Усы Абдуллы

      О том, что наступил сезон хурмы, Ирем узнала по сползающей, перезрелой рыжей мякоти, сползающей по стеклу гранд-отеля «Ахмат». Несчастные уборщики не успевали оттирать дары, а швейцары – отгонять желающих выразить свою любовь и обожание Ирем и Далиле, а в отсутствии возможности встретиться лично – фасаду, куда выходили окна их номера. Управляющий «Ахмата» держался стойко, приносил гостям извинения за доставленные неудобства, но о том, чтобы выселить виновниц, к его чести, не заикался.       Ожидаемую, но малоприятную славу им принесла завирусившайся трансляцией последней жертвы серийного убийцы, которую, хвала Ликам, Ирем и Далила успели обнаружить вовремя. Без помощи Далилы бедняга не протянул бы и часа. А без прямой трансляции – неизвестно, не распяли ли бы их рядом.       Впрочем, сейчас это уже не казалось такой уж хорошей идеей.       Неделя после гонок, взрыва в инфотеке «Фонда» и спасением Тэма, археолога-жертвы маньяка, слилась в одно сплошное бюрократическое пятно. Расспрос в Ордене, допрос у Вершителей, возникший из ниоткуда тетушкин адвокат, вылезшие как грибы после дождя журналисты. Все хотели залезть Ирем и Далиле в голову, отодрать от них по кусочку. Видео подвергали цензуре и снимали с площадки, потом возвращали на площадку, потом полетели жалобы, восторги, угрозы и сборы средств на лечение жертвы и адвокатов «жертвам несправедливой судебной системы».       Адвокат тетушки оскорбился, но прибавку к гонорару, судя по всему, прикарманил.       Табула стояла в беззвучном режиме, иначе ее пиликанье свело бы с ума. Одновременно она получила сообщения от наставницы (завуалированное, но вежливое «какого иблиса ты устроила?» повисло в воздухе) и от медийного покровителя (восторженное, «лучшая реклама накануне премьеры, сколько кликов!»). На столе укором валялась бирка со скачанными из инфотеки «Фонда» данными, но она намертво сцепилась с видением подвешенного к потолку археолога, и никаких моральных сил в ней копаться у Ирем не было. Вместо этого она репетировала, сотворив из мебели в гостиной импровизированный реквизит. Читала в инфрасети про дабаранские пляжи, Шрам и столичный эмират. Пыталась, смахивая постоянно вылезающие напоминания о ролике, заказать одежду. Чем-то отвлечься.       Но и отвлечения не приносили душевного равновесия. А некоторые выбивали еще больше. Особенно сообщения от Сайруса. Чат, после снафф-контента (ссылок на даркнет и ставший знаменитым ролик Ирем), заполнился фотографиями будущей чурхчельни. До ремонта. Во время ремонта. Обстановка, обивка и утварь. Формы пуфов и высоты столов. Ассортимента чучхелы.Ирем, обычно с удовольствием возглавившая бы дизайнерское безумие, едва находила в себе силы ответить по существу. Абдулла, чей погребальный костер из мокрых болотных корешков костер чадил и едва тлел, смотрел со всех стен дома, оказавшегося его. Смотрел глазами певицы Хашмы, с которой прожил там двадцать лет. Бочками гранатового сока, который обязательно привезут к самому открытию с Амедо.       Желание, что Ирем загадала, исполнялось, а рана, затянувшаяся корочкой вместе с бинтом, закровоточила, когда бинт начали отдирать.       Сайрус ее раздражение чувствовал, казалось, сквозь инфранет, два экрана и изысканную вежливость (хоть и присыпанную двусмысленностями). Чувствовал и донимал еще сильней. Когда на вечер забыла о табуле – к утру явился серьезный молодой человек с каталогами, который отказался уходить, не вытряся из Ирем всю душу. И Ирем честно по кускам собирала, что и когда Абдулла говорил, о чем мечтал и в форме каких усов должна быть идеальная чурчхела. Даже по памяти воспроизвела рецепт. Отжав ее до капли, как виноград на ту чурчхелу, изверг удалился, а Ирем набрала в табуле вопрос, который всю неделю ее занимал.       Отчего благородный господин, не последний человек в Синдикате, настолько щедр, что занимается всем этим сам? Отчего не перепоручил стройку, ковры и чучхельнюсмышленным подручным с испещренными шрамами спинами?       Табула завибрировала, и Ирем узнала, что господин Интисаар – не белоручка и не невежа, чтобы перепоручать личные дела. Не поручишь же возлежать с женой своим подчинённым? Не заблуждайся, госпожа, и не ровняй меня с моим братцем.       В красках представив, как Сальвадор, нацепив очки и распахнув халат, увлеченно подсчитывает горы бирр в свой рост и перепоручает страдающую от одиночества жену, кхм, заботам секретарей, Ирем в кулачок улыбнулась – если у Ясмин еще нет романа о жене и секретаре, то стоит скоро ему появиться. Главное не забыть приписку, что все совпадения случайны.Ирем уже тянет руку к табуле, чтобы пошутить, но вспоминает, что писать больше некому. Ясмин забрала выигрыш и ушла. На него можно безбедно прожить жизнь где-нибудь на Садаале. Каша, заваренная Ирем и Далилой, ей совершенно не к чему. А, может, две недели между жизнью и смертью на Одаконе и ее заставили пересмотреть свои приоритеты.       Рука опускается, табула остается синевато мигать на коленях.       Одни Лики знают, какой ифрит в нее вселился, когда она с шумом распахнула дверь и попросила у швейцара тушь, кисть и отрез шелка. Расстелив его прямо на полу, выводит профиль – такой, какой помнила. Седого человека в полосатой кандуре, задумчиво приглаживающего усы над звездной картой, капая на нее со складного половника. Испачканными в чернилах пальцами пишет, что понятия не имеет, как Абдулла бы устроил чучхельню, потому что он не мог устроить даже собственную каюту. Что это была мечта о месте, где жена (одна единственная, а не те, что в каждом порту) наводит уют, а сын (а может и внук, ведь сын бы уже вырос) гордо красовался разбитой коленкой. Что вечерами к нему заходили бы соседи, тянуть кальян и играть в нарды, а он бы варил им всякие вкусности, каждый день разные, да рассказывал небылицы, тоже не повторяющиеся. А жена, поседевшая, но с красными лентами в волосах, пела бы веселые песни под треньканье уда. Приговаривал бы, окуная орехи в виноградный сок: «Хвала Страннику, что Абдулла еще крепок и ему не нужны никакие там нитки, чучхела прекрасно держится на одних его усах».       А ковры и обивка – это как гранит монумента. О человеке не говорит ничего. И совсем не было ему нужно.       Сообщение остается неотправленным. На гладкой гостиничной бумаге каллиграфическим почерком выводит записку – извиняется, что причиняет столько хлопот и отнимает драгоценное время. Аккуратно скатывает высохший шелк и просит швейцара доставить. Рассмотрев имя адресата, швейцар слегка меняется в лице, но вежливо кланяется.       Ирем остается посреди пустой комнаты. Садится, сложив ноги, в обнимку с ситаром. Струна дергается, и ледок прорывает. Впервые за три года, на исход месяца Владычицы Слез, она плачет. И слезы даруют ей утешение.