***
«Когда бы я любил вас меньше, то мог бы больше сказать». − Дж. Остин***
Я вернулся на Бейкер-стрит несчастным, промокшим существом, очень нуждающимся в пылающем камине, чайнике чая и добром слове от моего любезного компаньона. День прошёл неудачно, все мои усилия задержать Коллинза, имеющего дурную славу своими подделками почтовых марок, ничего не дали. Он действительно заставил меня сильно понервничать, и моё терпение истощилось. Не говоря уже о холодном дожде, который шёл весь день. Раздражённо огрызнувшись на несчастного Лестрейда, я нашёл извозчика, чтобы тот отвёз меня домой. Когда я снял мокрую одежду, надел халат и тапочки принца Альберта(1), по лестнице уже поднималась наша весёлая домовладелица с горячим чаем и сэндвичами. Ростбиф с горчицей. Всё это было очень мило, но не хватало одной жизненно важной части дома. Миссис Хадсон, как всегда, дала ответ на мой (к сожалению, несколько раздражённый) вопрос: − Ох, доктор Уотсон получил телеграмму от старого знакомого, доктора Генри. Бедняга заболел и нуждался в ком-то, кто бы заменил его в клинике в этот день. Вы же знаете нашего Уотсона, он немедленно отправился на Брик-Лейн. Я сел за стол, чувствуя, что моё настроение всё больше ухудшается. − Неужели у него нет старых знакомых, практикующих в респектабельном районе? − пожаловался я. Она налила мне чаю и довольно решительно положила на тарелку сэндвич. − Он сказал, чтобы вы обязательно поели, когда приедете. − У него раздражающая одержимость питанием, − пробормотал я, прежде чем откусить от сэндвича. − Ох, чепуха, − ответила она, направляясь к двери. − Вам нужно принять горячую ванну после чая. Это может улучшить ваше настроение. Жизнерадостные люди иногда бывают довольно раздражающими, но я ничего не сказал, потому что миссис Хадсон была настоящим сокровищем; такие женщины, как она, были опорой империи. И она действительно сделала хороший сэндвич. Я съел вторую порцию и допил чай, но Уотсона по-прежнему не было. Очень хорошо. Я бы принял ванну. Вскоре я скользнул в фарфоровую ванну и расслабился в горячей воде, в которую добавил немного дорогого ароматического масла, подаренного мне братом. [Как это часто бывает с его дарами, это был подарок со скрытым смыслом, но я решил проигнорировать его инсинуации.] В данный момент я предпочитал вспоминать, как тогда вполголоса сказал Уотсон: − Ваш брат − тайный сибарит? Я улыбнулся, глядя на свои пальцы в воде. Жара и слабый запах лаванды расслабляли мои напряжённые мышцы. И, будь прокляты слова нашей домовладелицы, это улучшило моё настроение. Но мне всё ещё не хватало Уотсона. С того утра, как он поцеловал мои пальцы, между нами всё немного уладилось. Он прикасался ко мне более легко, непринуждённо, и я старался отвечать ему взаимностью, хотя такие вещи даются мне нелегко. И всё же, ради него, я хотел попробовать. Через некоторое время я взял мочалку и начал мыться, начав со стоп. Со стоп, которые я всегда считал слишком большими, почти неуклюжими. Я добавил ещё горячей воды в ванну и принялся за ноги. Хоть и худые, они служили мне хорошо. Мытьё моих бёдер напомнило мне о ногах Уотсона, и я провёл приятную интерлюдию с этими мыслями. Пока что пропустив интимные части тела, я принялся намывать руки и грудь; мой предательский мозг при этом мечтал о неком Джоне Уотсоне. И его теле. Я медлил так долго, что у меня начали морщиться кончики пальцев. Те самые пальцы, которые целовал Джон Уотсон. Мне показалось благоразумным вымыть остальную часть себя быстро и эффективно, прежде чем ситуация станет щекотливой. Я успел надеть чистую ночную рубашку и халат, прежде чем услышал, как Уотсон возвращается домой и к нему внизу обращается миссис Хадсон. Без сомнения, чай и сэндвичи были предложены и приняты. А я пошёл в гостиную и налил два стакана хорошего портвейна. Потом я сел в кресло и стал его ждать. Я подумал, что мы могли бы поговорить сегодня вечером. Я был человеком, который всегда был в состоянии выразить себя многословно на любую тему. Даже маленьким мальчиком, если верить Майкрофту. Но говорить о моих чувствах к Джону Уотсону, кажется, выше моего понимания. Они слишком много значат. Но если я останусь трусом, сможем ли мы когда-нибудь двигаться вперёд? В комнату вошёл Уотсон. Он посмотрел на меня и улыбнулся, прежде чем сказать: − Вы так раскраснелись после принятия ванны. − Он взял стакан и протянул мне. Я повторил его жест, и мы оба глотнули портвейна. Взгляд, которым мы обменялись тогда, почему-то был таким же горячим, как и моя ванна. Мне казалось, что я чувствую, как моё лицо становится ещё более красным. За свою жизнь я совершил немало смелых поступков, и было бы ложной скромностью утверждать обратное. Но, без сомнения, самым смелым поступком в моей жизни было встать, сделать несколько шагов, разделяющих нас, и наклониться так, чтобы мои губы могли коснуться его губ. Этот первый поцелуй сразу же отдавал тёмно-красным портвейном, который мы пили, малиной, корицей, возможно, намёком на шоколад. А ещё дешёвым табаком из трубки, которую он явно выкурил в экипаже, доставившем его домой. И, наконец, был намёк на что-то такое, чему я не могу дать точного названия, но от чего, боюсь, могу легко впасть в зависимость. А потом мы услышали, как миссис Хадсон поднимается по лестнице. Когда она вошла, я уже сидел в кресле, а Уотсон − за столом, с энтузиазмом потирая руки. − Ох, миссис Хадсон, вы настоящее сокровище! Смею ли я надеяться на говядину с вашей самой превосходной горчицей? Я потягивал портвейн, смотрел на него и любил. Он посмотрел мимо миссис Хадсон и подмигнул мне.