есть только ветер

В алкашке скидки — не скидки, а одно название, потому что экономия в три рубля не спасет от нищеты. Те, кому нужно спасение от нищеты, предпочтут напитки покрепче. – Добрый вечер. Вот бы все вокруг рухнуло в темноту. Жить, как кроты, и ни черта не видеть. Ненавидеть. Что там еще? Гнать, держать, дышать, обидеть. И зависеть, и терпеть. И зависеть. И терпеть. Пока не перестанет ломаться в судороге сердце. – Вам что-то подсказать? – Подскажите, какая зависимость скидки на текилу и скорости замерзания пьяного тела в снегу — прямая или обратная? Девочка напряженно надула губки. – К сожалению, сейчас нет скидки на текилу. По специальному предложению идут шампанское и ликёр. – С Наступающим, – процедил Паша и покинул "Красное&Белое" с пустыми руками и рваной душой. Сколько лет нужно систематически сгрызать ногти, чтобы аппендикс заполнился до краев, воспалился и сгнил? Паша проводит эксперимент, надеется на успех. Один, два, четыре окна пульсируют праздником. Пять, шесть, восемь попыток нужно зажигалке, чтобы лизнуть, наконец, кончик сигареты. Миллиарды снежинок когда-то феями спустились на землю, а теперь хлюпают коричневым месивом под ногами и шинами. Паше побоку статистика. Он накачивает себя копотью, в уши льется "last christmas", прямо по курсу вальсирует медведь с гипертрофированным черепом. Паша берёт из его лап листовку только для того, чтобы демонстративно смять и кинуть в ближайшую урну. Чудес не бывает, мишка. Мишка. Михаил. – От улыбки хмурый день светлей! – кричит медведь. Паша не оглядывается. Радуга не проснется в таком грязном небе даже от улыбок. Да и откуда им взяться? Мишка-Михаил выскочил из маршрутки взъерошенный и красный, как будто всю дорогу дрался с пассажирами. Ветер распахивает на нём пуховик, бесстыже пробирается под бордовую толстовку, облизывает горячую шею, и Паше душно наблюдать за этой прелюдией. В пробке стонут автомобили, влажная жижа томно распласталась по асфальту и засасывает ноги прохожих, цепляется за них с грубой жадностью. Миша охотно бухается в неё, когда не замечает заледеневшее Аннушкино масло, ковыряясь в недрах рюкзака. К Мише тоже прилипает медведь с листовками, и они находят общий язык, стоят посреди дороги, расплёскивая смех, а потом расходятся, и Миша еще кричит ему что-то, шагая спиной вперёд. Во дворах Паша остановил его коротким криком, догнал и вдруг потушил, как свечу пальцами. Миша враз стал острее, злей, и плечи опустились, едва не потеряв лямку рюкзака. Стало легче. Привычнее. – К нам нельзя, маме вчера плохо было. Паша отбросил за спину ремень сумки и вжикнул Мишиной молнией, заткнул заботой глотку совести. – Да я так, поговорить. Миша внимательно посмотрел на дверь подъезда, заклеенную объявлениями, и пошевелил губами. Он глубоко прячет руки в карманы, как будто очень хочет себя от чего-то удержать. Они молча зашли, поднялись на несколько пролетов, перешагнули кровавые брызги и рвоту на лестничной клетке четвертого этажа и устроились на шестом. Миша сел на ступеньки у мусоропровода. – Устал? Миша утвердительно моргнул из-под челки. Он оттаивает и начинает шмыгать носом, вытираясь покрасневшей ладонью. Паша мог бы стать ближе, например, усевшись рядом, но только прислоняется к перилам, которые держатся на соплях и налепленных жвачках. – Помнишь, я говорил, что устрою тебя к нам? Миша недоверчиво помолчал, а потом вскинул брови и прошептал: – Взяли? Паше неприятно его удивление. Люди, которые достойны многого и не хотят в это верить, жалки. – Павел Иванович, – Паша сморщился. Вот так он всегда выговаривает каждую буковку, каждый звук, чётко, с паузой между именем и отчеством. – Павел Иванович, я очень… Спасибо вам. Я не подведу. Обещаю. Хотите, чаю попьем? – А мама? – Обрадуем ее. Пойдёмте, – он хотел было схватить за руку, но осёкся, сжав кулаки, и улыбнулся по-другому, узко и натянуто. – Иди, Миш, отдыхай. Завтра позвоню, все расскажу подробно. Иди-иди. Замерз, как собака. Устал, тоже как собака. По-собачьи огрызнулся задетому пешеходу и раззявил объятия навстречу Трубецкому. Тот, конечно, не повелся на фальшивую радость, тем более, что они целый день мозолили друг другу глаза. Трубецкого фальшью не пронять, потому что он если не еë создатель, то главный амбассадор. Паша не удостоен улыбки и залапанного, затëртого "с наступающим" и считает за честь. Трубецкой с ходу тычется в огонëк сигаретой. Помолчали. – Выпить бы, – с хрипом выдохнул Трубецкой. Паша подтвердил, скривив губы. Что и говорить, работа с людьми, которые проносятся мимо тебя стадами и по пути успевают вытрепать всë, что треплется, своими предпочтениями, пустыми мыслями и ужасно важными инсайтами, выматывает. – Держимся до среды, а там и... – Паша махнул рукой, как будто "там" окончательно и бесповоротно изменит жизнь. Трубецкой не глядя бросает через плечо прощания коллегам, которых выплëвывают наружу стеклянные двери редакции. – Глянул твоего, – заявил он, и Паша прищурился. – Резюме, прямо скажу, не впечатляет. В печëнках уже эти студентики с гиперактивной гражданской позицией. Трубецкой всегда говорит так, что до конца непонятно, даёт он добро или нет. Невозможно читать по интонациям, которые пусты. – Вас, конечно, связывает больше, чем неизвестно как сложившаяся дружба. Он усмехнулся. Паша не одобрил. – Мы с его сестрой встречались. Как-то повелось, что я ему в благодетели заделался. В школу получше устроил, потом с универом помог. Ну и так, в общем, по жизни. – А на сестре женился? – Нет. Разбежались. Трубецкой приподнял бровь. – Тогда зачем тебе этот мальчик? – Серёга, не нуди, а? Парень остроумный, радикальным либерализмом не напичканный. Хорошо пишет, проклëвывается свой стиль. – Паша, блять, – Трубецкой улыбнулся девочке, шарахнувшейся от них, и отвел Пашу за локоть подальше. – Паша, блять. Ты знаешь не хуже меня, какие битвы гремят за одну колонку, и если думаешь, что люди поймут и простят твою склонность к худым смазливым Мишкам, то вынужден огорчить. – По поводу склонности к худым и смазливым кое-кому бы помолчать. Это раз. Два — я парню почти отца заменил и за него ручаюсь. – Всё? – Нет, ещё три: не морочь голову, говори — да или нет? Трубецкой фыркнул, окатив струей дыма. Паша бахнул его по плечу и поплëлся на парковку. – Пестель! Не обольщайся, беру на испытательный. И то — исключительно из уважения к твоему грандиозному прошлому. Миша ужасно любит грызть кислые яблоки сразу после чистки зубов ядрëной мятной пастой. У него перекашивается лицо и дëргается глаз, из растянутого рта летят сочные брызги. Ещё он любит читать на кровати, вывернувшись буквой зю, и старательно подчёркивать карандашом понравившиеся строчки — тратит зарплату на бумажные книги и знает наизусть расписание акций в ближайшем книжном. Половинит с сестрой заботу о матери, восторженно влюблён в кошек и может часами стучать по клавиатуре б/ушного ноута, питаясь гармонией текста. Главный редактор популярного глянцевого издания Сергей Трубецкой не прочитал это в резюме. Чтобы это узнать, нужно прижиматься боками от нехватки свободного места на тесной кухне или заглядывать поздней ночью в тёплую комнату, напоминать о том, что режим дня не дураки придумали. Так делала Света, а потом съехала. Чтобы это узнать, нужно случайно сесть рядом на первой лекции и следующие четыре года тереться локтями, делиться конспектами, пыхтеть над групповыми заданиями. Половинить с Мишей любовь к кошкам, ежемесячные рейды по городским аптекам и сваренный из подручных материалов суп. Так делал Сережа, а потом понял, что близко к Мише — больно, и отошёл на безопасное расстояние. Чтобы это узнать, Паше не потребовалось отдать полцарства или сходить неизвестно куда и добыть неизвестно что. Света погостила в его жизни недолгие полгода и ушла, оставив воспоминание и угловатого мальчишку, как щенка в коробке из-под обуви. Паша углядел талант, помог, чем получилось, и парень вырос из коробки красивым и самостоятельным. И пора бы отпустить малыша в прекрасное далеко, но Миша бесконечно благодарен, и Паша не может заставить себя отказаться от его благодарности. – Переписать? Мише выделили крохотный уголок возле кулера, он наматывает на руку галстук и осторожно двигает плечами, чтобы не треснули швы пиджака, купленного ещё на выпускной. Мимо постоянно кто-то ходит, не забывая окатить Мишу взглядом, но он ни разу не посмотрел в ответ. Наклонившись над ним, заглядывая в монитор, Паша чует, что Мише не всё равно — он звенит от злости, электризуется. Каждая новая улыбочка может стать последней перед тем, как Миша с грохотом вылезет из-за стола и свалит из офиса, по пути плюнув в лицо всем встречным. Поэтому Паша наклонился так близко, чтобы почти обнимать Мишину спину, почти чувствовать щекой его горячее ухо. – Переписать? – при этом, обращаясь к нему, Миша выбирает смиренное внимание. – Только здесь, – Паша бегает курсором по статье и мысленно улыбается от гордости. Если бы не нужно было угодить Трубецкому по всем критериям, он бы сразу пустил текст в выпуск, не задушив Мишин почерк. – Не руби своим мнением так сразу, дай читателю осознать информацию. Миша кивнул и потянулся к мышке. Паша провел пальцами по его ладони. – Мы сейчас возимся со съëмкой обложки, часа в четыре загляну — ещё раз вместе пробежимся. Отойдя, он обернулся. – Миша. У тебя отлично выходит. Его угол сконцентрировал всё напряжение, так что во второй половине рабочего дня перспектива разлететься на ошмётки стала ужасающе реальной. Паша вытолкал его на воздух и постучал по спине, плечам, бокам, чтобы разогнать бешенство и кровь. У Миши всегда так — негативные эмоции не имеют оттенков, всё сваливается в комок и выражается злостью. Миша не из тех характеров, что срываются на окружающее и окружающих. Его разъедает изнутри, пережёвывает и не давится. Миша в расстёгнутом пуховике подпирает спиной стену и гипнотизирует асфальт. Паша курит в сторону и гипнотизирует Мишу. – Вдаль смотри, пусть глаза отдохнут, – советует он. Миша слушается, но лучше бы нет — он поднимает голову и сглатывает, дышит носом, сдерживается. Плакать будет дома, поздней ночью и тихо, чтоб не будить маму. Паше не по себе — бурчит совесть. – Мне тоже сначала тяжело было. Ничего, втянешься, наловчишься. – Я не могу. Это вышло хрипло, и оттого страшно. Миша прочистил горло и опять опустил голову. Он, видно, сильно приглянулся морозному ветру, тот играет с его галстуком и гладит по лицу. Паша ревностно швырнул сигарету, быстро огляделся и встал вплотную, запустил руки под пиджак. Миша что-то всхлипнул и попытался вывернуться, завяз в слякоти, поперхнулся. – Я не могу… – Ну, чего ты? Устал, не выспался наверняка. Иди домой, завтра всё доделаешь. Миша замотал головой, обхватил себя руками. – Нет. Когда вы рядом постоянно… Я не могу так, – он сел на мокрый заборчик и забормотал что-то самому себе. Потом громче: – Я в ресторан вернусь. Нам хватало. И Светка помогает. Паша сел перед ним на корточки и снова попросил поднять глаза. – Ты всю жизнь собираешься тарелки подносить? Зачем тогда учился? Я ведь для тебя стараюсь. А вдруг маме хуже станет? На полтиннике долго не протянешь. О, как оглушительно взвыла совесть. Заметалась, забилась в клетке рëбер, на секунду Паша даже потерял равновесие и ухватился за Мишины колени. Тот покачивается, изломав брови, искусав губы, отрывисто дыша забитым носом, и долго беззвучно шевелит губами. – Давай так: иди поешь, ложись спать, а завтра будет легче, – у Паши странный взгляд на то, как нужно исправить сложившееся положение, потому что Мише не легче ни от поцелуя, после которого дрожит нутро и обветриваются мокрые губы, ни от пустых слов. Паша посадил его в такси, разбитого, облапанного ветром, и постучался к Трубецкому — с ним легко не думать о морали, не судить себя, не вспоминать, как Миша смотрел из-за стекла машины. – Да мы пешком дойдëм быстрее, чем ждать будем, – Серёжа утянул Мишу с остановки и взбодрил мороженым из ближайшей палатки. Взбодрил или задобрил. Или попросил помолчать — повременить с правдой, которую ещё можно вынести, пока она не произнесена вслух. Жизнь особенно жестока в месте стыка правды и мечты. Они связаны сухожилием, часто болезненным, вспухшим, и чем сильнее оно растягивается, чем дальше расходятся одно и другое, тем стремительнее мы убегаем к мечте. Закрываемся, закупориваем банку и сидим — мечтаем, — пока люди проходят мимо и с вялым интересом разглядывают нас, как экспонат кунсткамеры. Миша грызёт вафельный рожок и изо всех сил не смотрит в глаза, как нашкодивший ребенок. Серёжа не знает, нужно ли винить тех, кто не любит, а играет в любовь, пытаясь удержать человека рядом. Этот фокус не прокатывает даже у хороших актеров с последними дураками, потому что чувствовать умеет каждый. Сережа бы хотел не уметь. Пока они идут к дому, он ещё держит Мишу за руку, попадается на собственный крючок, не спрашивает «зачем ты врешь», потому что понимает — Миша не может один, не выдержит, надломится. Быть любимым — воздух. Миша сгрыз рожок, грызёт пальцы. Держится за Серëжину ладонь и смотрит зло. – Прости, – Серёжа пожимает плечами, ведь ему не за что извиняться. И повторяет: – Прости меня. Я все равно рядом, не забывай, пожалуйста. – Понимаю, – мелко закивал Миша, не отрывая пальцы от губ. Серëжа смотрит в его глаза и верит. – Можно тебя поцеловать? Их руки пока вместе. Серëжа кивает и заходит в подъезд. Миша гладит его по виску, по щеке и разрушающе улыбается в поцелуй, от чего губы твердеют, натягиваются по зубам. Серёжа делает шаг назад. – Стой-стой. Сейчас, – шепнул Миша и юркнул под рукав джинсовки, пощекотал пальцами горячее внутри запястье. – Отпускай, – просит Сережа. На лестничной клетке стоит чей-то велосипед с бирюзовой рамой, из корзины руля выглядывает ворох пыльных придорожных цветов. Миша украл несколько, сдул песок и дома поставил в мамину голубую вазу. Ради неё нужно держаться из последних сил. Паша сел в машину и привычно снял кольцо с безымянного пальца. Эта манипуляция проводится так часто, что золото на внутренней стороне отполировано до блеска. Кольцо отправляется во внутренний карман сумки, Паша насвистывает мотив песни про «двух сердец одно решенье». Пестель много себе позволяет и многое прощает. Он придумал философию: если не получается найти обратную дорогу к пути истинному, нужно уходить дальше, в самые дебри, и плескаться в ошибках, как в тёплой прибрежной водичке. Жить нужно так, – поучает Трубецкой, – чтобы свои промашки были в радость. Паша добавляет: и чтобы однажды грациозная пожилая дама, услышав историю его похождений, сверкнула глазами из-под вуали и воскликнула: подлец! – Тук-тук. Здравствуй, это я, – пропел Паша, постучав по столу, и подвинул для себя стул. Миша бросил на него короткий взгляд и упëрся обратно в монитор. Он особенно красив, когда увлечён — у него горят щёки, сосредоточенно сжаты губы и надо лбом задорно торчит пшеничный вихор. Пальцы повисли над клавиатурой, когда Паша побежал глазами по тексту. – Очень хорошо. Очень хорошо, – бормочет он, и Миша чуть расслабляется, потупившись. За недолгий испытательный срок он полюбился девчатам из отдела и обрёл благосклонное признание Трубецкого. – Ты умница, Миш. Продолжай тем же манером, меньше душевного порыва, больше коммерции. Глянец делается для подростков, кормящихся яркой картинкой, и дам за сорок, жадных до сплетен. Чтобы их впечатлить, много не надо — ляпни гадость в заголовок, напихай восклицательных знаков, — и тебя обожают. Как ухажёр из фильма семидесятых годов, Паша предлагает выпить кофе и проводить до дома. Миша теребит мех чужой дубленки и обречëнно соглашается на кофе, жаркую ладонь на бедре, разговоры вполголоса в однородном шуме ресторана. Паше нравится наблюдать, как злость перетекает в распутное веселье, потом успокаивается и сворачивается в клубок ласковой преданности. Пашу окутывает волна собственной значимости, когда он видит, что Миша цветёт с ним даже под этим грязным небом. Его не особо волнует, что заботиться о цветах нужно всю жизнь, и один глоток воды не спасёт от гибели после долгих месяцев засухи. Иногда, в минуты близости, Миша говорит «ты», и Паша становится особенно внимателен к нему. – Не знаешь, куда делись уличные псы? – Зима. Греются в подвалах. Миша молчит, обдумывая, но по лицу видно, что сомневается. – Наверное, сбились в стаю и отправились бродяжить по миру в поисках хозяев, потому что устали от одиночества изгнания. Такой вариант Мише по душе. – ...а Мишеньку в журнал взяли, работает. У Павла под крылом. – Какого Павла? – нахмурилась Света и перевела взгляд на брата. Тот обводит морщинки на маминой руке и молчит. – Да того самого, твоего. – Чего он от тебя хочет, я не пойму... Миша шикнул, и Света осеклась, подсев ближе. – Не забывает нас, помогает… – бормочет мама, падая в дрёму и улыбаясь. Она уснула, и дети тихо вышли из комнаты. – Зря ты с ним связался, – бросила Света через плечо, наливая воду в чайник. Мише нечего ответить. Ему стыдно за себя и горько за свою беспомощность. Он стоит перед окном, разглядывает отражение злости. Рычаги сломались, стрелки счëтчика сошли с ума. Миша сдавленно надрывается в ладонь и поддаётся Светкиным рукам, тычется в её плечо, как больше десяти лет назад, когда закрытая дверь не прятала папины крики и мамины слёзы. – Позови меня, когда не сможешь справиться, – прошептала сестра. Миша верит ей слепо и до конца, только боится, что не успеет вовремя крикнуть. Пашу не обвинить в эгоизме и бездушии — он всем собой стоит перед Трубецким за бестужевские статьи и каждый четверг звонит Мишиной маме узнать новости и пожелать здоровья. Изнанка не выставлена на суд. Паша сжигает любовные письма, а Миша скуривает с его рук убогую жалость. – Ты чего тут, мам? Она достаёт из духовки румяный пирог, и Мишу сшибает ароматом. – Павел в гости зайдёт. Серёжа как-то сказал, что они оба нашли в Пестеле недостающую деталь полноценной жизни, мама — мужа, Миша — отца. Воспитанные по закону мужчина всегда прав, после его ухода они не сразу нашли себя в новой иерархии, и Света смело взвалила на спину поплохевшую мать и зелёного братца. Спустя столько лет маме прощены все случайные обиды, хочет поить Павла чаем, кормить пирогами — хоть каждый день, только поправляйся, мамочка. Мише простить себя труднее. С десятого класса спихивает сестру с пьедестала единственного кормильца семьи и к своим неполным двадцати четырём освоил навыки ведения хозяйства на уровне EXPERT. Главное, чтобы ты улыбалась, – шепчет, сидя у маминых ног, и никогда не рассказывает о том, как в нём бурлит и пенится нездоровая тяга к призраку того, чьей ноги давно не бывает в их квартире. Мише просто нужно, чтобы его любили. А уж он отдаст сполна. Серёжа не удержался рядом, сошёл с дистанции, когда понял, что Миша ищет в нём другого. Того, кто хвалит мамин пирог, интересуется каждой подробностью приготовления и греет взглядом. У Паши широкий разворот плеч, ему тесно за их столом, он мостит свисающие локти и бьëтся коленями о ножки. – Вам бы прилечь, Екатерина Васильевна. – Прилягу, мальчики. А ты бери-бери, не стесняйся. И Мишку корми, не ест ничего. Паша не стесняется и берёт Мишу, едва переваливает за полночь. Мама давно и крепко спит на снотворных, но Мише и горько, и стыдно за то, что так хорошо. Паша не скуп на ласку, он всегда знает, чего Мише хочется. Гладит Мишины руки, вцепившиеся в подоконник, делает всё так правильно и так медленно, наваливается широкой грудью, лижет шею под запрокинутой головой. Заставляет верить себе. – Может, останешься? – заполошно бормочет Миша, сдерживая громкие вздохи. – Останусь, – ухмыляется Паша и так, для справки, интересуется, – нравится? Миша выдаёт тихое, томное да. – А так? Паша распял его на сбитых простынях, закинул на плечи ноги, целует косточки щиколоток, пока Миша сам подаётся навстречу, пряча в ладонях лицо. Миша хотел бы потерять себя в Пашиных руках и забыться, но он искрит воспаленным нервом, помнит наутро историю каждого следа чужих зубов... Паша залез в футболку и уснул быстро, поверхностно. Миша сидел, обхватив руками колени, ёжился и тихо плакал. Он не любит ранние летние рассветы. В темноте легче выносить себя, в темноте думается о пустом, отвлечённом. К маме пустят только с одиннадцати, можно успеть наделать кофе из всего порошка, что имеется в шкафу. Оранжевое сонное Солнце вваливается в кухонное окно, и Миша смотрит на него с осуждением. Где-то в комнате запиликал будильник, Миша напрягся над чайником и пустой чашкой. Паша тактичней Солнца и появляется в кухне тихо, умыто и сразу — жарко. Миша зажмурился, наклоняясь, когда Паша приспустил домашние шорты и укусил худую плотную ягодицу. Миша сначала немо раскрывает рот, потом — по привычке тихо — протягивает стон, выгибаясь сильнее. Чайник возмущëнно свистит, требует прекратить разврат и налить в чашку кипяточек. – Миш, – зовёт Паша, поднимаясь, любуется короткими светлыми волосками на остром шейном позвонке. – Ты знаешь, Миша, что я женат? Пакетик кофе, измученный нервными пальцами, умоляет спасти. – Это что? – Это вам. С Новым годом, – Миша кусает щёку и потряхивает коленкой, пока Паша развязывает ленточку на небольшой узкой коробке. – Миш, – он строго посмотрел в глаза. – Перестань выкать, пожалуйста. Паша убрал крышку и бережно достал две матовые бумажки. – Откуда ты знаешь? Миша сияет от восторга. – Ты... сам говорил, что любишь хоккей. Вот, сходите с женой, – он поник, когда Паша поджал губы. – Ну, или с другом… Не то, да? Я не очень разбираюсь, команды там, вот это всё… Кто-то постучал, но Паша крикнул «не сейчас» и сел на стол, постукивая билетами по ладони. – Спасибо. У Миши загрохотало сердце от этого короткого «спасибо», потому что Паша никогда не говорил так — растерянно и кротко. Миша упёрся руками в стол, глядя из-под вихра в расчерченное жалюзи окно. На его запястье неслышно тикает прохладный металл часов — Пашин подарок. – Вчера пришли анализы. Паша обернулся. – О выздоровлении не говорят, но с лета всё стабильно. – Замечательно, – Паша приобнял за талию. – Действуем в том же направлении, всё будет хорошо. Миша с опаской улыбнулся. – Сейчас чем помочь? – Не надо. – Справляетесь? Как пойдёт на поправку, квартиру тебе снимем, а то сколько можно — взрослый парень уже. – Нет, одну её не оставлю. Спасибо вам. Тебе. И... я хотел сказать, – Миша развернулся и шагнул в сторону, освобождаясь из отвлекающих объятий. – Дальше я сам. – Ты всегда сам, я только помогаю. – Не надо помогать. Любите, пожалуйста. И всё. Миша нервничает, и потому злится, храбрится на своей злости, смотрит прямо в глаза, и это было бы смешно — так унизительно и с напором, — если бы не больно. – Мальчик, – Паша покачивает головой и манит к себе. – Я и так тебя люблю. Подлец! – кричит дама из-под вуали.

//

– Найди отца, поговори с ним. Выспроси всё, что тебя мучает. Иначе ты вечно будешь ждать этого, пока он сделает свои важные дела перед тем, как заскочить к тебе. А ты и рад. – Не буду. Кончусь же я когда-нибудь, – Миша чуть не упал, запутавшись в усталых ногах, и Серёжа подхватил, усадил на лавку. Пустой больничный коридор равнодушно наблюдает за ними мигающими глазами ламп. – Боюсь, этот мудак и станет причиной. Знаешь, я бы убил его. – Не надо. – Хорошо. Буду смотреть, как он убивает тебя. Миша промычал, взял Серёжу за руку и закрыл глаза. В начале третьего ночи из палаты вышел врач. – Как же так… – прошептал Серёжа, посмотрев в его лицо. – Мне очень жаль. – Тише! Скажем ему... потом. Утром. Во сне Миша улыбался. Маленький принц С башни огромного замка Смотрел на птиц, Мечтая, что однажды с ними Он полетит, расправив крылья, В далёкие дали. И птиц просил, чтоб подождали, Но они улетали Без него опять, И их не трудно понять: У птиц слишком плотный график, Принц не впишется в их трафик. Да ну его на фиг! А принц кричал им вслед с башни: «Зачем мне золото и бумажки? Зачем мне руки, зачем мне ноги, Если я одинокий? Я такой одинокий…» Маленький принц Скоро понял, что ему в тягость такая жизнь. И вот, однажды поздней ночью Разбежался, что есть мочи, Полетел вниз. Сыграл в опасную игру. И станет ясно поутру, Что в один раз склевала труп Стая птиц. Стая чёрных птиц