***
Питер снимает небольшой одноэтажный дом с клумбами цветущего насыщенно синим волчьего аконита на заднем дворе. Места в новом жилище не в пример меньше, чем в фамильном поместье. Впрочем, когда твой дом сгорает с большинством родственников внутри, выбирать не приходится. С подросткового возраста Питер плохо помнит этот район, и на поверку он оказывается мрачноватым, но тихим. Из окна видно уходящую чуть вверх дорогу (дом стоит в низине), над которой вечерами пестрит яркими красками вечернее небо. Особо красивым Питеру кажется розово-красный закат с прожилками тёмных облаков, и, когда выпадает случай, он выходит на задний двор, разувается на мягкой траве и долго смотрит в небо. Именно в день кровавого заката Питер знакомится с соседями. Из развлечений после изнуряющих дежурств сил хватает лишь на ленивое потягивание пива, которое на половине глотка в тишине обрывается, будто лопнувшей струной, коротким вскриком и протяжным «дзынь!» Питер подрывается мгновенно и по большей части машинально, потому что срабатывает сугубо медицинская часть мозга, наученная реагировать на крики, стоны или их отсутствие, когда должно быть ровно наоборот. Через пять секунд Питер оказывается у входной двери, а ещё через три уже сидит на корточках перед мальчишкой, неловко растянувшимся прямо на дороге рядом с опрокинутым велосипедом. — Не ушибся? Ну-ка покажи, — мягко говорит Питер и настойчиво тянет руку к загорелому предплечью, где, прикрытая ладонью, виднеется кровь, но ему не удаётся даже приблизиться: парень на заднице на полшага отползает назад и силится встать; по тому, как он тяжело ворочает правой ногой, Питер предполагает, что об асфальт он приложился достаточно сильно. — Не бойся, я врач, живу в этом доме, — запоздало объясняется Питер и указывает пальцем себе за спину, где осталась приветливо открытой для воров входная дверь. Парень так быстро поднимает взгляд на Питера, что он даже не успевает разглядеть цвет его глаз. — Я помню. — Помнишь? Ты был у меня на приёме? Питер начинает присматриваться менее прицельно; подогнутая нога и проступающая сквозь пальцы тёмная кровь тускнеют, как будто уходят из фокуса, и Питер хмурится, пока не замечает розовое пятнышко, как после отпавшего струпа, на лбу. — Ушибленная рана на лбу, — вспоминает Питер и щёлкает пальцами в попытке вспомнить имя. — Лейхи, — помогает мальчишка. — Айзек? Хейл принимает в день десятки пациентов, а если учесть, что трижды в неделю он заступает на суточное больничное дежурство, то число имён, которые он своей рукой заносит в карты, становится просто невероятным, но память лёгким жестом вышвыривает имя прямо на язык, и мальчишка кивает. Значит, Айзек. — Что ж, я Питер. — Тоже помню. Хейл хмыкает. Немногословный и скрытный. Питер думает, что у таких обычно не бывает друзей, а в школе им всегда достаются толчки в спину и обеденный стол рядом с мусоркой. — Давай я осмотрю твои руку и ногу, — ещё раз предлагает Питер, но уже не делает ни движения навстречу, чтобы не напугать. Наверное, после дежурства он выглядит настолько плохо, что один его вид заставляет людей в страхе отползать подальше. — Не надо, я живу за поворотом, — выдаёт целую обойму слов Айзек и снова предпринимает попытку встать, уже чуть более удачную, чем предыдущая: он встаёт на колено здоровой ноги, и Питер видит, как он закусывает губу явно не от удовольствия. — Я просто обработаю рану и посмотрю, цел ли сустав, — ставит перед фактом Питер и поднимается, чтобы принести из дома аптечку. На всё про всё, прикидывает Хейл, понадобится секунд десять, и Айзек никуда не денется из-за простреливающей ногу боли. Едва Питер подходит к порогу, как сзади раздаётся жужжание колёс по асфальту. Айзек ныряет по дороге вниз так быстро, словно за ним гонится сам дьявол, и Хейл ещё несколько минут в задумчивом непонимании смотрит ему вслед, а потом закрывает дверь. Про бутылку пива, стоящую на заднем дворе, Питер вспоминает только утром, когда заступает на очередное дежурство.***
Иной месяц Питер работает сутками, потому что маленький и неперспективный Бейкон Хиллс не привлекает молодых специалистов, а будто гонит их поганой метлой прочь, и уже за год врачебной практики он может уверенно заявить, что повидал и научился всему. Сонная, лениво текущая жизнь не обделила даже экстренной патологией и серьёзными травмами, которые, впрочем, никогда не вводили Хейла в ступор или шоковое состояние. Медсёстры и немногочисленные практиканты больницы быстро это смекнули, и впоследствие Питер лишь самодовольно улыбался, когда слышал просьбы встать в смену именно с ним. Удалось обзавестись даже постоянными пациентами, в списке которых первым стал Айзек Лейхи. Стабильно раз в два-три месяца Питер находил его в приёмном отделении, сидящим на кушетке с таким выражением лица, словно он не понимает, как здесь очутился. Пару раз, когда Айзек получал травмы головы («Я играю в лакросс, говорил же»), с ним находился мужчина — отец, как вскоре узнал Хейл, хотя по его безразлично-стеклянному взгляду едва ли можно было это предположить. — Тебе бы перейти на менее травмоопасный вид спорта, Айзек, — советует Питер в один из приёмов, когда получает снимок с недвусмысленным диагнозом сотрясения головного мозга лёгкой степени. — Мне этот нравится, — отрезает Лейхи и за время оставшегося осмотра и назначения лечения больше не говорит ни слова. Питер смотрит на него, замкнутого, зажатого, поддевающего кожу вокруг ногтей до выступающей крови, и не верит. Не верит он и мистеру Лейхи, на разговор с которым выходит по формальной медико-юридической обязанности — предлог, по зудящему чувству любопытства — правда. — В чём вы меня обвиняете? — взвинчивается Лейхи старший уже после первого вопроса. — Ни в чём, — невозмутимо продолжает Питер ровным голосом, — просто спрашиваю, как ваш сын так часто получает травмы. — Он же сказал, что играет в лакросс. — Да, и это единственное, что он говорит. Вены на шее Лейхи старшего вздуваются, глаза выкатываются — Питер напрягается инстинктивно и оглядывается по сторонам. Медсестра неспешно заполняет документацию за стойкой, и присутствие свидетелей непонятным образом помогает успокоиться и разжать кулаки. — Да ты... — Я готов, — неожиданно звучит хриплый голос за спиной, и Питер порывисто оборачивается. Айзек, растрёпанный и бледный, мнёт листок с назначениями пальцами и немигающим взглядом смотрит прямо на отца, то ли впрямь не замечая, то ли делая вид, что не замечает пристального взгляда Хейла. Лейхи уходят не прощаясь, и Питер ещё раз просматривает карту Айзека. Он листает белые страницы с пропечатанным текстом и не может отделаться от мысли, что у всей этой истории с «я люблю лакросс» есть второе, скрытое, дно, и наконец Питер находит то, что ищет: семья была проверена соответствующими органами на домашнее насилие, но... Всё чисто. Хейл недолго барабанит пальцами по столешнице и отправляет повторный запрос на проверку. Волчата часто бывают нелюдимыми и угрюмыми, но никогда — испуганными.***
Через пару дней приходит ответ. Питер не удивляется, прочитывая извещение по пути к очередному пациенту, что в ходе расследования в семье Лейхи не обнаружено признаков насилия над ребёнком, и забывает об этом, как о липком ночном кошмаре, стоит начать осмотр. В конце концов, он сделал, что должен был, а подвязки Лейхи старшего если и имеют место быть, то не входят в список проблем, которые он способен решить. Рутина затягивает в себя крепко и бесповоротно, причмокивая по утрам звоном будильника, неизменно заведённым на шесть утра. Обходы, осмотры, назначения и бег с каталкой в гонке «успей или заказывай катафалк», где плечом в плечо бежит сама смерть. И пока Питер лидирует. Проходит не меньше месяца, прежде чем в больницу на полную ставку выходит новый специалист. Когда Хейл покидает холл приёмного покоя и звенит ключами от машины, зажатыми в руке вместе с подписанным отпускным листом, он с изумлением замечает, что наступила весна. Свежие цветы уже начинают скрюченными головками пробиваться сквозь влажную землю; машин на дорогах стало меньше, прогуливающихся людей — больше. Питер даже посещает открывшийся в связи с началом сезона кинотеатр под открытым небом, спустив пять долларов на совершенно бездарный фильм, к которому, однако, писали качественные надувательские отзывы, а затем видит объявление о соревновании по лакроссу между командой школы Бейкон Хиллс и какой-то соседней, название которой Хейл даже не дочитывает. Следующим вечером он уже сидит на нижнем ряду трибуны поближе к проходу, откуда открывается лучший вид на поле. Игроки с именными майками суетятся возле тренера, и Питер пристально вглядывается во все бордово-белые спины. Хейл бы соврал себе, если бы придумывал отмазки, почему пришёл на спортивное мероприятие, в котором ровным счётом ничего не понимает: поддержать школу, которую окончил, разнообразить странно пустые будни отпуска или ещё какую-то чушь, но он ёрзает на холодном металле скамейки, пытаясь прочесть фамилию очередного игрока, когда её перекрывает толпа учеников из группы поддержки. Питеру просто интересно, действительно ли стоят все травмы, полученные Айзеком, его игры. Когда матч начинается, Хейл уверен, что пересчитал всех участников команды Бейкон Хиллс, в том числе запасных, но фамилию Лейхи он так и не находит. Тренер, как и раньше, суетится и дует в свисток что есть сил, прерываясь лишь на отборную, благо что цензурную, брань, когда команда откровенно лажает и получает очки не в свою пользу. К концу первого периода игры, заменив игроков всеми запасными — игра не обошлась без жёстких стычек, и Питер позлорадствовал, что сегодня не ему предстоит осматривать руки и ноги на наличие трещин и переломов, — команда после перерыва вновь выходит на поле. Трибуны, состоящие из учеников школы и родственников, ревут подбадривающие лозунги и размахивают руками так, что Питеру приходится уклоняться от случайных ударов, и, когда раздаётся протяжный звонкий свист, возвещающий о продолжении матча, он ловко спрыгивает со своего места. Тренер входит в то состояние, когда мир сужается до одного футбольного поля: бесцельно топчется на месте, всплескивает руками и негодует за капающие очки так, будто проигрыш означает собственную смерть. Питер заходит со спины и, стараясь перекричать гул толпы, нарочито небрежно спрашивает: — Что-то я Айзека Лейхи не вижу. Говорят, он хорошо играет. Где он? — Этот поганец не появляется на тренировках уже месяца три! — не отвлекаясь от поля отвечает Бобби и взрывается диким криком, когда команда успешно забивает гол. — Думаю убрать его из команды, раз он такой занятой. Стоп, а кто спрашивает? Финсток оборачивается, когда за спиной уже никого нет.***
Убедившись в верности своих предположений, Питер успокаивается. Если блюстители прав человеческих не нашли причин для беспокойства и Айзек самостоятельно не обращается за помощью, что в настоящее время сделать проще простого, то и Питеру лезть в это дело не стоит. У каждой семьи есть свои скелеты в шкафу, которые они бережно скрывают. Питер уже готовится завершить очередной бесцельно прожитый день отпуска, когда из коридора доносится слабый стук. Сначала Хейл решает, что это скрипит дом — ещё новый и дающий осадку, но через несколько секунд молчания стук повторяется дважды. Стук в дверь. На пороге Питер ожидает увидеть кого угодно: полицию, коллегу, который забыл, как пользоваться телефоном, чтобы попросить выйти на замену, фанатиков, проповедующих свою религию, — буквально кого угодно, но не Айзека Лейхи. — Ну привет, — удивлённо тянет Хейл и выгибает бровь. Айзек коротко кивает, передёргивает плечами и озирается по сторонам. — Мне нужна помощь. — Если медицинская, то обратись в больницу. Я в отпуске. — Знаю, поэтому и пришёл. Питер заламывает бровь ещё сильнее и всем своим видом спрашивает: какого чёрта? Лейхи же, кажется, абсурда своей просьбы не замечает и делает шаг к двери, которую Питер не торопится открывать настежь, чтобы пустить незваного гостя. — Мне до вас ближе, чем до больницы, потому что... вот. Айзек закатывает рукав вязаной кофты, и Питер аж присвистывает: вся рука, от подушечек пальцев почти до локтевого сгиба, вымазана кровью, продолжающей струиться через множество мелких резаных ран. В тусклом свете настенной лампы в них что-то поблёскивает. — Я не могу остановить кровь. Питер молча отходит в сторону, открывая проход в дом, и обречённо думает, что остаться в стороне у него уже не получилось. Обработка ран заняла немногим больше десяти минут, куда больше времени понадобилось, чтобы вытащить то, что, зажатое краями ран, слабо блестело на свету — осколки стекла. Питер пинцетом вынимает последнее стёклышко под сдавленное шипение Айзека и аккуратно трогает кожу над ранами — мягкая. Обильно поливая руку перекисью над раковиной, Питер невозмутимо спрашивает: — Опять лакросс? Айзек резко перестаёт шипеть, хотя розовые пузырьки от соединения перекиси и крови продолжают разрастаться, как плесень, и на секунду Хейлу кажется, что Лейхи сейчас выдернет руку и убежит. Вот только это уже не поможет скрыть правду. — Какое вам дело? — Никакого, — честно отвечает Питер и улыбается; Айзек тяжело сглатывает, кадык судорожно дёргается, и взгляд становится таким испуганным, что Хейл даже жалеет, что начал этот разговор. — Просто ты правда думаешь, что все вокруг дураки? Питер бинтует руку поверх влажной повязки, чтобы потом не пришлось снимать её вместе с кожей, и закрепляет последний тур специальной скрепкой. Айзек молчит, и Хейл, даже не поднимая взгляд, чувствует на себе его внимание, а потом слышит сдавленное: — Раз я всё ещё живу с отцом, то да. Айзек поспешно уходит — без прощания, без благодарности. И Питер привык к этому.***
Питер возвращается к суточным дежурствам: и без того укороченный отпуск заканчивается беспощадно быстро, и жизнь встаёт на давно проложенные рельсы, чтобы быстро набрать скорость. Снова обходы, осмотры, будильник на шесть утра и редкие посиделки на заднем дворе с бутылкой пива под оранжево-красным небом. Задержавшись в больнице дольше обычно, Хейл возвращается с дежурства уже затемно. Фары льют реку света перед собой, и впереди виднеется сгорбленный низкий домик, к которому по прошествии года Питер привык — странно, потому что обычно он не цепляется за вещи, — до которого остался один поворот. Выкрутив руль влево, чтобы въехать на дорожку к гаражу, Питер со всей силы давит по тормозам, когда от капота до невесть откуда выскочившего велосипедиста остаются считанные сантиметры. — Какого ч... Неоконченный вопрос плавно перетекает в тяжёлый вздох, потому что на велосипеде, закрыв от яркого света фар лицо руками, сидит Айзек. Питер нарочито громко хлопает дверцей и скрещивает руки на груди. — Ты куда смотришь? А если бы я тебя сбил? Только сейчас, услышав голос, Айзек убирает руки от лица, и по его взгляду Хейл читает: лучше бы сбил. — Эй, ты куда на ночь глядя собрался? Питер не планирует вести беседу — слова сами срываются с языка, а руки крепко хватают руль велосипеда, когда Айзек спешит объехать неудавшееся место ДТП, и Лейхи смотрит на него заплывшим глазом. — Тебе бы лобовые стёкла очистить, прежде чем на дорогу соваться, — шутит Хейл, но шутка выходит несмешной для обоих. Питер замолкает, продолжая сжимать руль; молчит и Айзек, и что-то в его молчании будто изменилось: не злое, не запуганное, не растерянное — усталое, когда сил нет даже для того, чтобы закрыться от окружающего мира. Питер видит его измотанность в упавших вдоль тела руках, слышит еле дрожащее в воздухе дыхание через приоткрытые губы и абсолютное безразличие в глазах, хотя он чуть его не сбил на машине. — Поезжай за мной, — коротко командует Питер и забирается в салон раньше, чем успевает передумать. Несмотря на милосердную профессию, жалость не то чувство, которое Хейл привык испытывать, и всё же сейчас в груди скреблость и царапалось что-то очень похожее на неё. — Чего встал? — раздражённо осведомляется Питер, когда ловит на себе потерянный взгляд Айзека, и поясняет уже спокойнее: — Велосипед оставишь в гараже, себя — в свободной гостевой комнате. Ты не будешь мне мешать и сможешь уйти, когда захочешь. — Он будет меня искать, — обескровленными губами шепчет Лейхи. — Не найдёт, — твёрдо отвечает Питер. — Обещаю. Через пятнадцать минут Хейл глушит свет в гостевой комнате, где под пледом на кровати, свернувшись клубком, лежит Айзек, и узнаёт одну его примечательную черту: Лейхи благодарит взглядом.***
Айзек остаётся у Питера до утра и не просыпается даже к тому моменту, когда Хейл собирается выходить из дома, предварительно отгремев на кухне чем только можно в процессе готовки завтрака. Шумное из-за неловко запрокинутой головы дыхание заполняет комнату непривычным уютом, и, прежде чем закрыть дверь, Питер оставляет дубликат ключей на столике. В конце концов, если какие-то вещи пропадут, он знает, кто их стащил.***
После первой ночёвки следует вторая, за ней — третья, и каждый раз интервалы между ними становились всё меньше. Как вампир, которого стоит однажды пригласить в дом, Айзек стал приходить уже без спроса в любое время суток, когда того вынудят обстоятельства, и если поначалу Питер злился и вёл себя нарочито по-хамски, чтобы выпроводить Лейхи, то быстро менял решение, стоило увидеть новые синяки или порезы, и сам просил остаться. На поверку Айзек оказывается язвительным смышлёным парнем, но времени, чтобы это увидеть, требуется невероятно много; как цветки аконита, растущие за домом, Лейхи медленно раскрывался, когда почувствовал благоприятные для этого условия. От замкнутого, скрыто-агрессивного Айзека не осталось и следа, и Питер следил за ним, как за небывалым экспериментом, который никаким образом не мог дать хоть сколько-нибудь значимые результаты. — Ты не думаешь, что у соседей могут возникнуть вопросы, почему по ночам ко мне, холостяку, регулярно захаживаешь ты, молодой парнишка? — как-то спрашивает Питер, когда Айзек вваливается к нему в дом во втором часу ночи. — Нет, — беззаботно отвечает Лейхи, сбрасывая потрёпанные кеды, — вопросы-то будут задавать не мне. — Логично, — спустя секунду замешательства отвечает Питер сам себе, потому что Айзек уже скрывается на кухне.***
Спустя пару месяцев постоянного пребывания Айзека в своём доме Питер учится готовить на двоих. Это совершенно новый опыт в его холостяцкой жизни, но питаться в столовой больницы, где никто не отбирает его кофе и салат, невозможно долго, а Лейхи явно не собирается прекращать уводить еду прямо со сковороды. В довершение ко всему Хейл никогда не успевал попасть лопаткой по пальцам, которые уходили из-под удара в последний момент. — А ну убери руки, — грозно приказывает Питер, когда слышит позади себя скрежет тарелки, которую протаскивают по полированной столешнице. Через пару секунд слышится звон вилки. — В этом стейке очень много холестерина, а он жутко вредный для организма, — отвечает Айзек и бессовестно отправляет в рот первый кусок отборного мяса максимальной прожарки. — Так что считай, что я тебя защищаю. Питер обречённо вздыхает и оборачивается лишь за тем, чтобы взять сырой стейк со стола и кинуть его на ещё горячую сковороду.***
Очередным открытием для Питера в Айзеке становится его тяга к телесному контакту. Нырнуть под руку, чтобы взять солонку на кухне, хотя можно обойти; распластаться на коленях в попытках дотянуться до пульта, когда они сидят перед телевизором на диване, а потом задремать там же на плече Хейла с предварительным комментарием «это очень интересный фильм». Первое время Питер не понимает, как реагировать на такое поведение, как когда-то не понимал, что этот парень вообще делает в его доме, а потом просто принял как данность, перестав обращать внимание. Волновало его лишь то, что с другими людьми Айзек не то что не обнимался или не здоровался за руку — даже не подходил ближе, чем на расстояние пары шагов.***
— У тебя же завтра выходной? Айзек висит поперёк спинки дивана над самым ухом Питера и нетерпеливо барабанит кончиками пальцев по кожаной обивке. Звук получается глухой и совсем не добрый. — Что ты хочешь? — прямо спрашивает Питер и скашивает глаза в сторону хитро улыбающегося Лейхи. — Завтра матч в семь. Я нападающий. — Я думал, Финсток давно выкинул тебя из команды. — Я слишком хорош, чтобы он на это решился. Питер заходится дробным смехом. Длинный и тощий, как вытянувшийся чулок, Айзек в представлении Хейла на поле смотрится максимум на воротах, если даже мяч сможет заметить его между стойками. Но Лейхи смотрит серьёзно, словно с тенью обиды, как будто может прочесть мысли Питера. — Я не люблю лакросс. — Ты любишь меня, — категорично заявляет Лейхи, и Питер разворачивается к нему всем корпусом. Айзек говорит таким тоном, что Хейл на секунду решает: люблю. Наваждение облизывает разум и отступает, и ещё полчаса они спорят, по какой причине Айзек вообще остался в жизни Питера. Весь следующий день, пока Хейл предоставлен сам себе, а Айзек находится в школе, он рассуждает на эту тему, но в конце концов, заработав лишь головную боль и не получив никаких конкретных ответов, решает прекратить этот бессмысленный монолог в собственной голове. Лейхи просто есть в его жизни — и этот факт, без объяснений причины, вполне устраивает Хейла. Питер приходит ровно к началу матча, и Айзек, заметив его сразу же, улыбается самодовольно и ехидно, подмигивая ему через всё поле. Хейл демонстративно закатывает глаза и занимает свободное место в первых рядах.***
Иногда Питеру кажется, что он снова учится в старшей школе: Айзек часто делает домашнюю работу у него, и тетради с учебниками валяются по всему дому. Раз через раз он даже умудряется уговаривать Хейла помочь, и он максимально простыми словами, с рисунками и схемами, объясняет азы биологии или химии. Когда на столе в зале появляется массивный учебник по анатомии, у Питера закономерно возникает вопрос. — Зачем он тебе? Это пособие предназначено для профильной подготовки. — Всё верно, вчера было распределение. Айзек улыбается так, что Хейл начинает неосознанно хмуриться. — Только не говори, что ты выбрал... — Естествознание, — подтверждает Айзек и хохочет, когда Питер приставляет два пальца к виску на манер пистолета. — Подожди стреляться, я тебе самую шокирующую новость не сказал: ты будешь меня готовить к сдаче экзаменов и поступлению. — Буду? Зачем мне это нужно, скажи на милость? — Подготавливая меня, ты сможешь чувствовать превосходство надо мной. — Я и так его чувствую каждый день. — Так оно будет хотя бы обоснованным, — безапелляционно заявляет Айзек и раскрывает перед Питером учебник. До глубокой ночи, сидя на полу в окружении конспектов и справочников, они разбирают темы для предстоящей контрольной работы.***
В тот день Питер последний раз оказывает Айзеку медицинскую помощь. Наливающийся багрянцем синяк на скуле и опухший разбитый нос со стекающей на губы кровью. Хейл туго тампонирует носовые ходы, приказывая дышать ртом и не отнимать от кожи пузырь со льдом ещё минут десять. Айзек засыпает, когда боль стихает после приёма анальгетика, и Питер засыпает тоже, но ненадолго. Зажжённый в гостиной свет, бьющий в глаза через открытую дверь, вырывает из дрёмы, и Хейл несколько секунд моргает тяжёлыми веками, пока не удаётся разглядеть стоящего на пороге Лейхи. — Что случилось? Ответом служит тишина. Айзек стоит мраморной статуей, крепко, до контурирующих сухожилий, сжимая телефон пальцами — с трудом в неясном свете, льющемся из-за спины, Питер отмечает болезненную бледность цвета чистого листа бумаги и пустой взгляд широко распахнутых глаз. Он поспешно садится на кровати. — Айзек? — Из полиции звонили. Отец умер. Полночи Питер обнимает напряжённые плечи Айзека и безуспешно пытается согреть ледяные руки. Сухие стеклянные глаза до самого рассвета смотрели в потолок, и Питер решает, что Лейхи выбрал самый тяжёлый способ пережить потрясение — замолчать.***
Прелесть и ужас маленьких городков вроде Бейкон Хиллс в том, что ты знаешь всё, что происходит рядом с тобой, даже если не являешься непосредственным участником событий. Айзек не появляется в доме Питера неделю после той ночи, когда скончался его отец. Утром он просто ушёл в школу, а уже днём, на дежурстве, Хейл узнаёт от любящих сплетничать медсестёр, что за Лейхи приехали родственники по линии матери, чтобы оформить документы на опекунство и увезти из Бейкон Хиллс. Питер старается не думать, как эта новость болезненно отзывается глубоко внутри. До самого отъезда Хейл получает от Айзека короткие смс: я в порядке, собираю вещи; тётя Маргарет ужасно готовит, не то что ты; тренер несколько раз спрашивал, точно ли я не могу остаться в городе, чтобы не искать нового игрока. В последнем сообщении Айзек просит прийти к его дому к трём часам. Нет приписки «чтобы попрощаться», но это понятно без слов, и к назначенному времени Хейл ожидает Айзека с небольшой коробкой в руках. — Тётя ни на шаг меня не отпускает, — сходу говорит Айзек вместо приветствия и смотрит усталым взглядом с фиолетово-жёлтым синяком под правым глазом. — Странное чувство. Питер сдержанно кивает и по беспокойным движениям пальцев Айзека, перебирающих край футболки, понимает, что это совершенно не тот разговор, который тот хотел начать. — Куда теперь? — В Лос-Анджелес, — нехотя отвечает Лейхи. — Большой город и большая семья. У меня появились три сестры. — Там хороший медицинский университет, и, думаю, это пригодится тебе в обучении. Питер улыбается и протягивает невзрачную коробку. Айзек принимает её с затаённым интересом, бросив быстрый взгляд исподлобья, и приподнимает крышку, чтобы взглянуть на содержимое. — Это же твой стетоскоп, — полувопросительным тоном замечает Лейхи и трогает подушечкой пальца аккуратную гравировку «П.Х.» на дужке. — Я купил его в Европе много лет назад. Он не из серийного производства, можно сказать ручная работа. Это хороший подарок будущему врачу. Лейхи смотрит на Питера со смесью благодарности и горечи, будто только сейчас осознаёт, что этот подарок прощальный. Лишь чуть подрагивающие ресницы выдают его волнение. — У меня для тебя ничего нет. — Не страшно, — с улыбкой заверяет его Питер, но Айзек замирает на пару мгновений, очевидно о чём-то крепко размышляя, а потом хмыкает и вяло улыбается. — Я оставил у тебя свою футболку. Пойдёт? Питер дробно смеётся вполголоса, хотя смеяться — последнее, чего хочется в этот момент. — Пойдёт. И в следующую секунду Айзек делает несколько шагов навстречу и, перехватив спину руками, крепко обнимает. Он прижимается всем телом, горячо и тяжело дышит в шею, и Хейлу нужно немного времени на осознание, а потом он так же крепко, думая, что в первый и последний раз, обнимает Айзека в ответ. — Я буду скучать и много писать, — шёпотом говорит Лейхи, и по позвоночнику бегут мурашки. — Только попробуй не отвечать мне. — Это будет проще, чем не впускать тебя в дом. Айзек фыркает и отстраняется, выскальзывая из рук, как дым. Через минуту он уже сидит в машине, и его губы беззвучно двигаются в ответ на вопрос тёти, которая с подозрением косится на Питера, пока автомобиль не ныряет по дороге вниз, скрываясь из поля зрения. До глубокого вечера, когда холод окончательно не превращает пальцы в деревянные безжизненные палочки, неспособные сгибаться, Питер глушит бутылку выдержанного виски, купленную на последние деньги.***
Спустя сутки дежурства, измотанный и смирившийся с неотвратимостью событий, Питер заходит в гостевую комнату. Кровать не заправлена: подушка, сбитая в плоский блин, лежит в центре матраца, тонкое покрывало один углом свисает до запылившегося пола. Бесформенным комком на спинке стула висит белая футболка как болезненное напоминание о ещё не до конца осознаваемой, но важной потере. Питер долго смотрит на злосчастную футболку, которую стоит выкинуть в мусорный бак и больше никогда не вспоминать о том, каким был последний год, но поднять руку, чтобы сделать это, физически больно. От самых кончиков пальцев до плечевого сустава всё горит огнём, и внутри чувства свернулись таким же непонятным клубком, как и эта футболка: что болит — непонятно; есть ли вообще чему болеть — тоже. Титанического усилия стоит коснуться футболки; Питер несколько секунд трогает складки мягкой ткани, привыкая к ощущениям, как к холодной воде, а потом аккуратно складывает её, будто собирается уложить в чемодан для далёкой поездки. Футболка остаётся лежать в центре застеленной кровати. Хейл закрывает гостевую комнату и прячет ключ от неё в дальнем углу выдвижного ящика.***
За год жизни в Лос-Анджелесе Айзек сдерживает своё первое обещание: он пишет едва ли не каждый день, и Питеру даже приходится заиметь привычку носить в кармане белого халата не только пейджер, но и телефон, чтобы не затруднять общение, когда он находится на дежурстве. Лейхи присылает мало фотографий или видео, скупо сообщает, как обустроился в новом доме и школе, но взамен просит рассказывать и показывать всё, что происходит в Бейкон Хиллс. Питер никогда не спрашивает, скучает ли он по этому месту, потому что ответ кажется очевидным. За второй год жизни в Лос-Анджелесе Айзек сдерживает своё второе обещание: он поступает на медицинский факультет. Даже на расстоянии Хейл иногда консультировал и помогал разобраться в сложных темах, необходимых для понимания будущему врачу, и эта новость стала единственной, о которой Лейхи так долго и горячо рассказывал по своему желанию.***
Время проходит незаметно в череде одинаковых дней. Питер работает в той же больнице Бейкон Хиллс уже десять лет, поставив себе целью добиться места главного врача. Всё те же осмотры, обходы, назначения и будильник на шесть часов, вот только просыпаться становится тяжелее: годы берут своё. Питер поднимается на лифте, готовый заступить на дежурство, с навязчивой мыслью: что-то пойдёт не так. Возможно, случится ДТП и привезут сразу несколько тяжёлых пациентов на грани смерти; может быть, кто-то из уже лежащих пациентов откажется дышать самостоятельно. Это чувство сложно интерпретировать внутри себя и тем более невозможно объяснить посторонним — какое-то сугубо медицинское чутьё, как нажатая тревожная кнопка, визгливо вопящая внутри черепной коробки, которая затихнет только после наступления предрекаемого стрессового события. Створки лифта разъезжаются; Хейл едва успевает выйти на кафельный пол, как замирает, оглушённый внезапным воспоминанием, и смыкающиеся двери лифта чуть не цепляют его за халат. Мужчина в белом хирургическом костюме стоит спиной: обычная спина, широкая, крепкая, с точно по фигуре сидящей униформой. Шея свободно охвачена воротником-стойкой, до которого каштановым кудрям не достаёт буквально пары сантиметров. — О, а вот и мистер Хейл, — слышит Питер, как через слой ваты, голос Мелиссы МакКолл: всё внимание притянуто к мужской фигуре, сейчас медленно, издевательски медленно оборачивающейся. — Вас прикрепили к нему. Питер безошибочно узнаёт лицо уже в профиль, и слегка запрокидывает голову в попытке вдохнуть побольше воздуха. — Ну привет, Айзек. — Доброе утро, мистер Хейл, — с нескрываемой радостью здоровается Айзек и улыбается. Из кармана костюма проглядывает стетоскоп.***
— Да ладно? В обед в столовую сходится вся больница от санитаров до врачей, и Питер просто не сумел вовремя пробиться к столу, где стоят приборы, — всего минута хода предрешила судьбу салата, который он взял себе. — Ты забрал последний, — так себе оправдывается Айзек, насаживая листья салата на вилку, и улыбается абсолютно обезоруживающе. Питер с полурыком-полувздохом опускается на стул. — Лучше бы ты курил. — Пробовал — не понравилось. Типичный разговор ни о чём никак не находит начало, а если и находит, то тут же обрывается; для серьёзного разговора не время и не место. Хейл мечется, зажатый между «хочу» и «не могу», мнёт вилкой картофельное пюре и уже не в первый раз ощущает на себе пристальный взгляд, который, стоит поднять глаза, Айзек поспешно отводит. Питер решает, что дефектный не он, а сама ситуация. — Ну так что ж, — предпринимает очередную попытку заговорить Хейл, не переставая ковыряться в пюре, — почему именно больница Бейкон Хиллс? Ты был настолько ужасным студентом, что направление тебе дало только это захолустье? — Меня были готовы принять шесть больниц, в том числе оказывающих высокотехнологичную помощь, — равнодушно отвечает Айзек и останавливает вилку с насаженными листьями салата у самых губ. — Самое смешное, что больница Бейкон Хиллс дала ответ позже всех. — Так почему именно эта больница? Лейхи жуёт так медленно, что Питеру начинает казаться, будто тот уходит от ответа. Разве он задал сложный вопрос? Провокационный? Айзек повзрослел — это видно не только по заострившимся, чуть огрубевшим чертам лица и фигуры или цифрам в паспорте (к слову, Лейхи должно быть около двадцати шести или семи), но и по стилю общения с коллегами и пациентами, по его манерам и багажу знаний, которые он вынес из университета. И только с Хейлом он продолжает вести себя как шестнадцатилетний Айзек, вечно голодный и таскающий еду из-под руки, в потрёпанных кедах и такой жадный до касаний. — Я скучал, — наконец-то отвечает Лейхи, когда Питера озаряет внезапная догадка.***
— Проходи. Кухня... впрочем, ты знаешь. — Да, — соглашается Айзек, небрежно скидывает затасканные кеды и оглядывается. Питер видит, как внимательно Лейхи осматривает дом. Восемь лет — большой срок, но изменений мало: несколько новых безделушек для декора и покрашенные в более тёмный оттенок серого стены кухни — вот, пожалуй, и всё. Даже с учётом того, что Хейл выкупил дом и полноправно может менять его, делать этого не захотелось. Айзек неторопливо проходится по коридору, ведя пальцем по обоям, трогает прохладную кожаную обивку дивана, на котором иногда засыпал, поддевает ногтями неглубокие штрихи-зазубрины на столешнице обеденного стола, которые же сам оставил. Губы Лейхи дёргаются в слабой улыбке, и Питер думает, что он вспоминает то же самое. — А моя комната? — наконец спрашивает Айзек, поднимая глаза. — Твоя? — удивлённо переспрашивает Питер. Айзек лишь пожимает плечами, пока Питер достаёт ключ из дальнего ящика и отпирает дверь, за которой восемь лет хранились сплошные воспоминания. По напряжённому, сосредоточенному взгляду из-под сведённых бровей Питер понимает, что Лейхи готовится сделать откат жизни на восемь лет назад, в подростковый возраст, когда, уставший, напуганный и одинокий, он приходил в эту комнату. Возможно, он ожидает увидеть запустение: голую кровать, сетки паутины по углам, махровую пыль на полу и плотно задёрнутые шторы, но комната встречает гостя светом, льющимся через чистые окна, блестящим полом и аккуратно заправленной кроватью, в центре которой белеет самое главное напоминание. Лейхи несколько раз переводит растерянный взгляд с Питера на кровать и обратно, будто не может поверить в реальность происходящего. — Ты её не выкинул? — изумлённо спрашивает Айзек и смотрит на флегматичного Питера круглыми глазами. — Она мне не мешала. — То есть в этой комнате больше никто не ночевал? — Клянусь честью всех неблагополучных мальчиков, больше к себе я никого не пускал, — саркастически отзывается Питер, театральным жестом положив ладонь на болезненно бьющееся сердце. — А что насчёт благополучных? — со смешком задаёт вопрос Лейхи, а взгляд такой внимательный и выжидающий, такой сконцентрированный на ответе, что его буквально можно ощутить физически, и звучавшее в голосе веселье вмиг оказывается обнажённым в своей фальши. — Они обычно остаются в моей спальне, — подыгрывает Питер, с интересом укротителя следя за реакцией Айзека. — А знаешь, я теперь благополучный. Питер замирает, застигнутый врасплох, может быть, второй раз в жизни; стоящий напротив Айзек, кажется, даже не дышит. Догадка, пришедшая в голову у лифта, раскрывается всеми гранями: откуда тактильность, проявляющаяся только по отношению к Хейлу, доверие, вопросы и просьбы помочь, появление в любое время дня и ночи, когда только выпадала возможность сбежать из дома. Питер прикрывает глаза, качая головой, а когда открывает, видит пляшущие искры огня в глаза Айзека. «Был волчонок, а стал волк», — думает Питер и властным движением за затылок притягивает Лейхи к себе для поцелуя. Матрац протяжно скрипит под тяжестью двух опустившихся на него тел. Хейл целует неистово, с животным голодом, и Айзек отвечает с тем же порывов, который, уже очевидно, долгое время копил внутри. Они рвут одежду друг на друге, и пуговицы на рубашке Хейла разлетаются по разным углам комнаты. — Я так скучал, — шепчет между поцелуями Айзек и беспорядочно оглаживает руками крепкую шею, напряжённые плечи и грудь. Ремень улетает вслед за пуговицами. — Я тоже, — наконец-то признаётся Питер. Они целуются, сталкиваясь носами и кусая губы, и надрачивают друг другу так поспешно, скомкано и сумбурно, будто времени может не хватить. Питер выцеловывает дорожки на спине Айзека, прогибая того в пояснице, и он рычит остервенелым зверем и царапает простыню, а потом они меняются местами — нависающий Лейхи с безумным горящим взглядом, подсвеченным сумеречным светом. Питер задыхается. Жажда касаний иссякает глубокой ночью. Утомлённый, Айзек засыпает на плече Питера, переплетя пальцы в замок. Проваливаясь в дрёму, Хейл вспоминает, что впереди у него два дня выходных и в общем-то вся жизнь.