не бывает

В невысоком вихре из золота и мрамора почти не видно человека. У Люмин щёки — красные-красные, подобные пламенеющим цветам в полях. Она плетётся по Мондштату с опущенной головой, чтобы в этой красноте было невозможно распознать страшную, уродливую горечь, раскинувшуюся ожогами на её светлой коже. Героиням не бывает больно. Люмин зла. На мир, которому она отдаёт себя без остатка — день ото дня. На монстра, кличущего себя божеством, которому ничего не стоило взмахнуть рукой и отнять у неё полжизни. На себя, бесконечно на себя, на себя, на. Люмин мечтает вмазаться лицом в статую Барбатоса — так, чтобы в голове, наконец, стало пусто. Но у неё перед глазами неизменно — родное лицо брата, ещё живое и до невозможности чётко очерченное, с маленькими морщинками у глаз, тонкой линией губ и ямочкой на левой щеке. Итэр в её воспоминаниях безмолвно протягивает ей руку. В его ветхой улыбке — ни капли прежних тепла и нежности. В блестящих глазах — невысказанная мольба. Люмин ускоряет шаг и стискивает зубы. Стены Мондштата недостаточно прочные, чтобы стерпеть её крик. Она уже не ползёт тоскливо — проламывает маленькими каблучками каменную мозаику. Сжимает тонкие пальцы в кулаки. Не замирает, как раньше, у ворот. Перед её лицом поднимается стая перепуганных птиц — белых-белых, с пушистыми крыльями и смешными клювами. С желтоватыми глазами-бусинами; как тонущие в снегу солнца. Итэр из воспоминаний наконец вспоминает человеческую речь: — На тебя похожи. Люмин никогда ещё не было так больно смотреть в небо. Она сдерживает слёзы. Сдерживает и гнев, и скорбь, и ноющую боль в груди. Придавливает дрожащей ладонью. Улыбается неестественно широко — и облакам, и птицам, и Итэру. Криво-ломано. — Похожи. И летают так же неуклюже. Позади шумно пыхтит Паймон — взволнованно и возмущённо. Люмин не отвечает. Знает — она не обидится. А если и затаит обиду, то в мгновение проглотит её с парой мондштатских оладьев. Люмин подставляет алые щёки свободным ветрам. Итэр из воспоминаний ведёт её за руку по зелёным лугам в кремово-жёлтых кляксах, и его лицо, всё такое же тоскливо-доброе, сияет ярче сотни звёзд. Он держит её так крепко, словно боится отпустить. Сейчас Люмин как никогда понимает это чувство. С новым тяжёлым вздохом тепло его руки силой вырывают из её сердца. Оно съедается зловещей чернью и безжалостно выплёвывается в бездну. Её (пожалуйста только не) последним воспоминанием всегда будет гиря ужаса в золотисто-бокситовых чашах. Героиням не бывает больно. Не бывает же?