, и Тилль ускорил шаг, обходя лужицы крови, оказавшейся здесь по вине рыболовов. Тихо плескалась вода где-то неподалеку, волнуя бахрому водорослей, прилепившихся к каменным плитам берега. Баркас, скорее всего, уже ждал его в условленном месте, и капитан был готов вести его и его пожитки к маяку. Снова ужасно хотелось курить, но Тилль решил, что может потерпеть до наступления вечера, когда будет уже в своей лачуге, когда маяк будет гореть, прорезая тьму лучом света. Несколько молчаливых и грязных типов, которых, скорее всего, нашли у ближайшего паба, пропахшего прогорклым маслом и подгоревшими сухарями, споро грузили на баркас ящики с керосином и ворванью, провизией и инструментами, которые могли бы понадобиться смотрителю. Закинув на капитанский мостик свой личный нехитрый скарб, Тилль уселся на один из ящиков, прикрепленный к остальным и к бортам баркаса, и достал лист с карандашом. Он больше не мог терпеть. Невыносимо хотелось курить. Ее нашли. Отмыли от трупной вони и гнили и выставили на красивой подставке на красивой витрине из тонкого стекла. Город, куда она попала, был южным, жарким. Там не было промозглой сырости, но была духота, и смрад, и полчища насекомых, откладывающих еще в живую плоть свои яйца. Это было идеальное для нее место. Она подзывала к себе случайных прохожих блеском отполированных граней, и прохожие останавливались и подолгу глазели на нее. А потом ее купили. Рихарда эта странная безделушка привлекла сразу. Она была очень диковинной и необычной, будто сделанная не людскими руками. Завораживающая. Прекрасная. Он бы хотел быть на нее похожим. Точно так же привлекать взгляды случайных прохожих, завладевать вниманием и получать все это внимание в свое безраздельное пользование. Рихард был красив, Рихард любил красивые вещи, Рихард хотел жить среди красивых вещей в красивом доме. Рихард жаждал славы. Он был музыкантом. Не бедным, как предполагали завистники, но и отнюдь не богатым — таким, каким он сам хотел быть. Его приглашали играть в заведения с достаточно пристойной репутацией, но сам Рихард мечтал играть в домах у господ, в домах виконтов и баронов, в тронных залах королей и королев… Он сам писал свои песни, и он верил, что его песни были хороши достаточно, чтобы услаждать слух хорошенькой дочурки какого-нибудь старого аристократа, ветерана и баловня судьбы с собственным имением и огромным наследством. Пока, к сожалению, подобных заказов не поступало, но Рихард не отчаивался и не терял надежды. Приглашение в загородный дом одного весьма успешного торговца тоже было неплохо! Пожалуй, это было не просто «неплохо» — это было отличным началом чего-то нового. Там наверняка можно было познакомиться с нужными людьми, немного навязаться и в конечном итоге попасть туда, куда Рихард так стремился — во дворец к Герцогу. Он как раз шел купить новый, приличный костюм, но увидел на витрине ее — и все мысли улетучились. Она пела ему, он слышал нежный голос, он видел себя — в сиянии славы и известности, окруженного поклонниками. И она была с ним. Он купил ее, выложив необоснованно много, и остался без костюма. Но Рихарда это уже не волновало. В его небольшой, но светлой и чистой комнате под самой крышей она обосновалась так, будто всегда там была — среди мотков струн, баночек с полировкой и маслами. Блестела, натертая воском, манила черными сколами линий. Даже ржавые крепления, хоть их и не получилось полностью оттереть от многолетней грязи и соли моря, теперь больше не были такими рыжими, а кое-где даже стал виден черный, странный металл. Рихард никак не мог насмотреться на нее, не мог выкинуть из головы нежный голос. Голос требовал обрамления, легкого перелива, и он взял в руки инструмент, нежно касаясь струн. Слава. Его ждала слава, известность. Нужно только правильно подобрать мелодию. Извлечь нужные ноты в нужной тональности и тогда его ждут успех и признание. Рихард сыграл несколько аккордов, заставляя гитару тонко заскулить. Потом она застонала в его руках. Завыла, наконец. И это все было не то. Не тот звук. Для ее голоса требовалось что-то совершенно особенное. Он сидел на стуле час, два, три и даже больше, много больше, безуспешно пытаясь отыскать то, что требовал голос. На гитаре, на гремушке[2], на виоле[3] — все было не то. Свет уже давно не заливал его комнату золотыми потоками, в окно заглядывала луна — полная и такая непривычно яркая, что у Рихарда болели глаза. Он не мог подобрать голосу обрамление из музыки. И голос злился. Голос проклинал его, и черные грани больше не казались ему мягким бархатом. Теперь это были разломы в земле, из которых тащило тухлятиной и холодом. В углах комнаты зашевелились тени, которые не мог прогнать лунный свет. В отчаянии Рихард перебирал все свои инструменты, настраивал по разному струны на них, даже придумал постучать по старому медному черпаку. Ногти отозвались болью, а черпак — довольно глухим звоном. У Рихарда болела голова, он плакал и умолял голос дать ему еще времени. Голос становился все настойчивее — он уже не был таким сладким. Утром он шагнул из окна своей комнаты под самым чердаком, с глухим чавкающим звуком падая на булыжники. И его покореженное, взорвавшееся кровью тело еще долго обсуждал люд на улицах, в толчее рынков, а дочери старых аристократов вздыхали по его красивому лицу, овеянному столь ужасающей славой. Очнулся Тилль, когда лист в его руках уже был практически насквозь мокрым от морских брызгов. Как всегда море заворожило его перекатами шумных, неумолимых волн, буйством оттенков синего и черного, тошнотой и головокружением. Впрочем, Тилль не был уверен, что в этот раз виновато море. Он еще в детстве хотел сбежать из дома на какое-нибудь торговое судно, чтобы исследовать далекие портовые городишки, стоящие на белых песках, но ужасающая, не поддающаяся никаким молитвам морская болезнь свела мечты на нет. Сейчас его единственной связью с морем была работа смотрителя, стрела маяка и… Да, стук и пульсация где-то в виске. Пение было близко, так близко, будто Тилль утопил ее где-то прямо здесь, под днищем баркаса, а не на другом краю города, в противоположной от маяка стороне. Он уже привычным жестом сжал голову, потер виски, надеясь, что это отгонит от него надоедливое пение, от которого нигде нельзя было скрыться. Волны становились все выше — они отходили от береговой линии все дальше, грязь и отходы Дануолла постепенно оставались позади, и впереди было только море, только бескрайние водные просторы. Где-то под ними, Тилль знал, были руины древнего города. А еще дальше были киты. Он слез с ящика, с трудом разгибая продрогшие ноги. Нужно было спрятать лист в сухое место, а еще ему хотелось промочить горло. Старый вояка явно будет не прочь тоже пропустить по стаканчику маслянистого, гадкого и обжигающего пойла. — Дойдем за полчаса, если море не взбунтуется, — едва Тилль зашел на мостик, глухо каркнул капитан. Он был здесь один: в засаленной кепке и грязном кителе, с обвисшими, пышными усами, напоминающими щетку для чистки обуви. Его небольшие глазки, некогда бывшие голубыми, радостно блеснули, когда Тилль достал из своей поклажи бутылку. Стаканов у капитана не было, поэтому пили из горла. В стекла прилетали горсти воды, но внутри были сухо и относительно тепло, еще теплее становилось от алкоголя, и негласно было решено одним стаканом не ограничиться. Тилль знал, что это порицается, но ему было плевать. Маяк будет гореть все то время, что он будет на вахте, а в каком он будет состоянии после этой самой вахты — утомленный беготней, бессонными ночами, спиртным, морем и пением — никого волновать не должно. Капитан не соврал — через полчаса уже показалась скала маяка, и сам маяк, фонарную[4] которого окружали орущие, выписывающие круги чайки. Солнцу еще было довольно далеко до горизонта, но с моря набегали тучи, и Тилль с капитаном споро разгрузили баркас, доверху заполняя небольшую сараюшку тюками и ящиками. Желая вернуться в город до наступления темноты и шторма, капитан торопливо попрощался, и баркас, чихая старым, прогнившим двигателем, отчалил от пристани, ныряя с волны на волну и быстро уменьшаясь в размерах. На вид он пока здоров. Но симптомы скоро проявятся. Тилль вздрогнул на очередном порыве ветра, поднял голову. Вокруг фонарной продолжали носиться чайки, требовательно о чем-то вереща и выискивая проблеск рыбьей чешуи в волнах. Тилль не верил в байку о том, что в чаек превращаются души погибших моряков. Не могли же абсолютно все моряки быть такими тупыми и прожорливыми идиотами, как эти невыносимые птицы. Под их неумолкающий клекот он зашел в свой домик, прильнувший к внешней стене маяка. Здесь волны звучали приглушенно, не так жадно. Обстановка была более чем скудной: кровать, стол с табуретом, небольшая печка с уходящей вверх, через крышу наружу трубой, и пара полок, поскрипывающих под весом стоящих на них баночек и пыли. В море, почему-то, всегда темнело раньше, чем на суше — или Тиллю так только казалось. Но до настоящей темноты было достаточно времени. А у Тилля оставался еще один лист. Покопавшись в своих вещах, он достал свечу, воткнул ее в подсвечник, и желтизна снова стала покрываться серостью. Он учился в Академии Натурфилософии задолго до Соколова. И он хотел разгадать ее загадку. Его звали Кристиан Лоренц, Доктор либо же просто Флаке для друзей задолго до того, как он закончил учебу и получил докторскую степень. Медицина была его страстью. Флаке изучал болезни, выкашивающие целые города, и незначительные язвы, проходящие самостоятельно через пару дней. Он препарировал крыс и жаб, спиртовал змей, снимая с них кожу и мясо. К нему свозили трупы больных оспой. Он экспериментировал с травами и настойками, желая найти средство, которое притупляло бы симптомы морской болезни. Он был уверен в том, что «голос моря»[5] и «зов Полярной звезды»[6] — это не просто байки несведущих и не страшные сказки черни, призванные напугать детей. Флаке интересовало устройство ушной раковины, и он частенько вскрывал трупы совершенно не там, где следовало бы. Об этом никто не знал. Его коллеги, другие ученые из Академии, закрывали глаза на его странные увлечения звуком и слухом. Никто не хотел иметь дел с сумасшедшим, верящим в древние легенды. При плохом раскладе изысканиями Флаке наверняка заинтересовались бы Смотрители, и ученые предпочитали отгородить себя от всяческих подозрений. Не приближаться. Флаке не был на них в обиде. Флаке, признаться честно, и вовсе не замечал, что он какой-то изгой, слишком погруженный в свои идеи и исследования. Ему повезло. Он наткнулся на нее в доме своего друга, члена городского правления. Она должна была быть незаметна среди вычурных блюд и дорогого оружия, но она пела и Флаке ее слышал. — А… Забавная безделушка. По правде, мне и не стоит держать ее у себя. Смотрители… Забирай ее, Флаке. Забирай и забудь, у кого ты ее взял. Я расскажу тебе секрет: поговаривают, что эта штука заставила самоубиться одного весьма многообещающего менестреля… Забирай это, Флаке, забирай поскорее. Я вижу, тебе уже не терпится улизнуть в свою каморку, которую ты зовешь громким словом лаборатория. Флаке действительно забрал «безделушку» с собой. Он знал, что это не просто украшенный кусок китовой кости. Это была руна, осколок древней цивилизации, когда-то жившей на Гристоле, и Флаке… Слышал ее. Она пела, и черный рисунок в ее центре пульсировал, будто живое сердце. Флаке слышал и о Чужом, и o поклонении его сверхъестественным силам, но никогда не придавал большого значения старым сказкам. Его матушка любила такие, у нее даже была книга. Как жаль, что Смотрители сожгли ее, когда ему не было и десяти. Сожгли вместе с книгой. Флаке грустил. О потерянных знаниях. Где теперь ему найти другой экземпляр? Есть ли он вообще? Флаке вслушивался в тихий голосок, всматривался в чернильные линии и думал, где бы найти ему восприимчивого добровольца. Он не брезговал работать с вшивыми и вонючими бедняками, но и не хотел водить их к себе толпами, чтобы понять, какой же из них услышит ее. Это было бы неэффективно и так долго — так чрезвычайно долго… Флаке не хотел ждать. Руна пела, источала звук, который могли слышать далеко не все. Друг Флаке его не слышал — для него она была просто «забавной безделушкой». Флаке… Флаке слышал очень хорошо. Твердыми руками он взял в руки нож для колки льда и небольшой молоточек. Он вбивал нож себе в ухо, пока не пошла черная кровь. В зеркало он видел бездну, которая больше не шептала и не напевала — кричала так, что лопались барабанные перепонки. Он видел звук, который кроме него и редких избранных больше никто не слышал. Карандаш сломался. Карандаш сломался на последнем слове, протыкая лист. Рядом лежал все еще влажный, тот, что Тилль исписал, пока они плыли к маяку. У самого подоконника, придавленный подсвечником, лежал третий. Они были полны историй, что ему нашептывали море и бездна, и Тилль задышал чуть посвободнее. За окном уже была темнота — пора было зажигать маяк. Пение не умолкало. Стало громче? Тилль глубоко вздохнул, затем встал из-за стола. Набрал в канистру масла, отнес его наверх, в фонарную. Керосин там уже стоял. Теперь нужно было спуститься вниз, навесить на трос грузы. Тилль не спешил. Пение не умолкало. Он осторожно протер линзы, смахивая с них пыль и соленую морось. Маяк должен светить ярко. Небо укрывали черные тучи, пряча за собой звезды. Море волновалось. Пение не умолкало. Вода была холодной, а скалы под ступнями скользкими и острыми. Он всматривался в линию горизонта и не видел ничего. Маяк горел. Пения больше не было слышно.