Банни

      Тонкие мелкие снежинки мрачно падали с широко распахнутой и необъятной небесной пасти, лились из угрюмой сиреневой темноты влажными комьями, падали на землю, расплываясь грязной слякотью неудачного снегопада. Снег в этом году начал сходить слишком рано, вот в чем все дело и откуда взялась эта гадливая сонная влага, от которой тянуло поморщиться и принять ванну, чтобы смыть с души и тела застывшую неприятную промозглость.       Хотя в Лондоне всегда так.       Банни нервно пригладила золотистые кудри, стянутые на затылке в тугой узел и стерла с макушки пару капель, которые тяжело осели на её пальто мелкими серыми пятнышками. По лбу тонкими струями текла талая вода, поэтому Банни с брезгливым фырканьем поморщила вздернутый острый нос и тщательно провела по мокрому лицу атласным платком, стирая помимо налипшей грязи ещё и косметику. Вот же пиздец. Закончив, она вытащила из черной сумочки дурацкий розовый берет и набросила его на голову, прячась от настигшей её непогоды.       Вместо всего этого она бы предпочла остаться в машине. И не выходить оттуда, пока всё не закончится.       Пахло сыростью и кровью.       — Нет, солнышко, ты должна смотреть.       Долохов жестко перехватил её подбородок холодными длинными пальцами, обтянутыми плотными кожаными перчатками, и повернул её голову в сторону, а после наклонил вниз, сильно нажимая на скулы. Банни тонко выдохнула, согревая его обнаженное запястье теплым прерывистым дыханием — всего лишь клочок обнаженной белоснежной кожи, но она смотрела на отворот рукава его куртки как загипнотизированная.       Интересно, а какова его кожа на вкус?..       Она моргнула — раз, другой, сдергивая с себя пыльный дурман своей чертовой пропащей влюбленности и выдохнула ещё раз; Долохов сжал её щеки сильнее, недовольный тем, что она отвлекается.       — Я не хочу.       — Мне следует заставить тебя, солнышко?       Банни раздраженно скрипнула зубами, думая о том, что она, черт подери, не просто кто-то там, чтобы он говорил с ней подобным тоном. В конце блять концов, её имя — Банни Яксли, и она не собиралась терпеть такое отвратительно-скотское отношение от человека, даже если она влюблена в него по уши. И вообще, он не…       — Банни. Будь хорошей девочкой и сделай то, что я тебе сказал.       …ах да, он мог приказать ей что угодно, и она бы это сделала незамедлительно. Она такая предсказуемая, что аж тошно.       Банни поспешно опустила взгляд вниз и послушно кивнула; в тот же момент цепкие пальцы Антонина из жестких тисков превратились в мягкую подушку. Средним и указательным пальцем он прижался к низу её подбородка, а большой оставил на щеке, рассеянно погладив заалевшую кожу.       — Умница.       Она покраснела ещё сильнее, ищуще скользнула взглядом вниз, в поисках того, на что должна была смотреть с самого начала. И резко побелела.       Долохов, который всё же дождался её реакции, издевательски прищелкнул языком, перекатывая во рту скользкий шарик жвачки, погладил щёку ещё раз, теперь немного сильнее, надавливая на скулы. Не грубо, но требовательно и вполне однозначно.       Нужно делать так, как он говорит.       На земле, там, куда он показывал и куда заставлял смотреть, лежал труп.       У трупа — у девушки — поправила Банни саму себя, были длинные светлые волосы, даже слишком светлые, а из одежды остались лишь лоскуты когда-то красивого ситцевого голубого платья с желтыми цветочками — Банни смотрела на неё почти невидящим взглядом, непонимающе, недоуменно, словно… Ну, словно незнакомая изувеченная девушка в рваном платье была ещё жива, хотя это было далеко не так.       Это был труп проститутки — просто труп проститутки, ничего более. Она лежала прямо на земле, вся грязная и истрепанная, похожая на поломанную испорченную игрушку, которую привезли на помойку, наигрались и отправили в утиль. Лежала так просто, неподвижно, будто спала. Светлые волосы были перепачканы грязью, кровью и, кажется, спермой; Банни хрипло вздохнула, на минуту прикрывая веки, но Антонин встряхнул её снова. На этот раз открывать глаза и слушаться его было почти физически больно.       — Продолжай смотреть, солнышко. Не отвлекайся.       — Я…       Он проигнорировал её тихий лепет и слегка дернул на себя; Банни поскользнулась.       — Потом. Всё запомнила?       Да, черт его побери, она запомнила все. Банни мелко закивала, испуганная и дрожащая; Долохов задумчиво хмыкнул.       Она запомнила все это.       И изуродованное до неузнаваемости лицо, и окровавленные колени, кажется, просто-напросто стертые в мясо, и темные синяки от веревки на хрупких запястьях с голубыми прожилками вен, и сломанные ногти, будто девушка сопротивлялась до последнего, но ничего не вышло. Спасти саму себя от смерти у неё не получилось.       Банни передернуло. Она переступила с ноги на ногу, чувствуя, как под подошвой легких осенних ботинок хлюпнул подтаявший со вчерашнего дня снег, и судорожно потёрла ладони нервным жестом, в итоге сплетая их между собой и плотно прижимая к животу. Внутри жгло и пекло.       Господи, её же сейчас стошнит.       Антонин, словно почуяв её больное настроение, наконец отпустил её бледное изможденное лицо и зашагал вперед по раскисшей мокрой земле. Заскрипели начищенные черные ботинки, потом тихо щелкнула зажигалка. Банни всё ещё не отрывала взгляда от мертвой проститутки, будто приклеилась.       — Зачем ты мне это показал?       Долохов не ответил. Она на него не смотрела, но слышала, как он тяжело вздохнул и глубоко затянулся сигаретой; во влажном воздухе вились томные дымные кольца. Он просто стоял над трупом мертвой девушки и равнодушно курил, пока Банни мечтала развернуться и сбежать куда-нибудь подальше, чтобы… Чтобы не видеть этого дерьма, господи. Она точно не была к такому готова.       Носок ботинка небрежно коснулся безвольной женской руки.       — Взгляни-ка на меня, солнышко.       Банни покорно подняла взгляд — что-то ей подсказывало, что она выглядела жалко и потерянно, будто ребенок. Впрочем, Долохов подтвердил её опасения — он сочувственно приподнял темные брови и изогнул уголок губ, приподнимая их в успокаивающей улыбке. Больше походило на дружелюбный волчий оскал, но Банни с каким-то отчаянным избитым ужасом поняла, что внутри живота завязался привычный щекочущий узел из нежности и восхищенного подобрастия.       Быть влюблённой в него стало так отвратительно.       Антонин неспешно докурил сигарету и шагнул обратно, не отрывая от неё ледяных задумчивых глаз. Он словно размышлял о чем-то важном, но Банни была слишком потрясена чертовым трупом, чтобы нормально отреагировать на изменение в его культурной программе. Лучше бы он привел её в затхлый геттовский бомжатник, полный смрада пьяных потных тел, как это было с Амикусом. Она бы поборола свою брезгливость на время и перетерпела.       — Том решил, что тебе полезно будет посмотреть на это, Яксли. Ты ведь умная девочка.       …очень умная, раз прекрасно понимаешь, что на месте светловолосой проститутки можешь оказаться ты сама.       Банни замерла, чувствуя, как ботинки увязли в снегу и грязи вместе с ней целиком. Ей показалось, будто Долохов этой незатейливой ядовитой фразой всадил острую тонкую иглу в её сердце, которая прошила её насквозь, а заодно прошибла током, толчком возвращая с небес на землю — она стояла посреди заброшенного района лондонского гетто над телом мертвой проститутки в компании мужчины, в которого была влюблена. И Банни абсолютно точно не знала, что ей делать.       С каждой минутой предложение Амикуса присоединиться к Пожирателям Смерти становилось всё менее и менее привлекательным. Господи, зачем она в это полезла?       — Ладно, идем. Для тебя достаточно, солнышко.       Это уж точно. Она девочка мягкая, деликатная, слабенькая и нежненькая, того и гляди — заревёт в любой момент. Такой вы меня видите, Антонин?       Пока Банни отрешенно размышляла о том, есть ли у неё все шансы прилечь в подобную яму — у проститутки были светлые и гладкие волосы, а у самой Банни густые послушные кудри, но всё же. Всё же. За время её паники Долохов успел подойти слишком близко и даже с осторожной лаской приобнял Банни за плечи — в любой другой момент она была бы счастлива от такого заботливого внимания, но точно не сейчас. Он неспешно повел к машине, придерживая за талию так нежно, будто боялся, что она грохнется в обморок.       Ну уж нет, она скорее блеванет.       Его пальцы погладили бок Банни, а потом Антонин резко развернул её к себе и обнял; раньше она не получала от него подобной нежности. Он устроил свой подбородок у неё на макушке и вздохнул над ухом, согревая висок и шевеля тонкую льняную прядку, выбившуюся из ленты, стягивающей волосы в тугую прическу.       Банни вздрогнула. От Долохова пахло дымом, мускусом, тяжелым парфюмом и чем-то сладким — кажется, яблочной жвачкой, от воздушного привкуса которой ей стало кисло во рту. Они простояли так пару минут, прежде чем он отпустил её, задержавшись рукой на пояснице, впрочем, без единого выражения какой-то особой заинтересованности в ней.       Вежливая джентльменская нежность. Как мило.       Он никогда не интересовался ей, Банни это знала. Она была его чертовой обузой, и он волновался, что она может сдать его — их — поэтому Долохов привел её в это блядское гетто, чтобы продемонстрировать изнасилованный, обезображенный и светловолосый труп. Как табличка: «Не входи, убьёт». Вот только Банни уже вошла.       Антонин Долохов редко был настолько жесток, тем более с ней, он не был заинтересован в этом (в ней самой), а светлые волосы…       Что же, он просто показал, что с ней станет, если она не будет хорошей девочкой. Очень показательно. Спасибо Амикусу, что втянул её в это чертово дерьмо — в Пожирателей Смерти, в чувства к Долохову и в участие в захоронении мертвых проституток.       Хорошо, что Антонин не заставил её хоронить труп. Тогда бы Банни точно шлепнулась с сердечным приступом. Сама мысль о том, что он заставил бы её коснуться изувеченного женского тела, передвинуть безвольную мясную плоть в сторону, положить кожаный мешок сломанных костей в яму, взять лопату, закопать, присыпать останки мокрой землёй, прошлогодней листвой и ветками… Сделать для неё могилу, для безымянной ночной бабочки без лица.       Сама мысль об этом заставила Банни побелеть от ужаса и брезгливого безотчетного страха. Её бы точно стошнило.       Да уж, за мёртвых проституток Амикусу следовало сказать отдельное спасибо, но у Банни не было сил, чтобы звонить и наорать на него в трубку. Её тошнило и хотелось разрыдаться.       — Садись, Банни.       Антонин наконец выпустил её из объятий и по-джентльменски распахнул перед ней дверь, пропуская на переднее сиденье.       Банни на секунду представила, что ей придется ехать с ним рядом около получаса, пока они вернутся в центр города, и её замутило с гораздо большей силой. Наверное, поэтому она сжала руки в кулаки, царапая внутреннюю сторону ладоней длинными острыми ногтями с безупречным маникюром.       У проститутки они были стерты едва ли не под корень.       Она потерянно улыбнулась Долохову — болезненной и чуть испуганной улыбкой; он медленно наклонил голову, глядя на неё сверху вниз.       — Я, пожалуй, поймаю попутку.       Банни опустила подбородок пониже и плавно шагнула назад, врезаясь спиной в распахнутую настежь автомобильную дверцу. Боль от удара мгновенно прошила плечо, но она даже не моргнула.       — Ты меня боишься.       Она кивнула, покраснела, следом побледнела и отрицательно мотнула головой, затем пожала плечами.       Банни действительно колебалась. Раньше Антонину было с высокой колокольни плевать на то, что она думает и что говорит — она могла флиртовать с ним или с кем-то другим, могла просто болтать, могла делать буквально что угодно, потому что как бы она не старалась, внимание Долохова никогда ей не принадлежало. Он всегда смотрел на кого-то другого, но сейчас — сейчас он смотрел прямо на неё, не отрываясь и не прячась, и ей было страшно и хорошо одновременно.       Это было не то внимание, которое Банни хотела от него получить. Совершенно не то. Ей было страшно принимать мысль о том, что он наконец-то заметил её после долгого и тщательного игнорирования.       Хотя проститутке явно было страшнее. Оставалось надеяться, что насиловал её не Антонин — в конце концов, он всегда был вежлив и мягок с женщинами. Даже с такими доставучими и назойливыми, как сама Банни.       Он бы так не поступил, она знала точно. Скорее всего это сделал кто-то другой — например, Рабастан, ему такое нравилось, но Долохов никогда… никогда бы так не сделал.       Наверное.       Наверное, да.       Да, не сделал бы.       Он не такой. Он действительно не такой, Банни в этом не сомневалась.       Его глаза мерцали темными болотными отсветами, будто два блуждающих лесных огня. Долохов ласково сжал локоть Банни, продолжая пристально изучать её лицо.       — Ты меня боишься, солнышко?       Она надавила ногтями сильнее, царапая саму себя, прежде чем честно ответить, потому что не особо любила лгать. Она вообще была чертовски честной. Особенно с ним.       — Да.       — Это был не вопрос.       Долохов вдруг подался вперед и с особой нежностью погладил её по волосам. Как кошку или собаку, с такой ласковой снисходительной мягкостью. Он притянул её к себе и неожиданно поцеловал в лоб, опять же, как ребенка, которого успокаивает любящий родитель — его губы были теплыми и немного шершавыми; Банни зажмурилась.       Он поцеловал её снова, после аккуратно развернул, всё ещё придерживая за талию и небрежно кивнул в сторону открытой дверцы. Она едва не споткнулась, когда Антонин бережно помог ей дойти оставшиеся пару шагов, которые дались ей с трудом. Он подтолкнул её вперед ещё раз.       — Давай, солнышко, садись в машину. И, ради бога, не устраивай мне сцен. Не люблю капризы. Ты ведь знаешь?       Она определенно знала. Банни знала всё, чтобы понимать, что само её надоедливое общество для него — простой каприз. Она не хотела… не хотела терять даже малейшей крупицы его расположения, даже если её тошнило и от него, и от всего остального.       Поэтому Банни снова улыбнулась Долохову, отряхнула пальто от влажных тяжелых капель, щелкнула сырыми ботинками, послушно кивнула и мягко скользнула в салон, заправляя за уши выпавшие светлые пряди. Впрочем, что ещё она могла сделать? Ничего.       Банни была влюблена в него. Это было больно, но она знала, что вполне сможет привыкнуть к этому.       Антонин закрыл дверь, обошел машину, сел на место водителя и на всякий случай заблокировал салон, чтобы, не дай бог, Банни не попыталась выпрыгнуть на ходу. Но она даже не дернулась, когда он повернул ключи и медленно тронулся с места. Лишь прилипла носом к стеклу. За окном сонно накрапывал дождь из мелкого талого снега, её мутило.       Они проехали всего ничего перед тем, как Банни резко дернулась и схватила Долохова за рукав куртки. Он резко вывернул руль в сторону, объезжая какую-то яму, автомобиль жестко тряхнуло.       — Останови машину! Останови!       Он послушно остановился, отчаянно взвизгнув резиной шин, и Банни стрелой выскочила наружу в ту же секунду, спотыкаясь и слепо пробираясь куда-то подальше от дороги автомобиля, ближе к чахлым кустам. Вовремя — её вывернуло наизнанку спазмами и застоявшаяся желчь выплеснулась на обочину, измарав слетевший розовый берет. Банни хрипела и судорожно хваталась за ткань на брюках Антонина, а он придерживал её растрепавшиеся волосы, пока её рвало.       А когда всё закончилось, то Банни с болезненно исказившимся лицом, пркрасневшими глазами, испачканным подбородком и дрожащими руками вызывала отвращение у самой себя. Господи, ей было так плохо. Долохов замер над ней огромной черной тенью, пахнущей дымом и жалостью, а она прижалась лбом к его коленям и заплакала.       — Как её звали? — спросила Банни осипшим каркающим тоном, когда наревелась вдоволь. Она не хотела этого знать, но чувствовала, что это очень важно. Очень.       Долохов молчал ровно два удара сердца.       — Бесс Макдональд.       Банни тут же вывернуло снова, на этот раз ему на ноги.       Они с Бесс учились в одном классе.