Любовь нежна? Она груба и зла. И колется, и жжется, как терновник.
«Ромео и Джульетта», Уильям Шекспир
Резок был царь всея Руси и рукой, и сердцем. Иногда велит казнить, а потом и жалеет. Много уж тех, кто мог голову на плахе сложить, да вовремя гнев с государя спадал. Не за себя он кровь проливал, да за державу давил гадов- изменников. Обратился царь для покаяния в грехах своих к отцу Варфоломею. То не столь набожный был старец, сколько умный. Ведал, что Федор Басманов, коего давеча Иван казнить велел, власть над государем имел, мог и гнев унять, и советом подсобить. Даром что содомит, царь без него безгрешным не станет. Вот и подсказал царю Отче, мол оставь ты при дворе Федю, просто чин ему никакой не жалуй, пусть уж так себе мается. По нраву мысль та пришлась Грозному. В ту же ночь вернули Басманова в его покои, да наказали в порядок себя привести, к царю утром на поклон явиться. Знал Фёдор, что зовёт Иван Васильевич к себе не чтобы прощения просить да слезы утирать, а чтобы благодарности за жизнь сохранённую слушать. Не таков тот, что неправоту свою признает, ведь он помазанник божий, а значит все его деяния от бога. Не хотел парень пред государем красоваться да распинаться, не ждал он, что Грозный наветы за чистую монету примет, оттого засела в груди печаль- тоска и вздохнуть не дает, словно ходит по земле тело, а душа уж Богу отошла. Смыв с тела грязь и кровь, юноша надел свои одежды яркие, кои сейчас были ему вовсе противны, волосы причесал, драгоценности и вовсе надевать не стал. Да и как давай мучаться пред зеркалом, не имея счета попыткам заставить себя как можно живее улыбнуться. Знает точно, что смута его не надобна никому, царевой смуты на всех хватит. Ивану нужен был веселый танцор на пирах, шутливый слуга в делах, да девка распутная в койке. До самого рассвета Федор пред зеркалом кривился, да и так и не было толку. Явился за ним Малюта, дабы в царские покои провожать. — Ты давай это, лишнего там не говори, а то, как видать, путь мне до тебя короткий, доберусь уж скорехонько. — тихо, но слышно говорит Гриша по дороге. Скуратов вошёл в покои первым, а Басманов за ним, оба раскланялись. Иван Васильевич встретил гостей сидя за столом, что завален письменами да грамотами. — Обожди за дверями, Григорий Лукьянович. — молвит Грозный, храня молчание, пока тот не выйдет, а затем продолжает. — Как дела твои, Федя? Не крепко тебя Малюта запугал? — Не крепко, царь- батюшка. — почти шепотом отвечает и глядит в глаза. Да ничего Федька в тех очах темных не увидит, ни сожаления, ни любви. — Нынче чина боле нет у тебя, но при дворе я тебе оставляю и сегодня вечером за тобою пошлю. — Встает из-за стола, подходит близко, вплотную и что-то в руку сует. — Можешь идти, не держу. Вылетел юноша, аки пробка восковая, сунул в карман то, что царь дал даже не глянув, так и бежал по коридорам не разбирая дороги. Только одна мысль в голове зудела: «Не хочу, я не хочу этого, не хочу!». Сам не заметил, как ноги к трапезной принесли, а коли принесли, так и решил завтрак посетить. Народу в зале той оказалось немного, только одни опричники, даже боярина ни одного нет. Увидав его, притихла опричина, только шепот по рядам ходит. Не долго думая, Басманов уселся за стол не здороваясь, есть не хотелось. Слуга поднес кубок с вином, принял юноша кубок, пригубил крепкого. А потом ещё и ещё, а там брага была ещё да сбитень. Когда сидел уж весь во хмелю, явился к трапезе царь, уселся на трон, да и нет-нет и поглядывает на Федьку, а потом и вовсе, подозвала Ваську Грязного, шепнул что-то ему, а тот сразу же Федю под белы рученьки и давай выпроваживать. — Я сам идти могу, да ещё трапезничать не кончил, чего пристал? — молвит парень. — Великий государь, али не мил я тебе, так на кой черт мне жить оставил? — Эй, холопы, Федюша пьян, отведите его к себе. — крикнул Иван Васильевич. Мигом подлетели рынды да опричники, подхватили да и вынесли из залы. Поднялся с места своего Микола, что наставником у царя в юности был, а сейчас писарем остается при дворе. — Царь-надежа, дозволь слово молвить. — и в поклоне растянулся. — Молви, Микола, много ты меня поучал в детстве да юности, авось и сейчас тебя рад послушать. — отвечает Грозный. — Негоже при дворе содомита держать. — Коли толкового нечего молвить, так храни молчание. — сквозь зубы цедит слова царь. — Не вели казнить, надежа-православный царь, да где же это видано, чтобы государь с холопом потешался? — взмолился писарь. — Я вижу, ты никак не уймешься?! — громовым раскатом пронесся крик. Рассмеялся царь да и молвит: — Вон, у Греков, любовь к мужчине почитается за признак великого мужества. — От лукавого это все, надежа-государь! Спаси душу свою, помолись и покайся! — Голова твоя, что говна полна — вот что от лукавого. — царь снова рассмеялся и дланью поманил к себе Малюту. — Голову этому с плеч. Ишь чего, царю указывает.***
Очнулся от хмельного сна Федор только к вечеру, вспомнил, что царь обещал прислать за ним, да принялся собираться. Рубаху серебром расшитую надел, серьги длинные, жемчужные, очи подмалевал, принялся ждать. Да вдруг вспомнил, что Грозный что-то в руку сунул ему сегодня, глянул по карманам одежд своих и нашел письмо, развернул, да читает:Федя, Феденька, Федюша мой. Знаю я твой нрав, не жду ни благодарности, ни обиды. Жду только того, что как прежде люб я тебе остался, а коли нет, то так и молви мне прямо, не буду тебя силою брать али держать подле себя супротив воли твоей. Но и с другими быть тоже не дам. Мой ты коли не будешь, то и никому не достанешься.
В дверь без стука ввалился рында и сонно промычал о том, что царь мол к себе зовет. Басманов письмо отложил, да и вышел. Иван ожидал бывшего опричника сидя в кресле, на нем была только спальная рубаха, да на плечи шуба наброшена. Как привели Федьку, государь тут же в лице переменился. — Проходи, Федюша, садись, согрею. — хлопает пятерней по коленям. — Ночи нынче холодные. Юноша садится на колени, немного поерзав с лукавой улыбкой на лице отвечает: — А в темнице в разы холоднее, ещё и сыро, а коли дождь, так даже подтапливает. Лицо царя мрачнеет, он переводит взгляд то на парня, то вникуда, не находясь с ответом, только обнимает крепко. — Федя… Я… — Не надо, царе, ничего не говори. — Приказывать мне вздумал? Так не бывать этому, слушай уж теперь. — говорит зло, да все же крепче обнимает, да спину полюбовника своего оглаживает. — Знаешь ли ты, как мучался я, как метался в сомнениях? Мне говорят, что смерти моей ты желаешь, а сердце говорит, да глаза твои, что любишь так, что от меня смерть принять готов! Кому мне было верить?! — кричит. — Иван Васильевич, не серчай ты на меня, я к тому говорю, что время пройдет и все забудется, навеки я твоим останусь. — бусины слез выступают на глазах Басманова. — А сейчас же что, не мой ты? — суровое лицо приближается к лицу юноши так, что тот чувствует на коже своей горячее дыхание. Ничего не отвечает Федор, гневить царя не хочется, но и лгать тоже желания нет. Не может все прежнее разом воротиться. — Так знай, коли прознаю, что кто-то быть с тобою хочет, так быстро голову сложит, а ежели ты в чужую постель ляжешь — убью как пса последнего! Федор прижался к Ивану и обнял того за шею, дабы гнев его унять. Грозный подхватил юношу как красну девицу под коленями да за плечи, уложил на кровать, навис сверху и принялся грубо целовать губы, щеки, глаза, шею. Руки под рубаху сует, шершавой пятерней водит по бедру, все выше подол задирая. Отрывается на секунду, достает из-под подушки кинжал, треск ткани и вот, Федор уж совсем нагой пред царем. Иван припадает к белой груди губами, целует, да кусает, оставляя налитые алым следы. Только боль чувствует Басманов от этих грубых ласк, нисколечко удовольствия нет. Ничего уж не будет, как раньше, это он понял, да не говорить же про то царю, не отступится. Лежит юноша, руки распластав, да ноги раздвинув и совсем уж все равно, что Иван Васильевич с ним делает. Очнулся от мыслей своих, лише когда Грозный вошел в него, вскрикнул от боли, да потекли по лицу горячие слезы, кои остались незамеченными. Царь только наращивает темп, все глубже и грубее толкаясь. Излился он в Федькино нутро и повалился рядом, тяжело дыша. — Пойду я к себе, царе. — тихим голосом говорит юноша. — Я думал, на ночь останешься. — все ещё сбито дыша вопрошает. — Шубу мою возьми, прикрой срам. Взял Федора шубу с царского плеча, даже не глядя на Ивана вышел, ничего не мысля, до покоев своих добрался.***
Вереница солнечных лучей озаряет дворец, пробиваясь в каждое окошко. С самого утра царь всея Руси в хорошем духе, важно шагает к трапезной, предвкушая встречу с развеселыми опричниками своим, а там уж можно будет и к Феденьке наведаться. Не сдержался Иван вчера, исторопился, кажется, юнец ушел растерянным. Ну да ладно, не впервой, чай, не красна девица. Входит Иван Васильевич в залу, так опричники да бояре разом затихают. Уселся на трон, брови насупил, обводит взглядом каждого. — Ну, говорите уж. — приказывает. Все переглядываются, да никто не решается. — Борис, молви мне как на духу, чего тут все притихли. — Не серчай, надежа-православный царь, за себя скажу, нечего мне от тебя таить. — Малюта, пес рыжий, говори же, что скрываете. — уже и гнев на лике царском отражается. — Али измену замыслили?! — Иван Васильевич, что же ты так про холопов своих верных. — елейным голоском пищит Григорий. — Говори! Говори! — Грозный вскакивает с трона и бьет посохом по полу. — Иначе сам всех вас тут порешу, по одному убью! — Не вели казнить, скажу всю правду тебе, царе. — Скуратова дрожь бьет, видать, правда страшно. — Федька-то, срамник, нагой да в твоей шубе неживой совсем в покоях своих лежит. Ногти черные, как от яду, видать, отравили. Глаза у царя вперились в лицо Малюты, а затем в потолок. — Как это, неживой?..