* * *
Она всю жизнь этого хотела. И всю жизнь боялась. До сих пор она так и не решилась осуществить ни одну из своих зловещих фантазий… О её истинной натуре не знал никто, ни одному человеку не решилась она открыть всю правду о себе. Мысль о том, чтобы стать предметом чьих-то пересудов, что кто-то за глаза будет насмехаться над ней — приводила в ужас. Так она и жила, заключённая в панцирь своих наклонностей, с характером, лишь одной стороной открытым родственникам, друзьям и знакомым… По своим убеждениям она была глубокой мазохисткой. Откуда и когда пришло к ней это — она и сама не знала, была такой столько, сколько себя помнила. Почему-то странной притягательностью обладали для неё встречавшиеся в литературе или на кино-телеэкране — сцены физических наказаний, унижений. Почему? Кто знает… Она не испытывала этого в детстве; интеллигентные родители ни разу за всю жизнь и пальцем её не тронули — хотя она вовсе не росла ангелом. Точно стремясь скомпенсировать в себе некий неудовлетворённый комплекс — порой, оставшись одна в квартире — она сама «наказывала» себя сломанными с ближайшего куста ивовыми розгами — о, ей рано довелось постичь обжигающий вкус гибкой розги на своих нагих ягодицах… и почему-то это до странности возбуждало её. Тайное, «стыдное» занятие, собственная нагота столь интимной части её тела — это только добавляло остроты ощущениям… А высокообразованные родители и не подозревали о том, что под одеждой дочери порой скрываются частые полосы от розог, и что частые следы эти нанесены её собственной рукой. Когда она стала старше, к этим занятиям примешались эротические картины. Она представляла себе мужчину — высокого, грозного, неотразимо-прекрасного — в роли сурового Учителя или Экзекутора. Это не она сама — это он бесцеремонно заставлял её обнажаться, это в его руке безжалостно взлетала и опускалась ивовая розга, неся ей одновременно боль и наслаждение… А потом, после наказания за некую несуществующую вину — он почти насиловал её… Закрыв глаза, она увлечённо мастурбировала — и оглушительный оргазм уносил её в беспредельную высь… Она выросла и стала взрослой девушкой — обладательницей собственной однокомнатной квартиры — наследства покойного деда. Здесь без помех она могла предаваться любимому пороку, ибо никто ей не мешал. И до сих пор ни единая живая душа не была посвящена в эту тайную сторону её жизни — она была достаточно осторожна и заботилась о том, чтобы многозначительные следы излюбленного «увлечения» никому не попались на глаза… Но странные сны снились ей. Очень часто абстрактный её Учитель — каждый раз разный, и в то же время один и тот же — обходился с ней прямо-таки зверским образом: он завязывал ей рот и порол до крови — в руках у него были не любимые ею розги, а жёсткая кожаная плеть, вся в узлах — или бамбуковый, расщеплённый на конце хлыст, который сразу же рассекал кожу. Извиваясь от боли, она беззвучно кричала — но в момент пробуждения оргазм, прошивающий её, был настолько мощным, что она просыпалась с бешено колотящимся сердцем, и всё лоно её истекало возбуждённым соком. Никогда в реальности ей не приходилось испытывать ничего подобного. Но последнее время она всё чаще и чаще задумывалась о том, что фантазии, гнездящиеся в её голове — наверное, нуждаются в какой-то реализации. Сколько можно отдаваться рукам бесплотных образов? Ведь эти занятия — дешёвый суррогат, не вечно же ей заменять им подлинные ощущения? Словом, однажды она позвонила на «горячую линию» для женщин. По телефону ответил бархатный мужской голос исконного обольстителя дамских сердец. Поначалу она запиналась, потому что голос увлекал слушательницу совсем в другом направлении… Но, наконец, решившись, она попросила её выслушать — и впервые выпалила всё этому бестелесному голосу. Говорила быстро и сбивчиво, краснея от собственной дерзости, — потому что боялась передумать. Рассказала о своей жизни, о своих занятиях, о снах. О том, чего много лет одновременно жаждала и страшилась. Потом она постепенно осмелела, потому что собеседник слушал внимательно, не перебивая — и, кажется, не был шокирован такими откровениями. А когда она умолкла, спокойно сказал: — Девушка, я, кажется, знаю — как разрешить ваши проблемы. — Как? — сердце её забилось. Он дал ей номер телефона и назвал кодовое слово. Сказал, что по этому телефону она может обо всём сговориться с понимающими людьми, которые помогут осуществить все её фантазии. Не бесплатно, понятное дело. Сделал многозначительную паузу, но она поспешно уверила его в том, что готова оплатить такого рода услугу. Позже, вешая трубку, она спросила себя: действительно ли ей это нужно? Но, раз решившись, отступать уже не хотелось. …Однако она несколько раз отдёргивала руку, уже протянутую к телефонной трубке. Что-то в ней продолжало бороться с душившим её желанием — возможно, долгая привычка к уединению. И всё-таки, сжигая за собой мосты, набрала номер, который ей дал бархатный голос — даже не зная, о чём будет говорить. Как ни странно, на сей раз ей ответила женщина. Несколько раз переспросила — откуда звонившая абонентка узнала телефон; уточнила пароль — кодовое слово, названное «бархатным голосом» было — «цикламен». Убедившись, что никакой ошибки нет, что до неё дозвонился не случайный человек — женщина на том конце провода стало сугубо деловитой. Кратко обрисовала несколько возможных сценариев для встречи. Поколебавшись, она выбрала один из них, молча проглотила стоимость «услуги», и тогда они обсудили кое-какие подробности. Как выяснилось, женщина на телефоне лишь принимала «заявки», а к их исполнению отношения не имела — однако всё необходимое сообщила. Они сошлись на удобном для клиентки времени, ей был продиктован подробный адрес и сообщён очередной пароль. После этого она попрощалась и повесила трубку.* * *
…Порывшись в недрах тумбочки, она извлекла из старых бумаг хорошо сохранившийся школьный дневник за пятый класс. Хотела его перелистать, но передумала. В пятом классе средней школы дела её шли далеко не блестяще… Это было так давно, восемь лет назад. Кто бы мог подумать, что этот старый дневник когда-нибудь ещё пригодится ей, мало того — сыграет главную роль в спектакле, который она сама выбрала? За два часа до условленного времени она быстро оделась и вышла на улицу. …Условленное место оказалось в большом многоэтажном доме, старом и обшарпанном, построенном, вероятно, ещё в прошлом столетии и явно нуждавшимся в капитальном ремонте. Глухой, заросший огромными тополями двор, вечная тень, от которой земля здесь, наверное, никогда не просыхала до конца. С опаской она вошла в древнее огромное парадное, поднялась по давно не мытой лестнице, невольно скользя глазами по стенам, испещрённым похабными надписями и рисунками, и украшенным творениями местных граффити. Из углов лестничных площадок несло мочой. Ей стало не по себе. Всё-таки, сверяясь по бумажке, она поднялась на шестой этаж (страшно было даже подумать о том, чтобы воспользоваться здесь лифтом). Остановилась перед дверью, старомодно обитой чёрным дерматином, с большим, на 200 градусов обзора, глазком и посчитав про себя до двадцати пяти, позвонила. Звонок раздался глухо, как в подземелье. Через некоторое время кто-то подошёл к двери и задышал у глазка. Она произнесла условленную фразу. Щёлкнули поочерёдно два или три замка и дверь, наконец, распахнулась. На пороге стоял высокий, сильный юноша, бледный, темноволосый и в упор, без улыбки, смотрел на неё большими серыми, как грозовые тучи, глазами. На нём был строгий чёрный костюм-двойка и чёрная же сорочка с воротником-стойкой. Окинув её взглядом с ног до головы, он отступил в сторону, сделав жест одновременно приглашающий и повелительный. С забившимся сердцем она перешагнула порог и вошла в тёмную пустынную прихожую. Из мебели здесь была только вешалка и высокое зеркало. Парень закрыл двойные двери на все замки и холодно сказал ей: — Раздевайся и проходи в класс. Она сняла ветровку и увидела себя в зеркале: тёмно-синяя плиссированная юбка немодной длины «миди» — чуть ниже колена, белая хлопчатобумажная блузка, застёгнутая на все пуговицы. Поспешно достала из сумочки белую ленту и вплела её в косу, перекинула ту за спину и, наконец, взяла свой дневник за пятый класс и направилась к двери в комнату, на которую ей указал хозяин. Он остановил её на пороге и сухо заметил: — Сначала заплати. Вздрогнув, она поспешно кивнула, вернулась к сумочке и извлекла из кошелька обговоренную по телефону сумму. Отдала её хозяину, и он сунул деньги в карман, не считая. Подошёл к двери и распахнул перед ней. Кивнул и вошёл первым. Она попала в просторную длинную комнату с одним окном в дальнем её конце. Возле окна стояла кафедра, рядом, на стене — коричневая школьная доска; перед кафедрой друг за другом располагались три зелёные парты с откидными крышками. Последней в ряду стояла довольно широкая, привинченная к полу, деревянная скамья. — Дневник — на кафедру, — сказал ей хозяин, — и садись за первую парту. Ко мне обращаться — господин Учитель. Кивнув, она так и сделала — положила на кафедру школьный дневник и втиснулась за парту. Он прошёл и встал за кафедру. Не спеша пододвинул к себе дневник, открыл обложку. Потом поднял на неё глаза. Она смотрела на него, не отрываясь, с сердцем, продолжающим стучать от нетерпения, лёгкого страха и восторга. Скрестив на груди руки и локтями опершись о парту, она сидела, слегка подавшись вперёд. — Абрамова, — произнёс он (это была не её фамилия). — Тебя не учили, как нужно сидеть за партой? — Я… — от неожиданности она не сразу включилась. — Я… господин Учитель… извините, — и сложила руки, как первоклассница. Он отложил дневник и вышел из-за кафедры. — А что с Учителем нужно разговаривать стоя, а не сидя — тебе тоже никто не говорил? — осведомился он. Она встала, откинув крышку. — Простите… господин Учитель. Это… больше не повторится. — Чтобы такое больше не повторялось, я сделаю так, чтобы ты это не забыла. И сделаю ещё до того, как начнём урок… Прошу, — он приблизился к деревянной скамье, стоящей сзади. С покрасневшими ушами она подошла к нему. Сколько раз такая картина рисовалась ей в воображении, и как же нелегко и совестно это оказалось в реальности! Её Учитель неторопливо расстёгивал ремень на брюках. Расстегнул, потянул его из шлёвок… она смотрела на это как загипнотизированная. — Снять юбку, то, что под ней — и лечь сюда! — он указал на скамью. Заалев ещё больше и стараясь не смотреть на него, она суетливо расстегнула пуговицу и «молнию» на боку, стащила с себя юбку, повесила её на спинку ближайшей парты. Потом, глядя в пол, стянула голубые атласные трусики, чувствуя, как вся покрывается мурашками, и легла лицом вниз на скамью под невозмутимым взглядом Учителя. Звякнув пряжкой, он сложил ремень пополам. — Десять ударов для начала — за то, что не знаешь, как вести себя в классе. Если хоть раз пискнешь — получишь столько же, — грозно предупредил он. И, наклонившись — до лопаток задрал её блузку, прикрывавшую верх ягодиц. Размахнувшись ремнём, Учитель с оттяжкой ударил её в первый раз. Она зажмурилась. Следующий удар полоснул её по второй ягодице. Она изо всех сил стиснула зубы… Наверное, ему хотелось, чтобы она вскрикнула и получила вторую «серию», однако ей удалось выдержать — только слёзы и покрасневший нос, воздух, с натугой выталкиваемый сквозь сжатые зубы — показывали, с каким трудом удалось ей превозмочь эту боль… Ах, как сильно реальность отличалась от её фантазий! Что-то не испытывала она никакого возбуждения. Однако, ещё раньше догадываясь об этом, она по телефону предупредила, что её партнёр должен довести дело до конца, не дав ей возможности повернуть начатое вспять… Он разрешил ей встать и одеться, предупредив, правда, что это — ненадолго; то был лишь предварительный урок. И вернулся за кафедру, повесив на неё ремень. Усаживаясь снова на своё место, она неосторожно стукнула крышкой парты. — Абрамова! — сказал он резко, и она испуганно поднялась. — Тренируйся садиться и вставать, выходя из-за парты! Сто раз! Некоторое время он наблюдал за тем, как осторожно и аккуратно она выполняет «упражнение», затем вновь вернулся к перелистыванию дневника… Примерно на сороковом разе крышка опять несильно стукнула, и Учитель, не отрываясь от дневника, невозмутимо приказал: — Всё сначала! …Исполняя приказание, по мере того как боль постепенно отпускала её горевший от ремня зад, она наконец испытала долгожданное наслаждение, вспоминая, как сильно, методично и непреклонно взлетал и опускался на её ягодицы ремень. — Сколько? — неожиданно услышала она вопрос. — Я… сбилась, — виновато пришлось признаться ей. — Тогда опять начинай сначала, чтоб не сбивалась. …Она даже слегка взмокла от волнения, пока натренировалась вставать и садиться совершенно бесшумно. И осталась стоять. — Закончила? — осведомился он, поднимая на неё глаза. — Да… господин Учитель. — Присядь ненадолго. Усевшись за парту, она выслушала его вердикт. — Я просмотрел твой дневник за первую четверть. Результаты меня не слишком порадовали. Две двойки, три тройки и два замечания по поведению — и это у девушки! Пришла пора расплачиваться за свои ошибки — ни одна из них не должна остаться без наказания — ты согласна? — Да, господин Учитель, — истома и нетерпение охватили её. — Тариф у меня такой, — сообщил он сухо, — тройка — десять ударов, двойка — пятнадцать; замечание, так уж и быть, приравняю к тройке, а не к двойке. Таким образом — тридцать, двадцать и тридцать. Получишь восемьдесят ударов — при этом сорок «горячих» — кожей, и сорок «холодных» — пряжкой. Возражения есть? — Пощадите… — пробормотала она. — Сорок пять «холодных» вместо сорока, — отрезал он. — Ещё есть, что сказать? Задохнувшись, она отрицательно покачала головой. — А чтобы ты не смела уворачиваться от ударов и не вздумала позвать кого-то себе на помощь — никто здесь не поможет, Абрамова — рот тебе я закрою, и привяжу к скамье накрепко, — он пристально глядел на неё и говорил отрывисто. — Вздумаешь сопротивляться — получишь сто ударов вместо восьмидесяти пяти. Вероятнее всего, это будет порка до крови, так что будь готова. В горле у неё пересохло от страха. Точно только что пришло осознание, что выбрана игра с чересчур жестокими правилами, и что выбрана она даже без мысли — возможно ли вынести всё это, или нет. Не сошла ли она с ума? Кто этот парень, кто знает, что он может с ней сделать? Да, она сама этого хотела, но кто здесь за всё платит? Она прекратит игру, которая ей надоела… — Пожалуйста, не надо… — умоляюще проговорила она, — оставьте себе деньги, но я не хочу, я передумала… Он сдёрнул с кафедры ремень и подошёл к ней близко. Она едва доходила ему до плеча. — Мне насрать на то, что ты там подумала! В этой комнате колесо в обратную сторону не крутится! — выплюнул он ей в лицо. — Живо к скамье и оголяй зад! Выдеру так, что всех святых вспомнишь! — Вы не посмеете… если я не хочу. — Поздно, милая! Поезд ушёл! — он сложил ремень и, взяв — за разные концы — резко соединил и дёрнул их в стороны, отчего тот оглушительно хлопнул. — Ещё одно возражение — и наказание подскочит до ста ударов — я предупреждал! Две крупные слезы выкатились из её глаз, и она понуро пошла к скамье. Пока раздевалась, Учитель снял пиджак, кинув его на одну из парт — и извлёк из неё связку верёвок и чёрный шарф. Вновь оставшись в одной блузке, она затравленно глядела на своего неумолимого Учителя. Он деловито скатал шарф в жгут, и приказал ей, приблизившись, открыть рот. Толстый шарф, закушенный зубами, был крепко затянут у неё на затылке. После этого она покорно распласталась на скамье, вытянув вперёд руки. Несколько минут спустя крепкие верёвки прочно притянули к скамье её запястья, колени и живот. …Десять предыдущих ударов были цветочками. Никогда в жизни не приходилось ей испытывать такой огненной, обжигающей боли — словно в руке у Учителя был не ремень, а струя кипятка. …Её вопли раненого зверя сквозь импровизированный кляп слышались лишь как приглушённые стоны. Верёвки не давали возможности даже слегка отклониться от точно рассчитанных беспощадных ударов. Когда сорок раз ремень впился в её ягодицы — каждый раз после этого неторопливо потянутый на себя — Учитель остановился, холодно и критически оценивая результаты. Он остался доволен распухшими багровыми следами, сплошь разрисовавшими ягодицы и бёдра почти до колен. Но высечь клиентку следовало до крови и синяков, она сама на этом настаивала… У него слегка уже устала рука. Он переложил ремень в левую, одновременно выпустив вниз пряжку. Пару минут дав девушке отдохнуть и получше проникнуться чувством боли, проговорил: — Приступаем ко второй серии! И принялся сечь её зад тяжёлой квадратной пряжкой, порой попадая по наиболее болезненным местам, уже вздувшимся от ремня. …Она вытягивалась изо всех сил в тщетной попытке разорвать путы и вырваться, хрипя что-то сквозь шарф, казалось, душивший её и весь промокший от слюны и обильных слёз. Но, собственно говоря, она получала то, чего хотела — непреклонный Учитель действовал так, как его и просили. Наконец он рассёк её кожу до крови в паре мест и остановился. — Ладно, — сказал он, — последние десять ударов прощаю. Полежи немного, приди в себя. И вышел из комнаты, оставив девушку привязанной к скамье. Она лежала, ополоумев от боли, едва дыша и проклиная всё и вся. Хорошо хоть ей хватило ума не заказать ещё и секс после порки. …Примерно через полчаса он вернулся, отвязал её от скамьи и развязал шарф. Она с трудом поднялась на дрожащие ноги. — Ну что, когда будем разбираться с отметками за вторую четверть? — невозмутимо поинтересовался Учитель. Она затравленно посмотрела на него, и он понял, что помог ей избавиться от фантазий… _______________________________