я хочу быть кровью твоей

Мо Жань рванулся — сильно и глупо, куда-то, не выбирая направления и дороги, всем телом рванулся, утягивая за собой сбитый край простыней, потому что всё его тело изнутри ошпарила ярость: от корней волос до мозолистых, твёрдых подушечек на пальцах. Потому что Ваньнин оказался накрыт не его телом. В душном, красном и вязком мареве предрассветного кошмара кто-то чужой, кто-то неправильный, кто-то слишком грубый взял сердце Мо Жаня за острый, чересчур белый подбородок и спросил: — Соскучилась? Как тебе живётся — с этим... — чужая рука скользнула в непочтительно-уверенном, бесстыжем движении между сжатых бёдер Чу Ваньнина, и в чужом неузнаваемом голосе зазвенело удивлённое, — о, блядь, серьезно? Кто-то чужой повернул насмешливые чужие глаза и уставился на Мо Жаня в упор. Мо Жань узнал складку на переносице Тасянь-цзюня, но не узнал себя — там и тогда. Прежний он улыбнулся, поднимая верхнюю губу клыками, и сказал: — Как ты мог переродиться в такого сопливого щенка, достопочтенный! И до сих пор не трахнул свою любимую наложницу? Нынешний Мо Жань был счастлив, когда видел во сне Учителя. Потому что это оставалось почти единственной тайной отрадой его по-новому почтительного сердца (и отдушиной по-старому пылкого тела), но теперь этому почтительному ученику очень сильно захотелось проснуться и забыть... У него не получилось даже моргнуть. Тасянь-Цзюнь по-хозяйски перевернул Ваньнина на спину и громко шлепнул по бедру: — Зассал, что не вместится? Мо Жань знал, что «вместится», но все равно... В этой жизни ему было нельзя. Нельзя задерживать взгляд дольше пристойного и «положенного» (когда и, блядь, кем положенного?), нельзя длить случайное прикосновение к легким волосам или краю белых одежд (Учитель не держит траур по вам, заткнись, замолкни, глупое собачье сердце, перестань захлебываться бессмысленными ударами о рёбра). В этой жизни у него не было верного Бугуя, зато была... Тасянь-цзюнь здесь и теперь распоряжался его оружием — точно так же, как жизнь назад призывал послушный меч. Ярко-алая плеть засветилась в сумрачном, путающем мысли и влажные от пота пряди, сне, рассекла спертый, горячий воздух между ними троими — ярче десяти тысяч звёзд, тусклее, чем отсвет в широко раскрытых глазах (феникс-хуеникс, глаза у Ваньнина были самые красивые на свете, только и всего, никаких птиц или зверей там рядом не стояло). Тасянь-Цзюнь усмехнулся, а плеть запела в его руках — предательница! — низко и ликующе, мгновенным змеистым движением опутывая чужие очень белые лодыжки, выше, выше, насильной, бестрепетной уверенностью развела колени, захлестнула и перепоясала рёбра до тихого стона, перетянула локти и неудобно выломила запястья, задирая чужие руки (пельмешки будто бы сами собой осторожно сворачиваются в ловких пальцах, пальцы сжимают Тяньвэнь и глупая, полудетская, неумелая любовь облетает белыми лепестками с цветущей яблони в кровавую кашу на спине непочтительного ученика, тысячи ступеней кроваво-серой крошкой остаются под ногтями этих пальцев). Чу Ваньнин лежал под ним — нет, неправильно, не под ним, а перед Тасянь-Цзюнем, который смотрел на перехваченное лозой тело: долго и жадно, а Мо Жань перемалывал зубы в крошку, миндальную муку или сахарную пудру, пытаясь подчинить себе хотя бы один единственный мускул. Кошмарнее всего (больнее, ужаснее, лучше) была невозможность отвести взгляд. Мо Жаню будто бы отрезали веки и сказали: смотри. Услышь. Почувствуй, задохнись чужой похотью и своим страхом, не смей отворачиваться, не вздумай зажмуриться и провалиться ещё глубже сна, в полуобморок-полусмерть, у тебя не получится. Потому что Тасянь-цзюнь освоился с новым духовным оружием ровно настолько же ловко, насколько ты в теперешней жизни научился прятать свой голод — неутолимый, тоскливый и страшный. Голод по особенному запаху стыдливого, краснеющего жаркими пятнами, как от ожога, возбуждения, голод по вкусу скользкой от пота кожи, голод по Чу Ваньнину. Разведённые плетью бёдра тронула мелкая судорога — Тасянь-цзюнь наклонился и укусил, вгрызся в очень белое плечо, а Мо Жань почувствовал на языке фантомное ощущение железа. Чу Ваньнин заскрёб ногтями по красному шёлку простыней, он пытался сдерживаться, только вот Тасянь-Цзюнь — нет. — Помнишь.. Ты помнишь, насколько в нем жарко, как узко... как он плачет, давится вдохом... как сдирает лопатки о постель, как он просит «пожалуйста, можно...»? Мо Жань хотел бы не помнить — честное слово перерожденного, может быть, тогда бы ему в этой жизни сделалось хоть немного легче, проще, может быть, ему бы не снилось, как он сам из прошлой жизни растрахивает свою любовь, связанную смертоносной духовной лозой, до крови и слез. Это длится и длится, Ваньнин начинает кротко, страшно хрипеть на каждом толчке, а Тасянь-Цзюнь наконец отваливается от него с сытой страшной улыбкой: — Хочешь, — не спрашивает он у взмокшего Мо Жаня, который по-прежнему не может даже пошевелиться в собственном блядском сне, — хочешь взять его теперь. После меня. Он ещё полон мной, такой мокрый, такой грязный, давай, щенок, покажи свои зубки... Не отворачивайся, не делай вид, что осуждаешь меня, ублюдок! Ты точно такой же. Ты это... «Я». «Я хочу». Вместо того чтобы впиться клыками в собственное горло, Мо Жань понимает (помнит, знает), что да — это он. Он брал Ваньнина как свою суку, не считаясь ни с чем, кроме накатывающего желания, он рвал его изнутри глубокими, быстрыми толчками, рвал зубами и пальцами, изнывая от желания присвоить, унизить, затрахать до смерти, никогда не отпускать, он и сейчас... Тасянь-Цзюнь облизывает улыбку и смеётся в голос, громко и хрипло. Мо Жань шепчет в чужие волосы что-то вроде: «Прости, я не...», но его никто не слышит, даже он сам, потому что в ушах и во всем его собачьем теле, с которого в миг спадает печать оцепенения, громко пульсирует похоть. Потому что Ваньнин действительно такой мокрый, из него течёт чужая сперма (твоя собственная сперма, почему так ревниво и зло прихватывает сердце, почему ты мстительно вгрызаешься в его шею, поверх свежих укусов и отметин, стараясь наказать за мифическую измену, за то, что его брал другой, другой ты). Потому что предательница-лоза по имени «ах, блядь, какого хуя» проворно вздергивает пленника на четвереньки, заставляя сломаться в пояснице словно кошку в течке, подставиться, прогнуться... впустить в измученное, мокрое от спермы, пота и слез тело. Потому что Мо Жань не может двигаться медленно, ласково и осторожно, потому что он срывается на бешеный темп, потому что он мечтает заполнить своего Учителя изнутри и снаружи, пометить, вылизать, вытрахать... Сожрать, оставить на привязи Цзяньгуя навсегда, не выпускать из рук, из постели, из комнаты, не снимать с хуя — ученическая привязанность не знает границ. — Другое дело, — говорит Тасянь-Цзюнь и убирает прилипшие волосы с бледного заплаканного лица — Мо Жань неразборчиво тявкает на его руку и сам заботливо трогает Чу Ваньнина за лоб, гладит загрубевшими мозолистыми пальцами мокрые щеки, смазывая дорожки из слез, цепляет нижнюю губу и наслаждается теплом чужого дыхания у себя в ладони. Лоза делается очень послушной, в последний раз сыто и самодовольно вспыхивает, прорезая алым темноту, вспыхивает и оставляет Ваньнина с бессильно, неудобно вывернутыми локтями и коленями, Мо Жань не замечает, когда императорский смех растворяется в воздухе. Когда он проснётся, останется только стыд. Стыдно, перерожденый Мо Жань, возрождённый Мо Жань, поумневший Мо Жань, прозревший Мо Жань, потому что проснёшься ты со стояком, потому что будешь ублажать себя, быстро и сильно двигая рукой, матерясь сквозь сжатые зубы, а сквозь плотно сжатые веки все равно будешь видеть только его — умученного долгими случками, выжатого, с разбитым ртом и заплаканными, покрасневшими глазами, связанного твоей плетью, покрытого следами твоих зубов и пальцев, всего — выкупанного в твоей любви без остатка. В любой из своих никчемных собачьих жизней было, есть и будет так. Приятных сновидений, Мо Жань!

***

Чу Ваньнин раздраженно пропускает золотистый кончик Тяньвэнь между пальцев — сегодня утром Мо Жань (рано ещё называть его «уважаемым мастером Мо»!) рассеян даже больше привычных пределов. Мало того, что пришлось требовать у него призвать наконец лозу, теперь этот бесстыдник почему-то умудряется сражаться как умалишенный ребёнок, взмахивая плетью без толка и смысла, наобум, словно лошадь отгоняет надоедливых мух заляпанным в навозе хвостом. — Мо Вэйюй! — Простите, Учитель... Может, нам лучше скрестить мечи... Я не то имел в виду! Ай!