По правилам

      Оберштайн живёт правилами. Ничего нет проще, когда вся жизнь — по полочкам, покупки — строго по списку, обращение — точно по уставу. Каждый день в кабинете, один и тот же капучино в маленькой кофейне на первом этаже здания штаба. Иногда Оберштайн сам над собой мысленно усмехается: кофе с молочной пенкой — явно не по классике, но ему, признаться, так нравится гораздо больше, и он не заказывает ничего другого. Сегодня вот буфетчица суетится смешно в попытке навязать ему что-то из нового меню: в империи налаживаются постепенно рыночные отношения, поступают в продажу странно-разноцветные сиропы в незнакомых бутылочках — миндальные, клубничные, сливочные, даже солёная карамель поблёскивает медовым на маленькой деревянной стойке — и шоколад добавит, и кокосовую стружку, и даже ещё один кофе, чтобы покрепче, бери не хочу. А Паулю почему-то неуютно становится, он выслушивает от и до, соглашаясь попутно с тем, что с тех пор, как кайзером становится господин Райнхард, жить становиться интереснее, и потому сыпется водопадом шоколад, печенье, злосчастный миндаль, и пахнет завлекательнее, и всё сильнее классика на второй план уходит.       Пора бы и ему, наверное, меняться, как жизнь вокруг — насыщеннее стать, сменить, быть может, форму на что-то повседневное: теперь, когда они возвращаются в штаб, жизнь военного министра не ограничивается одним лишь пребыванием на Брунгильде.       Не может. Благодарит за новшейства, за приятный разговор, забирает капучино — самый обычный, с не менее обычной корицей — и выходит из здания.       Новое, Оберштайн знает, как никто другой — почва непроверенная, на нее без страха не ступишь, проверенное временем терять ещё страшнее. Время его уходит, он готов остаться среди графиков, чётко выверенных, строгих планов до конца своих дней — так удобнее.       Утром встать, умыться, нашарив вслепую полотенце, висящее всегда с одной стороны, подключить протезы к глазному нерву, позавтракать и никогда, конечно же, не съедать больше, чем было запланировано. Мужчинам его возраста, Оберштайн уверен, необходимо следить за рационом: время от времени ему приходиться встречаться взглядом с важными для империи людьми — и боже, многие из них приходятся ему ровесниками, обрюзгшие, ожиревшие, с провисающими животами и тремя лоснящимися подбородками, залысинами на макушке, больше похожими на плешь.       Пауль фон Оберштайн мало заботится о том, как выглядит, в конце концов, большую часть времени визуальных ощущений испытать ему не удаётся, однако чувствовать отсутствие отдышки, тонус мышц и тяжесть ухоженных волос под пальцами становится необходимым — больнее, чем он есть, Пауль фон Оберштайн империи не нужен.       Такой, какой он сейчас, Пауль фон Оберштайн империи не нужен тоже. Будет. Стоит только подождать, покуда Райнхард твердо встанет на ноги и додумается изгнать его куда подальше — такие, как господин кайзер, очень быстро скатываются в паранойю, и он, первый советник, первый среди тех, кто обладает действительной властью — не формальной, на бумажке.       А ещё Оберштайн выгуливает пса два раза в день — утром, как проснётся, а потом после работы. Кормит тоже сам, за стол не сядет, пока не убедится, что дряхлый далматин, у которого уже и пятна не такие чёрные, скорее серые, шерсть на пузе отдаёт в жёлтый, плохо работают зубы, будучи сытым, уползает неизменно в голову, кладёт голову на вытянутые лапы. Это тоже правило, от него уклоняться не приходится.       Как-то раз за обедом, на куски кромсая ножом разваренную как следует курицу, строго отсчитывая отведённую порцию, Пауль думает о Ройентале. Вот — он качает головой — что случается с теми, кто не согласен играть свою второстепенную роль. Вот что значит — не следовать плану, выбиться из механизма. Глупый опрометчивый поступок — власть пытаться захватить, признаться, Оберштайн всё ещё считает, что из Ройенталя командир — никакой. Быть командиром — не только о себе любимом думать, не хватать всё новое лишь потому, что хорошо выглядит, поблёскивает, в руки ложится послушно, иногда не очень. Непостоянство — не то, что нужно империи, и Оскар фон Ройенталь, неплохой, в общем-то, солдат, всем своим существованием это непостоянство подтверждает: в женщинах, в алкоголе, в кофе, чёрт его возьми.       Пауль фон Оберштайн вздыхает по дороге в штаб — ему почти что нравится сидеть рядом с троном, не на нём, там видно больше, там при желании можно вытянуть уставшие ноги, как вздумается. У Райнхарда есть всё, что нужно настоящему императору: красивый голос, не менее красивое лицо, жёсткость, свойственная правителю, решительность и преданный союзник за плечом, большего не надо — даже рассудительности. Тактикой займётся Оберштайн, ведь Оберштайн любит своё государство, хотя государство ломает его жизнь надвое. Ничего другого Оберштайн любить права не имеет — не абы где, в государственной больнице, пусть и за кругленькую сумму, местный доктор удаляет его жуткие, неподдающиеся лечению блеклые глазные яблоки, заместо протезы ставит, теперь для работы годен.       Пауль фон Оберштайн допустить не может, чтобы кто-то вроде Ройенталя занял место во дворце. Правила такого не предусматривают.       В другое время, когда всё чаще приходит мысль о том, что где-то мир его, военного министра, жестоко обманывает, Пауль говорит сам себе: недолго ему осталось. Ему и Ройенталю. Это понятно с самого начала — не на своём месте, не в то время родились. Плевать, вообще-то, Пауль хочет на то, из какой семьи приходит Оскар на службу, вряд ли кому-нибудь расскажет когда-нибудь, если только не лучшему другу (тот молчать до смерти верной станет, вот такой он, Миттермайер) — какая разница, если дальнейшая жизнь не более, чем созревающий плод его судьбоносного выбора?       Оскар фон Ройенталь погибнет, потому что слишком горд, чтобы признать поражение, чтобы дать себе зализать кровоточащие раны. И слишком эгоистичен, чтобы думать о тех, кому он остаётся нужен даже таким — предателем. Пауль фон Оберштайн погибнет в одиночестве — убьют или свои, или чужие, и никто не прольёт ни слезинки над ним. Его не станет лишь по той причине, что он слишком верен правилам. Его жизнь слишком правильна для того, кто отдаёт её служению неправильным людям.       Проходит время, Пауль фон Оберштайн чертит на обратной стороне исписанного листочка глаз — неаккуратный, но с ярким, поблёскивающим зрачком. Классическая психология, кстати, он вспоминает и дёргает незаметно уголком губ в подобии улыбки, гласит, что такие символы рисуют те, кому отчаянно хочется разобраться, докопавшись до правды — так и есть, наверное, министр кивает сам себе, да только всё ещё не знает, к какому именно вопросу правда эта относится.       Глаз он красит синей ручкой — привычно и к тому же в этом есть определённая логика, идеальные люди империи всегда голубоглазые, настоящие аристократы, кроме тех, конечно, которых они сами истребляют собственными руками. Пауль вспоминает ненароком, что ему хочется иметь зелёные глаза, быть может, жёлтые, чтобы смотрелись ярче на блеклом без того лице, это иррациональное, почти детское желание, пригретое у сердца, но мать решает за него: первые протезы, присланные чёрт знает откуда в его родной дом — голубые, такие обычные, какие бывают только у образцовых имперцев. Оберштайну говорят — какая разница, если несколько лет ты не видишь ничего? Помнишь ли, какими были твои настоящие глаза?       Если — Оберштайн, вспоминающий кое-как, что такое снова видеть — в самом деле разницы нет, то почему же именно голубые?       С тех пор, конечно, он носит только их, образцовые, и понимает — мать хочет, как лучше, и хочет, чтобы другие его не стеснялись. Империя, как сам Оберштайн, тоже строго следует правилам.       Что-то, однако, дёргает руку военного министра, он рисует второй глаз, неподалёку от первого, чиркает по нему цветным карандашом, завалявшимся в верхнем ящике столе — теперь больше похоже на человека, он замечает и может себя похвалить за находчивость. Образцовых, конечно же, не бывает, и Ройенталь, про которого он думает так много в последнее время, далёк от идеала, как Ян Вэнли от захвата имперского штаба.       — Что же ты сделал не так? — Паулю не нужно проверять верхние этажи, он в один момент вдруг чувствует явственно — исчезает из мира, неизменно уплывает что-то важное и вместе с тем поломанное, какое задержаться в нём не может в первозданном виде, — Это так сложно — подчиниться?       Пауль отправляет туда своего человека, ничуть не удивляется, услышав весть о кончине гросс-адмирала Ройенталя. Это совершенно естественное явление, Оберштайн соглашается с происходящим, но почему-то не вписывает в правила. В его собственные.       Пауль фон Оберштайн вспоминает всю свою жизнь — делать то, что надо, делать то, что хочется, а если тебе хочется делать то, что надо делать — жизнь можно назвать почти счастливой. Почти, и всё же не совсем. Ройенталь всё делает не так, наоборот — он мог бы делать всё назло, наперекор, но теперь Пауль понимает: Оскар ничего не ждал, ничего уже ждать не станет, и не хотел тоже ничего. Он — вырвавшийся против воли крик, заглушенный рёвом подъезжающей машины.       Крик Оберштайна так и останется за зубами, как бы сильно он не хотел всё переиграть — империя неизменно пойдёт дальше. Без него.       На похоронах Оскара фон Ройенталя тихо, как в гробу, в котором он лежит — от этой мысли неуместно смешно, благо, Оберштайн умеет не смеяться, если приходится. Кажется, там кто-то скорбно всхлипывает приличия ради, в остальном его провожают тихо в последний путь. Своё уже отживает, отмучивается — за бунт на пустом месте, за отсутствие здравых идей. Никто не идёт за Ройенталем, вообразившим на секунду себя чем-то выше — быть может, это сделало его счастливым.       — Тебе не стать Яном Вэнли, — в пустоту говорит Пауль, на лице по-прежнему спокойствие, и ветер волосы обдувает — прохладнее становится к вечеру, он ждёт, когда последний человек уйдёт, оставит наедине с каменной плитой, — Бессмысленная жертва, отсутствие запасного плана. Ты сам виноват.       Пауль фон Оберштайн уходит. Пауль фон Оберштайн никогда не оглядывается назад — на этот раз вдруг поворачивает голову: он всех добрее оказывается к нему, пусть даже после смерти, даёт иллюзию, что всё-таки в мире кое-какие вещи от него зависели. Не жертва, не обиженное на родителей дитя.       Пауль фон Оберштайн знает, что, когда умрёт, ни одна поганая душа не ответит ему тем же.       Пауль фон Оберштайн заглядывает в кафетерий на первом этаже, улыбается самыми уголками губ продавщице и всё-таки пробует издающий заманчивые запахи миндальный латте.