жить

…Мы решили дорога каждая минута Мы валяем дурака, и пока Впечатления — наша валюта

В ванной шумит вода. Петр, согнувшись, чтобы затылок доставал до крана, смывал с волос шампунь, иногда подергивая голыми ногами в такт песне, звучавшей из комнаты, в которой вальяжно разлегся мужчина, чьего лица почти не было видно за дымом уже четвертой сигареты.

Мы сказочно богаты Сказочно богаты Сказочно богаты Ты и я

Петр скручивает волосы, выжимая их таким своеобразным (но повсеместно используемым) способом, а затем выпрямляется, сразу поднимая глаза на зеркало. Улыбается. Голубые глаза горят всем тем, что можно объединить в одно слово — счастье. — Подожди, куда ты, — одними губами шепчет, отпуская мокрые волосы висеть потемневшими из-за воды нитками, — Молодость моя? — он качает головой сначала смотря на себя, а затем на ножницы возле. Усмехается, взяв затем их в руки.

Давай в подземном переходе играть на гитаре Нотная грамота тоже нам не нужна На фоне площади луна

Мужчина докуривал сигарету, желая перевернуть страницу газеты (которые, впрочем, читал достаточно редко, а когда и брался читать все время отшучивался, что в свои двадцать шесть стал глубоким стариком), когда на него прыгнуло что-то рыжее и кажется до чертиков счастливое. — Петя! — выдавил мужчина, успевая отвести руку с сигаретой, чтобы парень не обжегся, а вот газета, кажется, помялась, — Бестия… Ей Богу, ну! — еще с минуту он пытался делать недовольное лицо, пока к его щеке лип до кончиков пальцев любимый человек, — Ты мне газету помял, — усмехается наконец Николай, целуя Петра в кончик носа и обнимая за талию, пытаясь как-то неосознанно поправить задравшуюся наверх тунику. — Ну и что, — тихо, но с нежностью даже в этой фразе, спрашивает Петр, — Сидишь, как старик, газеты свои читаешь, — вытащив из-под себя помятую бумажку, Петр откинул ее в сторону и снова обнял мужчину, невесомо целуя его губы. — А ты у нас… молодуха? — смеется Ставрогин, откидывая голову назад, но все еще смотря на парня с тем же счастьем в голубых глазах, что и в тех, что напротив. — Да, — гордо встряхивая головой, произносит Петр, — Не мне здесь тридцать. — Мне двадцать шесть, это во-первых, — вскидывая брови произносит Николай, а затем касается волос Петра (уже сухих) и чуть щурится, — А во-вторых… Ты что волосы отстриг? — Совсем чуть-чуть, — пожимает плечами парень, поворачивая голову затем к телефону, из которого перестала доноситься музыка, — Чего тихо стало? — Да подписка эта ебаная видимо, — отмахивается Николай, целуя парня в плечо, а затем смеется получив подзатыльник и снова целует чужое плечо, — Ты будто не ругаешься? — Ты — учитель, — улыбаясь напоминает Верховенский, — А я студент художественного, мне можно! — А я учитель одиннадцатого класса, я тоже хочу, — бубнит мужчина, переходя поцелуями на ключицы. Верховенский запрокидывает голову назад, прикрывая глаза и выдыхая не с той обычной тяжестью, а совершенно спокойно, да сам же и растворяется в этом самом спокойствие. — Ты почему еще голый? — вдруг вспоминает Петр, стукая несильно Николая по спине. — Потому что не одет? — Ставрогин отвлекается от приятного занятия — выцеловывания чего-то непонятного на чужой шее, и смотрит на Петра, приподняв одну бровь. — Я серьезно, собирайся, — Петр кивает в сторону часов, будто указывая на время, — Давай или пойдешь с голым задом. — Ну и ладно, — пожимает плечами мужчина, убирая руки за голову, явно не собираясь ничего делать, — Что? — спрашивает он, заметив чужой недовольно-вопросительный взгляд, — Мне стесняться нечего, это, вон, некоторым мужикам будет чего стесняться, у меня-то явно больше, — самодовольно улыбается Николай, поджав губы затем. Петр молчит пару секунд, слегка краснея щеками от недовольства, а затем нахмурившись, щипает мужчину за сосок и встает с его колен. — Ай! — Собирайся!

***

— И чего ты меня торопил? — поправляя черный пиджак под теплым пальто, бухтит Ставрогин, сжимая зубами очередную сигарету, — У него поди еще служба не закончилась и чего мы, — продолжает Николай, задержав дыхание на пару секунд, пытаясь выправить рукав пиджака, а затем на выдохе закончил, — Пороги будем обивать? — Дай сюда, — шепчет Верховенский, шлепая Николая по руке и помогая ему расправить пиджак, а затем и пальто, — Раньше приедем — хорошо. Подождем немного и зайдем к нему, опаздывать что ли вечно? — Спасибо, — кивает Николай, выдыхая дым снова и беря Петра под руку, — Ну почему опаздывать? Задерживаться. — Скажешь тоже, — смеется Петр, поправляя шарф, — К тому же едем мы на электричке к нему, ее пока дождешься, — он машет рукой в значение чего-то неопределенно долгого, а Ставрогин молчит, и впрямь соглашаясь с парнем. — О, смотри, — пройдя в тишине пару метров, Николай вдруг смотрит на свое плечо, что в другой стороне от Петра. — Чего там? — Пчола, — намеренно неправильно произносит Ставрогин, смотря на пустую ткань на плече, а затем делая вид, что берет ту самую «пчолу», подносит к Петру, слыша в ответ визг и сам смеется, — Да чего ты, смотри какая! — Отвали, отстань! — Петр и смотреть не думает, отбегает от Николая подальше и обернуться боится, а затем все же затихает, — Дурак, — бубнит Петр и на свой страх и риск оборачивается, — Пап? — странное прозвище ничего не имеющее общего с родством и которым Петр давно (еще с самого начала отношений) начал называть Николая, — Ты где, больной? — он озирается, держа, как и раньше, руки у рта, он всегда так «сжимался» от страха, — Эй! — громче произносит он, делая шаг назад, откуда убегал, — Пап, я видел там ничего не было! — начинает Верховенский, думая, что это глупая шутка, коих было несчетное количество и можно было бы уже привыкнуть, — Если ты меня напугаешь, — он делает еще пару шагов, приближаясь к одному из домов, вернее к его углу, — Я прямо сейчас уйду домой и никуда не поеду, слышишь? — наконец он заходит за угол и видит Николая, фотографирующего что-то на телефон, — Ты чего? — Тише! — шикает Ставрогин и осторожно машет Петру, чтобы тот подошел ближе, — Смотри, — он указывает на то, что фотографировал, вернее на кого. — Ну и зачем ты ворону фотаешь? — шепотом спрашивает Петр, переводя взгляд на Николая. — Это не обычная ворона, мой мальчик, это самый настоящий ворон, — объясняет Николай, снова «щелкая» птицу, — Гляди, какой огромный. — Ужасный, — шепчет Петр и в ту же секунду дергается, потому как птица с громким «криком» взлетает с ветки и улетает куда-то по своим делам, — Улетел… — Это ты его своим «пап, пап» спугнул! — смеется Николай. — Да щас, тыркалка твоя громко фотографирует! — возмущается Верховенский, хватаясь за рукав Николая, — Господи, какой уродец страшный, пойдем, а? — Ага, — шепчет Николай, все еще смотревший вслед улетевшему ворону, но все же идет за Петром.

***

— Мы ненормальные, пап, — Петр краснеет немного, смотря на церквушку, находившуюся загородом (именно потому пришлось достаточно долго ехать и все равно добрались они раньше), — Ненормальные, — повторяет он, вскидывая брови. — Быть нормальным — скучно, — успокаивает его Ставрогин, подходя к дверям церкви, — Нормальность в принципе есть тема спорная, малыш, — Он придерживает дверь для Петра и кивает, чтобы тот прошел внутрь, — Заходи, не думай. К счастью служба единственного в этой церкви батюшки уже закончилась и последние люди, приходившие сюда уже ушли, оставляя Петра, Николая да служителя наедине. — Вы, можно сказать, вовремя, — произносит батюшка, достаточно молодой для своего «звания». — Алексей, — приветствует его Николай, не стесняясь Бога и обнимая очень даже энергично старого друга, — Спасибо, что согласился обручить нас. — Да уж, — усмехается он, — Склоняете вы, друзья мои, меня к греху. — Тебе ли не знать, что сиё — не грех, — фыркает Петр, осматривая потолок, а затем смотря на Алексея и здороваясь с ним, но обходясь лишь кивком, вместо объятий. Как бы странно все ни казалось Петру сейчас, но оттого и был красивым данный момент, лишь от одного чувства торжества, радости и действительно безграничного счастья в голову не лезут мысли, что это «неправильно», это просто красиво, в Бога-то он никогда не верил. Впереди идет Алексей с кадилом в руке, а за ним — и сами Петр с Николаем. Верхняя одежда снята, оставляя «невесту» и «жениха» в красивых костюмах. И поется псалом 127, как подобает правильному венчанию.

Блаженны все, боящиеся Господа. Слава Тебе Боже наш, слава Тебе. Ходящие по путям Его. Слава Тебе Боже наш, слава Тебе. Плоды трудов твоих ты будешь есть. Слава Тебе Боже наш, слава Тебе. Блажен ты, и хорошо тебе будет. Слава Тебе Боже наш, слава Тебе.

Петр смотрит на Николая влюбленным взглядом, держа в одной руке свечу, в другой — руку своего будущего мужа, а в голове все не укладывается эта безумная идея.

Жена твоя, как виноградная лоза плодовитая по сторонам дома твоего. Слава Тебе Боже наш, слава Тебе. Сыновья твои — как саженцы масличные вокруг трапезы твоей. Слава Тебе Боже наш, слава Тебе. Вот, так будет благословен человек, боящийся Господа. Слава Тебе Боже наш, слава Тебе. Да благословит тебя Господь с Сиона, и увидишь блага Иерусалима во все дни жизни твоей. Слава Тебе Боже наш, слава Тебе. И увидишь сыновей у сыновей твоих. Мир на Израиля. Слава Тебе Боже наш, слава Тебе.

Затем священник оборачивается и обращается к жениху и невесте с поучительным словом, объясняя им, в чем состоит Таинство Брака и как богоугодно и достойно им следует жить в супружестве. — Имеешь ли ты, Николай, — спрашивает Алексей, — намерение доброе и непринужденное и крепкую мысль взять себе в жену эту Петра, которую здесь пред собою видишь? — произносить это неловко и непривычно, оттого священник немного конфузится, но долг свой исполняет. — Имею, честной отче, — Ставрогину плевать на странное звучание слов «жена» и имени, ему плевать, что такого никто не осмеливался ранее делать, чтобы в церкви, да двум геям… Ему действительно плевать. Он смотрит на Петра с улыбкой такой влюбленной, с такой нежностью в глазах, с которой не смотрел даже на мать родную и от всего этого: от ощущения чужой руки в своей, от сильно бьющегося сердца, словно в последний раз, — так хорошо. — Не давал ли обещания иной невесте? — Не давал, честной отче, — руки сжимаются крепче, а улыбки становятся шире. Тогда Алексей обращается к Петру: — Имеешь ли ты, Петр, намерение доброе и непринужденное и твердую мысль взять себе в мужья этого Николая, которого здесь пред собою видишь? — Имею, честной отче, — с той же любовью, что и Николай отвечает Петр. — Не давал ли обещания иному мужу? — Не давал, честной отче. Тогда Алексей возглашает: — Благослови, владыка! — крестит «новоиспеченных» и продолжает, — Благословенно Царство Отца и Сына и Святого Духа, ныне и всегда, и во веки веков! — да заканчивает ожидаемым «Аминь», после чего следует обмен кольцами и поцелуй, которого слишком ждали, что Петр, что Николай. Алексею лишь сейчас становится отрадно смотреть на них: он рад за друга и Бог бы с ним, что против «привычного». Однако, пока священник наблюдал с улыбкой за целующейся парой, свеча Николая потухла. Алексей дернулся, выпрямляясь, как натянутая струна. В голову, помимо черноты, приходит единственная мысль — осторожно поджечь другой свечей свечу Николая. Эти двое все равно не заметят, пока целуются. — Господи, прости меня, грешного, — шепчет Алексей, перекрестясь и поставив свечу на место, а затем улыбается паре, что наконец обращает свое внимание на него, — Что ж, мы закончили с этим. Могу поздравить вас с венчанием!

***

— Безумие, — прижимаясь к Николаю, шепчет Петр, стараясь не сползти со скользкого из-за покрытия сиденья электрички. Он смотрит на серебренное кольцо на своем пальце и улыбается. — На двоих, — словно заканчивает фразу Петра Ставрогин и берет его своей окольцованной рукой руку «жены», — Ты рад? — Я даже больше, — Петр поднимает взгляд на мужчину, — Я безумно счастлив. Ставрогин широко улыбается, целуя свою теперешнюю «жену» в висок и тут же слышит: — Ого, — позади раздается противный смешок, а затем на глаза показывается и сам «голос», — Педики, типа? — на вид парню лет 19-20, под глазами большие болезненные синяки — это первое, что замечал взгляд, а второе — мерзкая улыбка с парочкой выбитых зубов. Да и в целом он создавал впечатление человека далеко не приличного. — Типа «отвали и иди нахрен», — огрызается Петр, на что парень только усмехается. — Слушай, — он обращается уже к Николаю, — Выпить не найдется? — В глаза ебешься? — Верховенский своей неприязни скрывать не умел и даже не хотел, — Нет ничего. Парень снова усмехается, снова обращаясь только к слегка улыбающемуся так спокойно, но холодно Николаю: — Адвокат твой типа? — Я типа твой прокурор, че тебе надо? — отвечает Петр. — Ясно-ясно, — шепчет парнишка, — Вы. мне денег не займете? Я, гляжу, вы парни ровные… Мне на еду, к маме еду. Два дня в дороге, жрать хочу пиздец, — потирая руки словно от холода, просит он. Ставрогин смотрит на него еще пару минут молча, а затем вздыхает и достает кошелек, вытаскивая оттуда две купюры по сто рублей: — Держи, — коротко выговаривает он. — Вот спасибо, — забирает деньги да прощается, уходя так быстро, словно и не было его здесь вообще, вновь оставляя пару в полупустом вагоне. — Вот упырь, — фыркает Петр, оглядываясь, а Николай смеется, укладывая беспокойную рыжую голову парня себе на плечо и аккуратно приглаживает по волосам. — Главное, что драку не начал, остальное Бог с ним. — Ну тоже верно, — Петр тихо смеется, сжимая чужую руку в своей и наконец наслаждаясь тишиной, перебиваемой лишь тихим треском колес. Да и та продлилась недолго, не успело пройти и 20 минут, как вернулся тот же парнишка, но уже с просьбой «помочь вынести чемодан, а то остановка следующая». — Кати его сюда, — спокойно предлагает Николай. — Да блин там это, — дергает руками парнишка, — Тяжело тащить его между рядами, помоги, а, чо ты? Петр поднимает на Николая испуганный взгляд, а тот лишь улыбается ему, мол все в порядке. — Ладно, — вставая с места, выдыхает Николай, — Пошли что уж, — он пропускает парня вперед, а сам наклоняется к Петру, целуя его в лоб, словно о чем-то зная, — Спрячь, — просит он, отдавая свою кредитку и нагоняя парня, чтобы не вызывать лишних подозрений. Страх Петра лишь усилился после этих действий, полностью пропитанных этим чертовым чувством будто бы с ним прощаются. Но все же Верховенский решает собраться с силами и отворачивается от дверей позади себя, пытаясь не думать о самом плохом. И вроде получается, пока он не слышит какой-то треск, что заставляет его подскочить и побежать к тем дверям, в которых скрылся Николай и тот упырь. Петр в два шага преодолевает пространство между вагонами до двери в другой и пытается ее открыть. — Эй! — кричит он, понимая, что она не открывается, — Сука, — он стучит по ней, бьет, снова тянет и все никак. Поднимает взгляд в окошко, вдруг вспомнив про него и видит то, чего боялся увидеть: помимо того парня были еще около 4, что явно не чемодан пришли тягать. Всей гульбой они наступали на Ставрогина, а треском был удар головы одного из парней об поручень, Николай же все-таки был на голову выше всех них, да и сильнее впрочем. Петр застыл на месте, словно ожидая, что будет дальше или думая, что делать сейчас, наблюдая за дракой, кажется, затаив дыхание, пока один из тех людей не достал пистолет. Верховенского в дрожь бросило, он словно ожил и снова стал рваться, хватило секунды, чтобы он разбил стекло и попытался открыть дверь, думая, что ее заперли. Но, черт побери, ее просто подперли чем-то тяжелым, что сдвинуть было трудно и неудобно. — Давай деньги, — это все, что слышал Петр, пока в ушах шумела кровь. — Коля! — снова прокричал он, убирая руку из дыры, образовавшейся на место стекла и снова посмотрел туда. Почем зря. Наверное, проще было бы, если бы он просто услышал выстрел, — Пап! — уже рвущимся на части голосом проревел Верховенский, пиная чертову дверь, пока те парни обчищали истекающего кровью Николая, — Сука, да помогите вы! — Петр забежал обратно в свой вагон, где сидело около 4 мужчин и всего 2 женщины, — Хули вы сидите, помогите! — с руки его стекала кровь, а из глаз градом сыпались слезы, пока он умолял о помощи, но в ответ презрение. Поняв, что в этой ситуации он с самого начала был один, он решил предпринять хоть что-то и добежал до рычага экстренного торможения. Дернув ручку, послышался скрежет колес, означающий, что поезд останавливается. Что было дальше — как в тумане. Петр не помнил, как открыли двери, как и куда делись те парни, что происходило, пока он дрожащими руками держал голову Николая. — Пап… папочка, — тихо шептал он, изгибая брови и слишком искренне надеясь, что он еще дышит.

***

Поезд остановился у самой станции, потому всех находившихся там сразу высадили из поезда по приезде полиции. — Вы — свидетель? — Петр сидел в некой прострации, прижимая к груди кровавые дрожащие руки, когда к нему подошли пару мужчин в форме. — А? — Верховенский поднял заплаканные, округлившиеся глаза на полицейских, — Я, — тихо ответил он. — Хорошо, тогда сейчас мы с Вами и проедем в отделеньице за допросиком, — произнес один из мужчин улыбаясь, а Петру вдруг захотелось вцепиться в это довольное лицо и сожрать с него эту чертову улыбку. — Значит, — после ломанной истории Петра, подводит полицейский, — Запишем как ограбление. — И все? — Петр снова поднимает взгляд с рук на мужчину, кажется, уже полностью отойдя от шока и поняв, но еще не приняв реальность. — А что ты еще хочешь… Пет… руша Степанович? — усмехается мужчина, — Станцевать, может быть? — предполагает он, — Такое случается с каждым третьим и чтобы из-за этого заводить дело, да искать тех воришек… — взмахивает руками мужчина в форме, да озирается с улыбкой на коллегу, — Скажи спасибо, что сам жив остался, да шуруй домой, — он кивает головой, теперь уже улыбаясь Петру, — Ручку-то красивую свою перебинтуй и спатеньки, время не детское, — он касается порезанной об стекло руки Петра. — Гнида, — шипит Петр, одергивая руку. — Что, прости? — непонимающе дергает головой полицейский. — Какие же вы все тут зажравшиеся свиньи! — произносит Петр, трясясь не то от злости, не то от боли и больной обиды, — Человек умер ни за что! За деньги? А вы закрываете глаза и выписываете бумажку сродни хулиганству? — он вскакивает с места, ударяя по столу обеими руками и смотря на мужчину ненавистными глазами, сжимая зубы, — Да чтобы у тебя, тварь, вся семья умерла в засранном вагоне и осталась лежать, — выкрикивает он, дергая рукой, якобы указывая на что-то, — На ссаном полу, пока ты бы рыдал рядом, умоляя не умирать, а остальные смеялись тебе в лицо! — после этих слов Петр, не сдержавшись, плюнул в глаз полицейского за что сразу получил звонкую пощечину. — Я тебя, сукин сын, сейчас на 15 суток усажу, — уже злобно кряхтит он. — Сажай, свинья! — кричит Петр и ему снова достается. — Пошел вон! — указывая на дверь, выкрикивает полицейский, — Жалею тебя, педик сраный. Верховенский вдыхает побольше воздуха через нос и тихо выдыхает, поправляя сбившуюся челку, смотрит с ненавистью и видимой гордыней даже в таком больном взгляде. Молчит, пока не доходит до дверей, а там шипит: — Меня жалеть не надо, пожалел бы тех, кто живет с такой свиньей, как ты.

***

Пустые бутылки из-под дрянной водки, вина и даже коньяка, сигаретный запах, кровавый пол — все, что сопровождало и окружало Петра на протяжение уже трех дней. Он заперся в их общей квартире, не отвечая на звонки и смс, просто лежал на кровати прижав руками голову к коленям и выл, как побитая псина, либо пил не просыхая, да глядел в содранные обои, словно видя перед собой, как танцевался вальс в этой самой комнате, словно слыша, сколько смеха и радости запомнили эти стены, когда он еще был жив, когда они оба были живы. — Почему я? — тихо спрашивает Петр, сидя у окна и высматривая счастливых людей, идущих куда-то по своим делам. У него самого больше нет ни дел, ни счастья, лишь огромная дыра посреди груди, которая как воронка затягивает все в попытке найти что-то, что могло бы ее заделать, — Почему именно со мной? — он поднимает глаза к небу, шмыгая носом, — Эй, — тихо окликивает он пустые облака, — Хрен знает, где ты там сидишь… Но скажи мне Бог, просто ответь зачем он тебе? Почему ты блять просто взял и забрал его? — он хмурится, сжимая сложенные в замок руки, — У тебя там что, столько блять работы, что нужны свободные руки? Мне он здесь нужен был! — Петр вдруг вскакивает, хватаясь за голову и снова издавая непонятный тихий вой. Кружит по квартире медленным вальсом, царапая щеки ногтями и стоит какой-то бутылке попасться ему на глаза, он сразу ее пинает, да с такой злобой, что самому становится сразу стыдно, подходит к ней, к бутылке той, да жалеть начинает, словно совсем свихнувшийся человек. Дверной звонок выдергивает Петра из очередной подступающей к горлу истерики. Он подходит к двери, надеясь, что это либо смерть с косой за ним пришла, либо Николай с улыбкой и словами, что он жив. Других не ждет. Другие не нужны. — Здравствуй, — за дверью был ни тот, ни другой. Это была мать Ставрогина, Варвара Петровна. Женщина была одета в красивое длинное платье чернее сажи, на руках ее перчатки, это Петр заметил только потому, что одной рукой женщина прижимала платок к носу, — Ну и вонь, — она отпихивает Петра с прохода и без особого разрешения проходит сразу в кухню, где сначала протирает рукой стул, будто показательно, а затем садиться и ждет парня. — Зачем? — Петр находит в себе силы заменить обычный вой на человеческую речь и вести себя очень даже подобающе, несмотря на свой потрепанный и очень-очень болезненный вид. Возможно, то, что он сегодня еще не пил помогало ему выстоять дольше минуты на одном месте и говорить более, чем связанно, — Зачем Вы здесь? — он потирает нос указательным пальцем и садится напротив, закидывая ногу на ногу и скрещивая руки на груди, немного дрожа. — Ой, — цыкает женщина, оглядывая Петра, — Ты посмотри на себя, — качает она головой, — На кого ты стал похож, — она убирает платок от лица и теперь становится прекрасно видно, с каким отвращением она смотрит на невесту своего сына, — Я и до этого не понимала, что Коленька нашел в тебе: кожа, да кости! Губы тонкие, как нить и характер, как… Как у придорожной проститутки-хабалки, прости Господи, — она машет на него рукой с платком, — Нашел себе дурнушку, да помер из-за этого. — Его застрелили, — не моргая почти, вцепившись больным, ненавистным взглядом в свекровь тихо произнес Петр. — Застрелили…- тихо повторила Варвара Петровна, опуская взгляд всего на секунду и выдыхая, — А из-за кого, скажи мне на милость? — чуть наклоняясь вперед, она слегка щурится, — Не из-за тебя ли? Ты никогда сына моего не любил. Петр вдруг ударяет по столу и встает, поджимая и без того тонкие губы. Дышит шумно, борясь с желанием ударить уже Варвару Петровну вместо стола. — Я любил его больше жизни, — он снова садится на место, а с щеки его сбегает одинокая слеза и Петр вдруг опускает взгляд, чувствуя подступивший к горлу ком. — Тогда что же ты жив еще? — язвит снова женщина. — Разве я похож на живого? — впервые усмехается Петр, отворачивая голову к кухонному окну и снова затем смотря на Ставрогину, — Я любил его сильнее всего и, может быть, в его смерти есть моя вина, — Петр говорит сдавленно, часто моргая, чтобы слезы не застревали на ресницах, — Но Вы не имеете права, слышите? — он тычет указательным пальцем в стол, — Приходить в наш с ним дом и осквернять его глупой ненавистью ко мне. Не Вы давали мне клятву, не Вы держали со мной свечу в церкви и уж точно не Вы были в той электричке, хотя последнее очень жаль, потому как я остаюсь убежденным в том, что лучше бы умерли Вы, а не Ваш сын. Вы полгода о нем не пеклись, бегая за своим любовником. Если уж и вспоминать чужие грехи, не забывайте про свои. Сын Вам нужен стал только после смерти, а мне и при жизни его было мало. Повисает тяжелая тишина, перебиваемая лишь шмыганьем носа и тихим шорохом от телодвижений. — Я повторю, — через некоторое время пустой тишины, произносит Петр уже более спокойно, — Зачем Вы здесь? Варвара Петровна молчит еще некоторое время, смотря себе под ноги. Затем вытирает слезы и поднимает взгляд, говоря: — Через неделю похороны, — тихо выдает она, смотря в сторону, — Днем, примерно в три часа. Петр кивает, снова поджимая губы. — Это все? — спрашивает он, утирая свои слезы. — Пожалуй, — Варвара Петровна встает с места и стоит еще пару секунд, словно колеблясь, а затем достает из сумки что-то, да протягивает Петру, — На, вот, думаю, тебе оно нужнее, — Женщина вкладывает в ладонь Петра колечко, снятое с пальца Николая. Обручальное, серебренное кольцо. — Спасибо, — Верховенский сжимает его в руке и впервые улыбается женщине, коротко и сломлено, но улыбается. А та лишь молча смотрит, да уходит к двери входной, лишь тогда тихо выдавая: — Может, ты и правда его любил. Дверь захлопывается и Петр снова оседает на стул, смотря с минуту на дверь, а затем на кольцо в своей руке, закрывает глаза, прижимает вещь к губам и снова плачет, вспоминая тот день, когда Николай впервые предложил ему выйти за него.

***

Приходить на похороны Петр не хотел, но лишь из-за людей, которые там будут: лживые лицемеры, которым по большей части все равно, а некоторые даже имени умершего не знают. Так, конечно, и было. Петр оглядывал родственников и все больше ненавидел их, читая в каждом либо злорадство, либо тупое безразличие. Никто не заставлял их приходить сюда, так зачем — этого Петр не поймет никогда. — Петь, — многие высказывали свои соболезнования и Петру, и Варваре Петровне и вообще всем, кто был с ним близок. Но тут к Верховенскому подошла девушка, Дарья, — Привет, — она осторожно обняла парня, смотря на него с искренним сожалением и, наверное, лишь этот взгляд близкой подруги Николая немного успокоил Петра, — Как ты? Верховенский почесал нос и тихо усмехнулся, убирая руки в карманы черных брюк. — Как я могу быть, Даша, — так же тихо произносит он, опуская взгляд, — Погано, очень погано еще и эти люди, они… — он взмахивает руками от безысходности и опускает их, тихо смеясь от боли. Дарья лишь обнимает парня, прижимая его к себе. — Я скучаю по нему, — выдавливает Петр, сдерживая слезы и касаясь чужих плечей, — Я все еще надеюсь, что он, блять, не в том гробу, а где-нибудь здесь… — голос становится то тише, то срывается в жалобный тон, а с глаз все-таки сыпятся градом слезы, — Я так хочу, чтобы он просто пришел домой, Даш… — Я знаю, солнце, я знаю, — она хмурится, прижимая парня к себе сильнее и все гладит его по спине, пока тот плачет, — Знаю… Петр не слышит, что говорит священник, когда все собрались у гроба, он лишь смотрит на этот чертов ящик и все надеется, что там кто-то другой. Когда настает время бросать горсточку земли, Петру искренне хочется упасть в ту же яму, но единственное, что его останавливает — Дашина рука, что крепко сжимает запястье парня. — Даш, оставь нас, пожалуйста, — лишь когда все ушли в дом откушать, провожая покойника, к Петру подходит Алексей, — Спасибо, — он провожает девушку взглядом и снова говорит, — Почему ты не пойдешь и не поешь со всеми? Верховенский стоит у могилы, уставившись пустым взглядом на надгробие. — Мое место с ним, — отвечает Петр, разлепляя губы, слипшиеся настолько, что казалось будто он молчал вечно. — Ты жив, а он нет, Петь, — произносит Алексей положив руку ему на плечо, — Ты зарываешь себя… — Так отпевай меня, — парень переводит взгляд на священника и друга Николая. — Что? — Говорю проведи обряд отпевания, — повернувшись к Алексею, повторяет он, — Я давно не жив, моя душа, если она была, мое сердце и тело принадлежало всецело ему одному и умерло вместе с ним. Алексей молчит, тяжело вздыхая. — Я не сказал тебе тогда… Но я знал, что он умрет в тот день. — Не понял, — хмурится Петр. — В смысле… Свеча Николая потухла, я поджег ее другой, чтобы вас не баламутить, зная, насколько символист Коля… — Ты. что сделал? — повторяет Петр, дергая плечом, — Прекрасно, — он потирает лицо руками и громко выдыхает, — Знаешь что, — он чуть трясет указательным пальцем, — Засунь свои китайские свечи себе в жопу, — рычит он и затем добавляя уже громче, — Катитесь вы все к чертовой матери и со своими сожалениями, и со своими Богами, уроды. — Петь, — Алексей тщетно пытается унять парня. — Не трогай! — кричит в ответ Петр, — Я в порядке, в порядке, просто потерял единственный смысл оставаться живым, а так все как обычно. Давайте, пейте, ешьте, блять, праздник же!

***

Ни днем позже от самих похорон, ни через два дня, ни через неделю и даже ни через две недели Петр не почувствовал себя лучше, не было этого ощущения принятия, которое ему так обещали. Он снова уходил в себя, вновь закрываясь от всего мира и даже когда в его дверь стучали его друзья, дабы проверить жив ли он, Петр лишь бросал в дверь что-то тяжелое или кричал, чтобы те проваливали. Сил становилось все меньше, невыносимая боль пожирала все живое в парне, заставляя огромную дыру в груди лишь расти. В один из дней, когда Петр нашел в себе силы дойти до ванны, он остановился у зеркала и рассмеялся себе же в лицо, заплакав затем. — Пожалуйста, — тихо молит он в который раз, кого только — не ясно. Бога ли? — Прошу тебя, вернись домой, я не могу без тебя, ты слышишь? — он опускает голову на исхудавшую свою руку, что из последних сил сжимала край раковины, — Коль… Мне так тебя не хватает… Я устал быть сильным, слышишь? — Петр резко выпрямляется, словно о чем-то вспомнив и хватается за ножницы, — Не могу я так больше, прости меня, — сквозь слезы, шепчет Петр, оставляя глубокий порез на запястье и с каким-то странным облегчением смотря на хлынувшую кровь. Осев на пол все еще смотря на свое запястье, Петр почему-то улыбался, то ли оттого, что боль физическая заглушала боль душевную, то ли от полного безумия своего. — Прости, — тихо шепчет он, прижимая колени к груди и падая на пол боком, прикрывая затем глаза, — Прости. — снова повторяет он, чувствуя, как постепенно уходят силы, что и без того были на исходе. Пётр не слышал и дверного звонка, что прозвучал черт знает через какое время, не слышал и стука в дверь, что сначала был тихим, а затем громким и «барабанящим». Очнулся он только от чужого нежного и такого обжигающе знакомого прикосновения. Спятил, — подумал Пётр, найдя в себе силы на мысли, — Точно Спятил. А затем все же открыл глаза, сразу цепеняя. — Папочка, — тихо произносит он, видя перед собой лишь родные голубые глаза и не обращая внимания на то, что сам вдруг с чего-то стоит и даже не в ванной, а рядом, на пороге. — Привет, малыш, — и голос до дрожи нужный, и руки нежные, и взгляд любимый. Это он, точно он. — Как… Что происходит? — хватаясь за руку на своей щеке, Пётр снова дрожит, чувствуя это тепло. — Мне бы тоже хотелось это узнать, — Усмехается Николай, обнимая парня, прижимая к себе, — Рано тебе ещё умирать, зачем ты сделал это? — Я не могу без тебя, пап, — Шепчет Пётр, цепляясь за ту самую одежду, в которой тогда был Николай, в свой последний день, — Я так скучал, скажи мне, зачем мне жить, если там нет тебя, а здесь мы рядом? — Я тоже скучал, малыш, я тоже… — голос Николая дрожит слегка, он целует парнишку в висок и снова смотрит ему в глаза, — Но ещё не время. Мы обязательно снова будем вместе, обещаю… — Нет…- качает головой Пётр, — Я не хочу без тебя, я не смогу! — Сможешь, — уверяет Николай, а у самого слеза стекает по щеке. — Не смогу, — рыдает Пётр, вешаясь на шею мужа. — Ты сильный, родной, я знаю, ты сможешь, — поглаживая своего мальчишку по волосаи, произносит Ставрогин, — Помнишь, ты мне дочку обещал? — Помню, — шмыгая носом, кивает Верховенский. — Сдержи свое слово, малыш, прошу тебя, — И снова Николай отстраняет парня от себя, целуя его щеки, — Живи ради неё, ладно? Помнишь, я хотел девочку… Соню, дай ей мою фамилию. А я уж с небес за вами пригляжу, ладно? Верховенский смотрит на Николая с удивлением, но все же затем улыбается. — Из детдома что ли взять? — А почему нет? Разве мы не этого хотели? — тихо смеётся мужчина, — Петь, радость моя, посмотри, ведь Даша пытается дозваться до тебя. Обернись, ты нужен там, а я подожду тебя здесь. Верховенский чуть поворачивает голову назад и видит свое собственное скрюченное тело, возле которого сидит Дарья, пытающаяся «разбудить» Петра. Сердце слегка сжимается. — Не бросай меня, — снова повернувшись к Николаю, молит Пётр. — Клянусь тебе, я слышу все твои слова. Я рядом каждый миг, я рядом, — отвечает он, — А теперь иди… Мы с тобой ещё увидимся, тебе пора возвращаться, малыш, — шепчет Николай, улыбаясь и в последний раз на долгое прощание целует Петра в губы. — Увидимся, — щепчет Пётр в чужие губы и снова пропадает, словно второй раз теряя сознание. — Жив, слава Богу!

***

— Не беги, Сонечка! — просит Верховенский, когда девочка, спотыкается на неровной дорожке, ведущей к единственно нужной могиле для Петра на всем этом кладбище, — Нос разобьёшь, не беги, — догнав Соню, произносит он уже тише. — Можно я скажу папе? — просит девочка, а глаза так и горят и лишь после кивка Петра, девочка говорит, — Пап, мы купили тебе цветы. Мама сказала, что ты любил пионы и я нашла самые красивые! — положив букет из нежных цветов, Соня выпрямилась и снова улыбнулась, — Мы очень по тебе скучаем… Хоть я тебя совсем не знаю, но мама часто о тебе рассказывает… Хотела бы я знать тебя лично, очень… Но я стараюсь не грустить! — она поднимает указательный палец так, кк обычно делал это Николай, отчего у Петра появляется улыбка на лице. Прошло шесть лет, у него есть дочь, которую он безмерно любит и ради которой нашёл в себе силы и смысл жить дальше. Это так странно… Оглядываясь назад он понимает, что если бы не Николай тогда, он бы ни за что не взял младенеца из детдома и не стал бы воспитывать, не стал бы даже просто жить. А теперь он окончил университет, работает и растит дочь, все ещё любя своего мужа и до сих пор не сняв ни своего кольца, ни кольца Николая с шеи. — Мы тебя любим, — в один голос произносят Пётр с дочерью и нежный холодок касается спины Верховенского, а тот улыбается, даже не думая, а зная точно, что это — Николай. Он слышит их.