rachel amber

      Рэйчел Эмбер сплетает пальцы в замок, наблюдая, как Нейтан шастает по свалке в поисках ее трупа, как получает пулю в грудь и оказывается под землей рядом с ней. Наблюдая, как со временем рваные прорези появляются сначала в иссиня-чёрном мешке, а потом в его боку. Как со временем его открытые глаза чернеют, становятся кукольно стеклянными, словно их отполировали смолью. Чернеют и неизменно таращатся в аспидного цвета полотно воображаемого беззвёздного неба. Таращатся до тех пор, пока ещё присутствуют на месте. Пока не пошли на корм таким же паразитирующим организмам, как и он сам в своё время. Таким же, как и его ядовитое окружение, хватающее мысленно его грубо за подбородок, зажимая рот и приставляя к виску сначала палец, а уж после и дуло. Мысленно или реально, реально или мысленно. Или в другой вселенной, в той, которая вырисовывается на его потолке под действием препаратов, не имеющих для него больше названия. Их так, блять, много, что Нейтан хватает утром шестую баночку по счету, днём - третью, а вечером ту, что первая попадётся под руку. Хватает и, под немыслимо громкий чужой счёт в голове, глотает несколько пилюль размётом с булавку, гадая, сколько выкатится в следующий раз. Чужой, надоедливый голос, пока не сливается окончательно с его собственным, успевает нашептать о том, что на свалке сейчас кто-то ещё жив.       Рэйчел Эмбер вертится рядом с Макс, когда та ходит по ее захоронению, собирая бутылки для очередного фокуса, дабы потешить своё самолюбие. Вертится, когда пускает в свои волосы ветер, наставляя ему откинуть хоть один осколок в руку этой бестолочи. Пускает, чтобы позволить ему довериться шёлку с позолотой, заставить его слушать каждую свою прихоть. Позволить завертеть в бездушном вороте себя, словно летний пух, словно сахарную вату, что ей запрещали есть в луна-парке, чтобы сохранить фигуру. Завертеть вокруг своей оси, чтобы почувствовать своё превосходство над вселенной. Вокруг солнца, растопившего сердца молодежи по весне, вдоль млечного пути, ощущая холодок бездушно пустого космического пространства замёрзшей верхней губой и единственной застывшей на лице эмоцией. Пути млечного и, по ощущениям, не имеющего краев, наступая босой ногой на каждую смехотворно маленькую крупицу, представляя, как давит эти несносные альтернативно созданные миры. Созданные не ее рукой совершенно, что раззадоривает ещё больше, отчего их все хочется растереть в ладонях, между пальцами, перетереть в неощутимую и неосязаемую пыль и пустить в мерзлоту безжизненной атмосферы, представляя, как улетает сама вместе с безучастным межпланетным пеплом сгоревших мечт, судеб и жизней. Улетает меж звёзд, мертвых космических тел, что, столкнувшись, расплачутся взрывоопасными отходами, прекратив существование своих собратьев. Меж мертвых звёзд, а уж после и тел, когда таращится со стороны на общее захоронение.       Рэйчел Эмбер сдувает ветром листовки с подоконника Хлои на улицу и разносит их сама по домам забывших ее жителей города. Сдувает ветром, пока в комнате Виктории не образуется миловидная стопка из них. Пока не получает наслаждение, что вызывает неприличную течь чего-то отравляюще неприятного с макушки до голеней, обмазывая драконью морду на одной из них. Наслаждение, коим она душит себя, намеренно и бесстрастно, поглощая всю существующую материю сквозь призму собственной агонии. Душит и не останавливается, пока не начинает подступать смех к горлу, пока не сжимаются в отчаянии лёгкие, не ожидав, что крайний их вздох станет последним. Не останавливается, пока от бессилия и усталости не начинают неметь руки, покрываясь изнутри леденящей ее наружность пеленой, пока не встаёт непроходимый комок в горле из желчи и яда, прожигающих ее трахею, подступая, словно в замедленной съемке, к глотке. Пока не заливает брызжущей, не пойми откуда взявшейся слюной рукав надорванной рубашки.       Рэйчел Эмбер застаёт Марка врасплох снегопадом своих замёрзших по пути к нему слез, сокрушаясь, что они не дошли до него градом с яичный желток. Застаёт за мониторингом соцсетей ее бывших сокурсниц, явно не подозревающих, как выполнение разосланных им заданий приближают тех к губительной ошибке. За поиском ещё более нового оборудования, что ещё не поступило в продажу. Поиском или погоней, погоней или поиском. Или совсем иным чем-то, разве можно так сразу выявить, что открытые вкладки со свежей аппаратурой — не более, чем показушная история браузера, история его блядской подтухающей жизни? Разве можно так отчаянно пялиться через заляпанное птичьей кровью окно и от чесотки царапать своё лицо, ощущая, как к нему приплавляется оболочка мешка и полиэтилен, стягивающий ноздри от закипающей в недвижном теле желчи? Так отчаянно стараясь разбить стекло поближе к голове Марка, чтобы один из осколков попал в артерию. Чтобы плюнуть всем своим токсичным существом в его нелицеприятное от распухших и перерезанных сухожилий боевое ранение, ускорив процесс гниения на обеденном солнце в тридцатиградусную жару.       Рэйчел Эмбер выбрасывает на берег китов бушующими волнами, дабы напомнить о том, что город не без греха, однако живет дальше так, будто все в порядке. Выбрасывает и не морщится, не верещит, завидя первые признаки разложения, а после и взрывающиеся тушки, раскинувшие свои прогнившие остатки по всему пляжу. Тушки, что раньше пели для Нейтана где-то в замасленных мутной пеленой глубинах, отчего звук на записи так нагнетал отвратно. Пели или плакали, плакали или пели. Или молили о помощи простреленные, без возможности всплыть, жалобно просящие позаботиться о детях, которым приходится видеть, как кровью их родителей мажутся лица рыболовов, что лезут за ними ради наживы. Без возможности всплыть, как и все те, кому предначертано было наглотаться воды вперемешку с выходящим из лёгких воздухом, придавленные балкой от разрушенного судна, медленно опускающиеся из-за той на дно.       Рэйчел Эмбер капает медовыми кляксами на стол в закусочной, чтобы Джастин склеил ими самокрутку. Капает и следит пристально, как сгусток цвета ее волос тягуче размазывается по поверхности и слизывается кем-то, чья юношеская бородка неприятно елозила по ее щеке, пока она запаривалась над учебником по алгебре. Цвета печёного сахара, солнечных лучей, пробивающихся сквозь жалюзи по утрам, мяча соседской собаки, которую забили камнями в подворотне голодные дети, когда та потерялась, цвета вечернего зарева на фоне никак не потухающих лесов, янтарных совиных глаз, что сжимались от боли, пока огневище подпаливало их пуховые перья, цвета кедровой смолы и соломенной крыши домика, что они с семьей снимали на берегу моря тем летом. Цвета треснувшей на морозе карамели, светлого пива, распитого с горла на свалке, цвета сладкой желчи и заживающих на по-юношески мягкой коже синяков.       Рэйчел Эмбер поглаживает Кейт по плечам, пока ногой наступает на горло ее кролику. Поглаживает и приговаривает, что та неспособная какая-то, немощная, сбежать не пытавшаяся. Какая-то вовсе не такая, какой ей следовало быть, совсем ненастоящая и совершенно несуществующая на самом деле. Несуществующая материя, что есть одновременно и здесь, и там, но по существу, которой не то, что не нащупать или увидеть, ее и ощутить-то невозможно. Ощутить, насытиться, вглядеться в то, что она из себя представляет пока молода. Пока ее безгрешное тело не прокатилось по задним сидениям красного пикапа на заправке, при неожиданной остановке у неприлично чёрной машины в темноте гнетущей своим присутствием ночи. Неприличной до неприличия.       Рэйчел Эмбер плавает сквозь наглухо затянутое тучами небо, распарывая его по шву, открывая россыпь звёзд в отраженном свете двух лун. Плавает, рассекая холодной ладошкой плотное месиво нефтяного оттенка, кажется, из скомкавшихся под ней облачных простыней. Плотное и непроглядное, непробиваемое и неощутимое, сотрясающееся от грядущего полного сверкающих по всему городу молний и липких от поднявшейся кверху угольной сажи после застарелого пожара конца света.       Рэйчел Эмбер подкидывает косточку Помпиду, пока Фрэнк копается на другом конце города в трущобах с ещё живым Нейтаном. Подкидывает, прежде чем уйти насовсем, оставив после себя протяжный шлейф у фургона и бездушно сложенный на клочке бумаги текст. Протяжный и удушающий, настолько бьющий в нос, да и в голову тоже, что упасть замертво хочется. Упасть замертво или ей в ноги, сам черт не знает. Или в пьяном угаре на неё саму, параллельно расстёгивая ширинку джинс, вбивая ее от нетерпения в не заправленную уже как полгода постель под неприятно режущие ее эти крики, мол, отпусти меня, или в том духе, никто и не помнит уж. Вбивая, но отключаясь чуть после от количества спиртного, так и не закончив начатое.       Рэйчел Эмбер нависает над Хлоей, упираясь хрустальными ручками той в солнечной сплетение. Она заставляет ее перестать дышать, как тогда, когда в одной из веток наблюдает, как Нейтан влетает в ее иномарку на полной скорости. Перестать считать, что недостойна этой по-ублюдски поступающей с ней жизнью, чтобы заставить ее найти эмберовское захоронение, могилу безымянного солдата, что сражался первое время цветами против пуль, дабы после подтолкнуть к мине, разрывающую батальон ее ярых противников в крошки от раздроблённых костей и разорванных кусков плоти, оставшись в целости и сохранности. Оставшись в здравом уме и трезвой памяти до того момента, пока не напьётся в обзорном парке, перевесив пьяную голову через перила у обрыва.       Рэйчел Эмбер напоминает о себе, насылая торнадо на город, заведомо зная, что он снесет его вместе со всем рельефом.

Рэйчел Эмбер не желает умирать неизвестной.