это неправильно

Юнги мысленно давал себе пощёчину каждый раз, когда снизу вверх смотрел на раскрасневшегося Чон Хосока, каждый раз, когда тот оказывался в пределах миновой квартиры (тем более — спальни). Прямо сейчас этот парень, чьи розовые волосы так бесили старшего, чей смех выводил из себя, чей стиль никак нельзя было выбросить из головы — абсолютно все мелочи, даже эту, сука, маленькую серебряную клипсу в левом ухе — сейчас этот студент второго курса, весь такой ненавистный, стоял перед Юнги на коленях, обхватывал изящными пальцами его член, проходился своим языком по нему — языком, который еще недавно сплетался в жарком танце с чужим, миновым. О чем они оба думали? Ни о чем, но красной нитью оставшихся капель рассудка тянулось лишь одно слово неправильно. Парни понимали, что утром они пожалеют об этом. Что Юнги, облизывая искусанные губы и рассматривая свою шею, покрытую багровыми отметинами, будет шептать "блять" и выгребать все вещи из шкафа чтобы найти свитер, закрывающий горло; что Хосок, открыв глаза, окажется не в своей постели с кучей мягких игрушек и одеял — он окажется в постели , о которой мечтал на парах, во время ланча, во время вечерней подработки в маленькой кофейне. Он попробует привстать — его тело прострелит резкая боль, очаг которой находится где то ниже пояса. Он почувствует боль в коленях, а чуть позже, стоя в ванной под горячим душем и намывая голову чужим шампунем, обнаружит фиолетовые, желтоватые, розово-красные синяки. Они прекрасно знали о последствиях. Всегда знали. И им всегда было плевать. Юнги, двигаясь в Хосоке, забывал о своей злости, о своей странной неприязни к тому, чьё изящное тело извивалось под ним, слегка подрагивая. Чон, целуя Мина, прикусывая его губы, слыша тихие и протяжные стоны старшего, забывал о словах, срывавшихся с этих самых губ. Он бы стерпел каждое оскорбление, каждый взгляд отвращения — потому что любит. Любит, блять, больше, чем кого либо еще. И он знает, что Юнги он небезразличен, знает, что в сердце Мина он занимает особое место, а в штанах из за него у парня постоянно становится тесно. Почему Юнги ненавидел Хосока? Если бы вы спросили об этом у человека, который знает абсолютно все, он не дал бы ответа. Ненавидит ли он его вообще? Считаются ли его едкие словечки ненавистью, не обнуляются ли они после жарких поцелуев в университетском туалете? Считаются ли взгляды, брошенные в столовой, в коридоре, на улице, в кофейне чем то особенным? Осуждающим? Хосок не знал. и Юнги, как ни странно, тоже. Они не решались говорить об этом. Они вообще ни о чем не говорили. "Я люблю тебя" никогда не звучали в миновой, с приглушенным светом, спальне, эти слова не терялись в складках белоснежного постельного белья, не путались в чоновых волосах. Они всегда были где то далеко, но близко, ощущались где то на кончике носа, но не слышались. Хосок боялся сказать, а Юнги — принять. Так они и засыпали. Младший тянул навстречу свои изящные руки, старший целовал их, ненавидя себя прошлого — за то, что начал, себя настоящего — за то, что продолжает, себя будущего — за то, что не сможет остановиться.