я буду снаружи женщина, ты внутри — змея. обклею сердце твоё чешуей благородной. осилишь меня — проглотишь всё, что угодно.
Сначала было слово и слово было арабской цифрой, которую закорючкой выстучала стенографистка и подняла от листа бумаги любопытные густо накрашенные глаза. Нателла почувствовала, как из живота плод готов выплеснуться комом кровавых червей ей под ноги в дорогих крепких колготках и растечься по всей душной комнатке для судебных заседаний — пыточная ОПГ выглядит лучше, там хотя бы есть окно. Удар судейского молотка, Нателла долго смотрит на мрачного Стрельникова за редким узором решетки. Губы предательски растягиваются в лопающееся, как гнойник, «как?». Виновен. Он почти незаметно разводит руками, прокручивая толстый золотой ободок обручального кольца, собираясь его снять и отдать жене на хранение, на что Нателла подрывается с места, бросилась бы на прутья, следом бы бросилась, в робу, кандалы и разлинованное клеткой небо, но ее хватают за руки, плечи, в плотный семимесячный живот упирается не вставший с места их главный подай-принеси. Они все здесь виновны, все, но сядет Стрельников. Нателла выплёвывает в сердцах «ненавижу» — всех здесь, голос тонет на высокой ноте. Муженёк ее скалится — «бешеная», и не отнять. Его уводят, а Нателла потом стоит на полуразрушенных ступеньках здания суда, закуривая дешёвый Беломор от третьей спички, в окружении стены из покрытых тенью стыда мужчин, которые ей теперь будут должны лет пять, если Стрельникова, взявшего всю вину на себя, не выпустят раньше. Хочется и смеяться, и саму себя выпотрошить, чтобы не иметь ко всему этому никакого отношения. А строчку о браке можно и вырвать вместе со страницей, как и направления на аборт из медицинской карты. Вешалка из проволоки и спички в помощь. — Ну, мальчики, не война, так тюрьма, да? Так то хотя бы есть шанс, что он живехоньким вернётся, мальчонку своего увидит, не хочу в стопку открыток новогодних похоронки подкладывать. — Вредно это, Нателла Наумовна, — отмахивается от густого дыма шофер. Нателла растроганно прижимает ладонь к груди и дым выдыхает со смехом, сумочка с локтя соскальзывает, благо застегнутая, ничего не вываливается. Кольцо она зажала носком туфли, его подняли и ей подали. — Не вреднее пуль, сладкий, свезите меня до дому, я устала очень от дел ваших бандитских, хочу отлежаться, пока не ощенилась раньше сроку.***
Сына она рожает раньше, как и себе накликала, одна одинешенька глубокой ночью в почти пустом родильном отделении, до неё родили трое, а ее как назло скрутило совсем на пересмену, кричи-надрывайся, все бестолку. Медсестра сказала ходить, пока сможется, вот Нателла часа три из одного конца коридора в другой, считать устала, на сколько отмотала этих кособоких квадратов. С волос начало течь, халатик насквозь пропитался потом и облепил ее всю. — Имя какое у тебя дурацкое, Стрельникова, — почти ласково говорит акушерка, засовывая холодную руку ей под халат, чтобы проверить раскрытие, зарывает ее между ног, — с ребенком так не промахнись, отец-то где? Нателла проглатывает гневный рык, шипит под нос «в тюрьме отец», акушерка тут же брезгливо руку одергивает, оглядываясь на часы. — Завтра разрешишься, ещё ходить надо, давай, вставай. Будешь лежать и ныть, лучше не станется, вставай. Нателла еле стягивает халат, надевая поношенную ночнушку, чтобы не простудиться в мокром на сквозняке. Каменный живот так и тянет к полу, каждые пять минут накрывая такой волной боли, будто кости в бедрах лопаются каждый раз, как она вдыхает. — Ты что? — Я рожаю прямо сейчас, муженёк, — Нателла промакивает лоб рукавом, от боли колени подгибаются, и она истошно орёт на выдохе, а как схватка отпускает, продолжает, — как я этих твоих всех построила, а? Сейчас сколько? Почти час? А как миленькие тебя подняли и приволокли мне. Небось в кружок выстроились и стоят, слушают, красота. На вахте пусто, над портретом очередного вождя горит лампа, а за ней замасленная иконка и календарь. Шныряют санитары, в звёздное небо швыряют окурки и возвращаются, не обращая на взмокшую Нателлу никакого внимания. — Ната, Наточка, я поседел, швырнула бы молнию с утреца с телеграфа, моя ты актриска. — Я такая одинокая тут, одни бесчувственные чурбаны вокруг, ни словечка ласкового не дождешься, ах, секунду, — долгая схватка, успеть запихнуть жетончик в жерло монетоприемника, — как вернёшься, убью тебя, убью, Гри-ша-а. — Разрешу тебе делать с собой все, что захочешь, ей-богу, конфетка. Скажешь, как сына назовешь, ты придумала? Нателлe чуть ли не в шутку хочется назвать его Кесарем, ха, решил он поперек живота встать, будто в этот мир полуживых не хочет, а акушерка и не заметила, может, руку одергивать не надо было.***
Через неделю Нателла теряет килограммов десять, отеки сползают, являя ее себе по новой, она в последний месяц то совсем перестала узнавать отражение в зеркале. Молоко пропадает на третьем месяце, а сын не хочет питаться кровью, текущей из растресканных сосков по складкам живота и оставляющей алые вспышки на кромке трусов — единственного, что Нателла носит жаркими летними ночами. А сначала хорошо было, молока лилось так много, что приходилось его сцеживать, зажав в зубах халатный пояс, потому что двухмесячные младенцы не в силах столько съедать. Нателла, ослепленная гормонами, даже начала думать о втором ребенке, но молоко пропало. За смесью не сходить, послать некого — она и так приплачивает паре соседок, чтоб не болтали лишнего (об этом бесконечном потоке мрачных мужчин в ее квартиру раза по три-четыре в неделю) и иногда приглядывали за крикливым сынком. Нателла сонно смотрит на часы, ничего не видя, долго слушает на балконе, как трескочет в стылой траве саранча под недовольное кряхтение сына, висящего на локте — она теперь таскает его вместо сумки. Для подгузников прокипяченная марля, безвольными лентами колыхающаяся, заменяет шторы. Комары искусывают ей лодыжки и толстые ляжки сыну, Нателла задумчиво сплевывает с балкона, поит сына разведённым водой кефиром, намазывает ему ляжки вишнёвкой, чтобы не зудели, и ложится подле кроватки спать под мятую простынь, пропахшую детской блевотиной.***
У нее нет ни на что времени, кроме как стабильно пихать сыну телефонную трубку, в которую он будет агукать, обслюнявливая все вокруг. Она пытается быть в курсе, что происходит в городке, но из подруг у нее только бывшие знакомые из техникума, на недалёких опг-эшников никакой надежды, она бы и камень им не доверила, разобьют же. Мать знать ее не хочет, бабка свихнулась и слегла в могилу, со стороны Стрельникова — Захар с ебаньцой в виде главной извилины и их мать, которая настолько о делах сыновей не в курсе, что думает, будто Гриша в командировку уехал. Захар говорит, что ОПГ расплодились, как муравейники, было две главные конкурирующие, теперь штук десять, Нателле смешно. — А с крышей что? — Да по этапам все пошли, опять всё по-новой строить-клеить надо, младший мой ещё легко отделался, ты не подумай, Натк, я ж не соль на рану пришел сыпать. — А что, дуть на рану пришел? С глаз сгинь долой, какая я тебе путана? — Всего-то машинки обчищать, ты дева какая, — Захар собирает пальцы в щепоть и начинает, как еду нахваливая, — волос длинный, тёмный, ноги стройные, юбчонку на талии приколола, как француженка, чтобы коленки видать было, глазками стрельнула и полловина города к тухелькам приляжет. — Стараешься плохо, давай ещё, — хмыкает в нос Нателла, снимая вскипевший чайник с плиты. — Француженки твои длинные юбки носят, если проститутки, что ж ты мне в уши льёшь. Я завязала, арлекин ты эдакий, есть хотела и за коммуналку надо было платить, успевая учиться при этом и ухаживать за сумасшедшей старухой. Стояла потом постыдно в очереди в абортарий, глядя на изнасилованную двенадцатилетку, из каждого угла липким шепотком потом слыша «нагуляла». Я нагулянная и нагуляла, хорошо пацанёнка родила, надо ж было как-то эту генную цепь порвать. — Изведешь же ты, а, кого угодно, — Захар закатывает глаза, но улыбается, Нателла одергивает себя — что ж так похож то. — Газ выключи, красота моя, курить буду, а то ж взлетим, будь здоров.***
Нателла ставит на атлас по анатомии кружку растворимого кофе с крепким солёным послевкусием, бросает недокуренную сигарету в это же кофе, сын плаксиво канючит, издавая смешные звуки, похожие на гудки, которые он все время слышит от отца — «бип-бип», пока Нателла раздражённо не роняет телефонную трубку на рычажки. — Двумя руками держи, горе моё, — Нателла всучивает в сыновьи ручонки прокатившуюся по ковру бутылочку с приторной смесью, он супит брови и недовольно глядит исподлобья, Нателла хмыкает — какой клоп, а уже в отца. — Ага, давай, держи и не мельтеши, мама думает, как бы нам не помереть с голоду и как твой отец не пролететь с планами, як фанера над Ленинградом. Пока сын кукует между диванными подушками зажатый, чтобы быть на виду, Нателла поджигает новую сигарету от спички и считает деньги, раскладывая их по стопкам. Когда начинаешь все сначала, кажется, будто домой вернулся. Дом плохой, худой, пол проваливается и с крыши течет, но дом же, родное всё. Это на крышу — новенький участковый Жилин такой сговорчивый оказался, парням даже не пришлось угрожать. Это ростовщику, это переманивать других, это на то, чтоб молчали — Нателла не знает, нравится ли ей убивать, но пока никто не проговорился, надеется, что и не узнает. Когда на ободке лампы над головой, за простыней видишь в отражении выскобленные из влагалища ошмётки плода, не чувствуешь ничего, потому что не положено. — Милый, знаешь, какие хрупкие у людей ключицы? — Нателла разглаживает темный пух на голове сына. — Их можно перекусить зубами, как орех. Сын влюбленно моргает большущими каре-зелеными глазами, глядя на неё — как обычно, растрёпанную, полуголую и готовую перекусить кому-нибудь пару ключиц. Нателла касается шеи, простреленная чувством бесконечной нежности к нему, к его отцу, и ко всему, что с ним связано, начиная от проколотых колес и отмытых денег и заканчивая пробитыми насквозь головами (конечно же, по неосторожности).***
Нателла проносит заточки в передачках, плачется Железному в руки, а он ее нежно кличет Наткой и «душой моей», потом тянет на себя, поближе, горячее звонкое женское почувствовать. А руки у него такие грубые стали, требовательные, у Нателлы оплавляется все внутри. — Скучаю по тебе, — тыкается ей носом около уха, теплотой дыхания щекоча, — чего остриглась коротко, мне так нравилось. — Тяжело с длинными, — узнавать стали. — Как выйдешь, совсем не признаешь. — Ты ж убивать меня собиралась. — Буду тебя я так медленно изводить, что сам на тот свет запросишься, — Нателла сдергивает юбку вниз, свидание окончено, все одно от нее сгнившей кровью за версту тянет, проклятая менструация. Прямо в междугороднем автобусе и полилась, так долго не было, а с собой только носовой платок. — Ап, куда слетела, — хватает за руку, с визгом проезжаются отросшие длинные ногти по коже, будет царапина, — думаешь, я там сдался кому-то. — О, я тогда первая скатаюсь, за тебя попрошу, — фыркает в нос Нателла. — Пошути ещё так, — Стрельников небольно дёргает нейлон чулка, пальцы быстро находят резинку, — как говорят американцы, смолоду кажется, что тебя хватит на тысячу жизней, а на самом-то деле дай бог одну прожить. — Что? — Нателла удивлённо выкатывает глаза, а он ржёт, зараза, провожает ее выбивающим дух ударом ладони по заднице. — Получишь потом, вот что.***
Она главная, главнее только Захар, добившийся связей с верхушкой, так что можно хоть в открытую с оружием наперевес ходить. Только прилетает Нателле больше, увлекшись грабежом, она терпела до последнего каждое прикосновение к себе, пока не доходило до контрапункта, когда она могла позволить себе снять предохранитель и ткнуть дуло очередному дорвавшемуся до женского недоступного мужику в лобешник. Дорогие машины не уводили, средние, чтобы вопросов было меньше, оставляли людей ободранными, как липы. Однажды Захар не успел, Нателла отделалась трехнедельной непрекращающейся паникой, в которой не переставала себя клясть. А он, как монах, приплетался каждый день извиняться, как будто от этого кому-то легче. Поэтому Нателла, не раздумывая, кусает ладонь, накрывшую ей во сне рот, и взбрыкивается. — Какая ты светлая стала, никогда бы не подумал, — шипит Стрельников, Нателла стихает тут же, разжимает зубы, во рту теперь вкус крашеной кожи, перчатки такие плотные. Нателла тянет треснувшие руки вверх, снимает очки у него с лица, как будто в темноте за темными стеклами что-то видно, и любопытно поднимается, сощурившись. — Да так это, брось, отдай очки. — А перчатки как же? — хрипит она, севшим со сна голосом. Григорий и не замечает, как они начинают драться, путаясь в постельном, бесполезной одежде и конечностях, тяжело дыша сваливаются на пол, Нателла айкает, он же недовольно морщится. — Моя водолазка, Захар ее тебе приплел? Я то думала, чего ему в шифоньере моем спонадобилось. — В моей рубахе спишь, — Стрельников под внимательным взглядом снимает и очки, и перчатки, стриптиз какой. Нателла жалобно скулит, как щенок, но под пальцами она чувствует рытвины в насквозь пробитых мужских ладонях и ободок обручального, в перебитые глаза целует — или около, Стрельников все одно уклоняется, усмехаясь. — Малец такой тощий, совсем его не кормишь, что ли? — Только не говори, что разбудил его, — Нателла ластится к плечу, перехватывает руку Стрельникова и опускает себе на внутреннюю сторону бедра к теплу, он же касается ее живота, в самом низу, накрывая ноющий на плохую погоду шрам от кесарева, — от моей готовки свиньи дохли, а этот ничего, до четырех годков почти дожил. — Бестия, — хохочет Григорий, целуя ее беспорядочно гладящие его руки, будто в каждый поцелуй вкладывая по сотне своих «я так по тебе скучал». — Ната, блять, Ната. — Ну чего опять? — она прикладывается к его напряженной шее горячими губами, заставляет поднять руки и сдергивает водолазку. Выпластывает ремень из петель и примеривается к жилистым рукам, Стрельников дышит так тяжело, говорит, как ругаясь, «люблю-тебя-люблю-тебя» в раскрытые навстречу улыбкой губы. Она затягивает его запястья и замок из рук заводит за голову. — Я знаю, знаю.***
Нателла отходит от дел, спешно кровь с когтистых пальцев стирая. Устраивается телефонисткой, чтобы себя занять, сына определяют в детский сад. По утрам он всегда капризничал, но как фигура в виде бронебойного отца появилась в доме, заметно сник, снося и теплый чай без сахара, и пристегнутый бегунком в спешке матерью подбородок. Она все делает в спешке, азартно заигрывая только в делах группировки, перепродавая очередной угон, или на давно женщиной не битом теле муженька. Он мазохистски сносит ее дикие повадки, какой взял, такой и принял, Нателла и рада. Она не писаная красавица с завитыми кудрями блонд, большеротая, востроглазая, долговязая — на каблуках она выше Стрельникова настолько, что позволяет себе периодически попрекнуть не со зла. Так только, сверху вниз посмотрит, ему остаётся рассмеяться и ухватить ее за талию, собственнически к себе притягивая. Нателла тогда любовно скребёт его ногтями по шее, целует за скулу, ничего не говоря, и без того все понятно.***
— Как говорят американцы, — Григорий накрывает пальцы жены своими, помогая держать оружие и договоривает ей в сожжённые пергидролью волосы, — падающего толкать надо. Они познакомились, когда она замерзала около трассы, шепелявя под нос конспект с лекции, оставленный под курткой, с самого утра на пары, она просто не расчитала, что будет так холодно. Он был пьян неприлично, разбитое лобовое было как раз об этом. — У меня тут тепло, забирайся, — Стрельников выкрутил колок на магнитоле, глуша Вертинского, — я Григорий, но зови как хочешь. — Ладно, Григорий, — она, недолго раздумывая, запрыгнула в побитое кресло, стряхнула с волос снег и потерла уши красными от мороза ладонями. — Я Нателла, так и зови, по-другому откликаться не буду. — Даже на Нату? — он состроил жалобное выражение лица, она хмыкнула под нос «ну и мордашка», уже раздумывая, что надо было всё-таки придать трещине на лобовом больше значения. — Есть хочешь, душа моя? Брат из Армении коньяк привез, отличнейший, как преисполняешься, видишь Араратские горы. — Коньяк не еда, — неуверенно напомнила Нателла и принялась растирать окаменевшие колени. — Ну как американцы говорят, отчего сытый, то и еда. Нателла подумала, что будет замечательно, если он не заставит ее потом отсасывать, вальяжно откинувшись на заднее сиденье. Григорий деловито бросил ей на колени стянутую куртку, буркнув под нос что-то про отмороженные придатки. У Нателлы разрезан рот — так и пришла с улицы, толкнула официанта в грудь отнятой от лица ладонью и возвысилась над столом, окружённым одними мужчинами. Скатерть белая, её сразу залило, шофер да Захар мгновенно отпрянули, будто крови никогда не видели. — Эй, муженёк, я то теперь вся тебе под стать, скажи, — далёкий тонкий шёпот через стол. — Скорую ей вызовите, — кивает Григорий набежавшему персоналу. Нателла безумно шарахается, но он ловит её. — Найду того, кто это сделал, и убью. — Опять сядешь же, — неразборчиво сквозь прижатый к лицу платок выскуливает Нателла. Опять будут пачки писем, в которых вместо запятых пятна от слёз, свиданки раз в месяц через решетку и извечные сыновьи «где мой папа, мам?». Стрельников отмахивается, бросает в сторону — ищите. Брат его старший сплевывает сквозь зубы, пронзительно глядя на Нателлу и тут же отворачиваясь. Говорил, свести вас надо было из городу, так упёрлись все, кому не лень. Нателла стреляет — или Григорий, никто не разберёт. Она одергивает руку от отдачи, а чужие мозги пачкают взрытую землю вокруг. — Хорошо дождь с вечера обещали, — Стрельников подбородком кивает на труп своим, чтоб в могилу его столкнули. Захар забирает пистолет. Связи мужика не спасли, политика городка под преступность прогнулась ещё до того, как Железный успел выйти за ограду карцера, Нателла арканила всех, кто по пути попадётся, будучи сговорчивой и грешно обольстительной. Нателла сдерживает приступ тошноты, иначе свежие швы разъест, ощущая все съеденное ещё с глубокого утра — они легкомысленно выковыривали алычу из прошлогоднего компота, стоя посреди кухни в одном исподнем и угарая от смеха максимально тихо, а то мелкий проснётся, а делиться они не собирались. — Пошли, сына с детсада забирать надо. Нателла хватается за руку в перчатке, на труп не оглядывается, но по дороге к машине сквозь километр леса сердце неустанно весело бьётся — не от любви — ей все же понравилось убивать.