Отбеливатель

      Я лежу на диване в Адском доме [1] и жду, пока они войдут. Они всегда возвращаются около часа ночи, а я обычно жду. Не то, чтобы они это знали.       Диван, на котором я лежу, обращен к стене. Это действительно забавно. Это сделал Иззи, и это очень похоже на него: взять то, что в основном предназначено для общения, и превратить это в уединение. Диван также ужасно близко к осыпающейся штукатурке. Всего в паре футов от вентиляционного отверстия, возле плинтуса, так что, чтобы попасть на диван, вам придется перекинуться через спину. Он часами сидел на этом дурацком диване со своей гитарой и пачкой сигарет, просто уставившись в стену и бренча. Это никогда не выглядело так, будто он занят, но потом он приходил и показывал всем нам новый отличный рифф или трогательную акустическую мелодию. Думаю, он такой. Вы думаете, что он просто ненормальный наркоман, а потом понимаете, что он — единственное, что скрепляет вашу группу. Это забавно.       Дверь хлопает, и я слышу голос. Не голоса, просто голос. Он глубокий и хриплый — Эксл. Тот, кто раньше не слышал эту рутину, может подумать, что он просто разговаривает сам с собой. Но мне виднее. Иззи рядом с ним, и он ничего не говорит, но он там. Как и в любой другой час долбаного дня. И, конечно же, я слышу, как он бросает: «да» и немного смеется. Клянусь, Эксл — один из немногих, кто может рассмешить Иззи. Обычно он смеется над собой, но не по-доброму. Обычно он смеется над одной из своих мыслей, над людьми или над человеческой природой, полагаю. Эксл единственный, кто на моей памяти заставлял Стрэдлина добродушно смеяться. Действительно счастливо. Не то, чтобы Иззи недобродушен. Так и есть. Просто у него странный способ показать это.       Я слышу, как они садятся, и все так же, как и каждый вечер. Иззи в кожаном кресле, я слышу скрип ткани. Я знаю, что это его место, когда он не сидит на диване для асоциальных отношений, потому что однажды я нашел шприц и ремень, запнутый под подушкой. И Стив больше не оставляет здесь свое дерьмо. Слэш тоже. Похоже, что остались только мы трое. Не то, чтобы Иззи или Эксл часто замечали, что я живу здесь. Эксл сидит в кресле-качалке со сломанной ручкой. Я знаю это, потому что слышу скрип и его баритон, доносящийся из дальнего левого угла, в который мы его засунули. Я чувствую запах дыма, когда один из них закуривает сигарету.       Я лежу на диване, подперев голову руками, мои ноги скручены. Я бы потянулся, но при этом мои ступни и часть икор свисают с дивана. И я не хочу, чтобы они знали, что я здесь. Не то, чтобы они говорили бы по-другому, если бы знали, что я здесь — они вместе в своем маленьком мире, и никого, включая меня, не приглашают. Но в инкогнито есть некое очарование. Я сворачиваюсь и просто слушаю. — Это место, может, и дерьмовое, но у нас остались какие-то воспоминания, — говорит Иззи. — Да уж. Помнишь, когда попкорн выпал из окна? Лучший день в моей жизни. — Очень забавно. — Серьезно, Изз.       Он снова смеется, и мне кажется, я чувствую, как мои внутренности съеживаются в маленькие завитки, как сушеные помидоры, а затем просто полностью исчезают.       Я на мгновение заглушаю их голоса, потому что не думаю, что выдержу это. Вместо этого я изучаю диван Иззи, на который забился. Когда он впервые получил его, он уже был довольно хреновым. Он нашел его в переулке, или в мусорном контейнере, или что-то в этом роде — я не помню. Но всего через пару недель в Адском доме он вконец стал чертовым мусорником. Покрытый пятнами от виски, становящимися разводами и тому подобное. Итак, однажды Эксл пришел домой с подержаным чехлом для дивана, сказав, что, если он этого не сделает, Иззи получит мандавошек просто от того, что так долго сидит на этой проклятой штуке. Это был довольно обычный жест, но Иззи светился, как полуденное солнце. Думаю, потому, что когда Эксл делает для тебя что-то заботливое, ты говоришь спасибо, кончаешь радугой, делаешь сальто и посылаешь воздушные поцелуи: но это не совсем в стиле Иззи. Однако в тот раз он любил Эксла за этот гребаный чехол для дивана. Так что, конечно, я это ненавидел.       А теперь, после того, как я позависал на нем около месяца, рука стала синей в том месте, откуда выходит моя голова, и рука начинает изнашиваться еще больше, когда мне приходится закидывать ноги, чтобы меня не заметили. Хорошо, рука синяя, но есть большие пятна, где часть цвета смыта, так что это реально что-то вроде горошка. После того, как появились эти обесцвеченные пятна, я действительно сделал сознательное усилие потереть свои волосы о материю. Я действительно хочу, чтобы они исчезли, потому что эти пятна заставляют меня думать о вещах, которые мне не нравятся. Потому что они напоминают о том, как однажды я на самом деле плакал из-за этого.       Я зарываюсь головой в подушку, стараясь не думать об этом, но сердце легко пересиливает разум. Это как раздавить долбаного комара. Иззи был тем, кто завербовал меня. Переезд в Лос-Анджелес из Сиэтла был большим прорывом. Меньше панка, больше макияжа и лака для волос. Так что я какое-то время бродил, пока не появился какой-то парень с жирными черными волосами, кольцом в носу и практически потребовал побринчать. В то время я просто сказал: «Хорошо» и не придал этому большого значения, потому что предложения лились рекой. У меня такое чувство, что если бы я уделил ему больше внимания, я бы не был так безразличен по отношению к Иззи.       Перенесемся на три месяца вперед. Внезапно я живу в квартире с четырьмя другими парнями и играю в группе. Мы пьем, нюхаем, тусуемся, играем. Когда ты рядом с людьми, которые любят облажаться, ты облажался. И я облажался. В девяноста девяти процентах случаев я был нажравшийся в стельку. Когда через месяц я наконец выбрался из ада и снова начал работать, я полюбил его. Самым тревожным было то, что не было бушующей битвы со мной и моими ценностями, не было внутренних потрясений. Я просто любил его. Это было так просто и легко. Почему?       Это похоже на то, когда вы слишком много смотрите на слово, например на «пальцы» или «сахар», и тогда оно теряет смысл. Вопрос «почему» стал для меня таким, я задавал его себе столько раз. Есть тысяча разных причин, и в то же время ни одной причины. Это имеет значение? Нет. Это неважно. И теперь их голоса возвращаются в мое сознание. И я чуть не выпрыгнул из кожи, потому что услышал свое имя. — Хорошо, что мы нашли Даффа, а? Он единственный, кто знает, какого хрена он делает... — Мы, Экс? Кажется, я помню, что именно я настаивал на этом, — в его голосе есть нотка собственничества, и мой желудок выпригивает, а сердце колотится. Он прав. Он нашел меня. И за это я ему обязан всем и ничем. — Ага, ну, ты прав… — скрип, скрип. — Ты определенно продал нас. Не знаю, что ты сказал, чтобы заставить такого парня, как он, присоединиться к шайке негодяев вроде нас. — Ага... ну, он тоже не ангел. — Но Иззи. Я хочу быть твоим ангелом. — Да уж. Он — нет. Но Изз, он привел нас к контракту, так что он вполне может быть с нами. — Дафф отлично разбирается в бизнесе, но я не знаю. — Что? Он тебе не нравится? — Нет, нет, он мне приглянулся. Просто... он не такой увлеченный, как мы с вами. Но это нормально. Каждой группе нужен кто-то, кто бы занимался такими вещами. И он... отлично это делает. Отличный парень.       Вы знаете, каково всегда быть запасным вариантом? Каково это — знать, что ты кому-то нравишься, но он любит кого-то еще? Понимаете ли вы, каково это — осознавать, что если бы у вас был выбор, человек, которого вы бы предпочли кому-либо в мире, не колеблясь ни секунды, выбрал бы кого-то другого, а не вас? Вы знаете, каково это — быть неспособным что-либо с этим поделать? Потому что быть запасным вариантом — больно. Это чертовски больно.       Я лежу там, и второй раз за мою карьеру подслушивателя я ощущаю уколы булавками в глазах, а в горле как будто воздушный шар, в котором слишком много воздуха. Иззи. Иззи, Иззи, Иззи.       Я не могу игнорировать девять лет. Это невозможно, поэтому я стараюсь не пытаться. Но опять же, мое сердце раздавливает мой мозг, и оно говорит мне нанести удар. И как раз, когда я думаю, что могу узнать его немного лучше, копнуть немного глубже, они двое показывают мне, что я никогда не смогу быть частью их маленького мира. Никогда. Иззи, Иззи, ох, Иззи.       Он никогда не узнает, насколько мы на самом деле похожи. Мы горим огнем, которого у Эксла нет, никогда не будет, и которого он не может понять. Потому что мы что-то делаем? Это не его жизнь. О, было бы неправдой сказать, что Эксл не любит музыку. Он любит. Было бы неверно сказать, что он не до смехотворного страстный. Потому что очевидно, что он такой. Но это не его жизнь.       Ты знаешь ошущение, что хочешь чего-то так сильно, любишь что-то так сильно, что это становиться мучительным? Каково это — так отчаянно хотеть чего-то добиться, что быть готовым сделать что угодно, продать свою душу, переспать с дьяволом, просто чтобы сделать это? Я и Иззи знаем.       Вы знаете, каково это — делиться любовью с кем-то? Любовь к чему-то, к кому-то. Вы знаете, каково это — осознавать тот факт, что он — единственный другой человек на планете, который горит тем же невыносимым огнем, что и вы? Вы знаете, каково это, когда он даже этого не знает? Я чувствую, как диван снова покрывается пятнами. — Ну… — зевает Эксл, — я иду спать. Тебе тоже следует пойти на боковую. У нас есть куча переговоров, которые нужно провести завтра. — Хорошо. Я выкурю косяк и пойду. — До завтра. — Экс? — Да? — Мы в пути, мужик.       Я слышу, как в его голосе звучит восторг, и не знаю, улыбаться мне или плакать. Ты должен меня за это поблагодарить, маленький крысиный ублюдок. А ты говоришь с ним об этом. — Нет. Теперь мы сделали это, чувак, — Эксл не пытается скрыть свои чувства, восторг, уверенность, как это делает Иззи. — Теперь все, что осталось сделать, это захватить мир, — еще одно отличие. Эксл хочет править миром. Мы с Иззи хотим его изменить. — Я ничего не знаю насчет того, чтобы захватить власть, но мечта оживает, Экс. — Ты сказал это. Изз? — Мм? — Я рад, что мы сделали это вместе. Я люблю тебя, чувак.       Я не могу сказать, пьян ли Эксл, или ему и Иззи не нужно быть пьяными, чтобы говорить такие вещи. Хотел бы я сказать это Иззи, будучи пьяным. Хотел бы я сказать это Иззи, когда я пьян. Но он плохо разбирается в чувствах, а иногда и я тоже. — Я тоже тебя люблю, чувак. Мы прошли долгий путь, Эксл. Билл, — Иззи не скрывает своих чувств, когда дело касаеться Эксла. Я слышу улыбку в голосе Роуза. — Спокойной ночи, Джефф, — его шаги грохочут по коридору, и дверь в его комнату со скрипом закрывается. Я лежу на диване, слезы текут из моих закрытых глаз, а мои руки обвиваются вокруг подушки.       Нет подходящего способа описать, что я чувствую сейчас. Представьте, что вас одновременно ударили ножом в грудь и спину, а затем умножьте это на сто. Это одна сотая того, что я чувствую. Потому что горе — это одно. Одно дело, когда ты любишь кого-то пару месяцев или даже пару лет, и ты счастлив, а потом однажды ты просыпаешься, и он мертв или умирает. Когда это происходит, по крайней мере, у тебя была возможность полюбить кого-то всецело, и он любил вас в ответ. Больно, когда эта любовь ушла, но хотя бы она у тебя была.       Это иное ощущение. Если для этого и есть слово, то я его не знаю. Когда ты любишь кого-то, это совершенно недостижимо. Кого-то, с кем ты можешь попытаться найти общий язык, с кем можешь дружить, возможно, даже стать братом в конце концов. Но никогда так, как ты хочешь. Иззи с таким же успехом мог бы быть звездой. За миллион миль отсюда. Недостижимо.       Знаешь, я, вероятно, мог бы напиться, как повелитель джина, который снимает мои тормоза, в отличие от водки. Я, наверное, смогу найти Иззи. Я мог бы сказать ему, что люблю его. Но он будет считать, что я нахожусь на стадии пьяного: «Я люблю тебя, братан», а это значит, что он воспринял это неверно.       Но сейчас я отвлекся от своих мыслей, потому что Иззи тихонько поет себе под нос, и это заставляет мое сердце дергаться так, что я даже не могу понять или объяснить. — Родился и вырос в маленьком городке, решил идти своим путем, и погнался за мечтой в Голливуде, а в итоге переехал в Лос-Анджелес.       Я чувствую запах дыма, разносящегося по гостиной, и внезапно испытываю огромную благодарность за то, что он не подошел и не сел на свой диван, обращенный к стене, чтобы покурить, потому что тогда он увидел бы меня. Я мог бы притвориться спящим, бухим в отключке или что-то в этом роде, но у меня есть смутное подозрение, что на полпути я бы сломался и заплакал. Просто становится так сложно скрыть.       А теперь он разговаривает сам с собой, и я внимательно прислушиваюсь к нему, потому что знаю, что он думает, что он один. — Адский дом… не могу поверить, что это последняя ночь здесь...       Он прав. Это последняя ночь, когда мы будем жить в этой засранной квартире. Завтра мы все переходим в более масштабные здания, где арендная плата превышает три доллара в месяц. Это последняя ночь, когда я буду жить с Иззи Стрэдлином под одной крышей, по крайней мере, в повседневных условиях. А в повседневных условиях легче сохранить секрет, и легче признаться в этом секрете. Поскольку всё так затуманено дымкой грязи, подлости, наркотиков и алкоголя, легче сказать себе, что на следующий день он всё забудет. Потому что у него есть для этого отличные шансы, и это одновременно приносит облегчение и опустошение.       Я открыл глаза и посмотрел на испачканный пятнами потолок. Где-то слышен звук капающей воды и что-то вроде царапанья, которое может быть мышью под половицей. Волосы у меня под шеей собраны в пучок, а на диване — пятна свежей соленой воды. Мои волосы становятся ужасно длинными — теперь они доходят до моих плеч. Звукозаписывающей компании не нравится их цвет: видимо, для них это слишком по-панковски. Я сказал, что сменю цвет, но пока не сделал этого. А завтра все должно быть готово.       Кожаное кресло скрипит, и я знаю, что Иззи встает, убивая косяк пяткой или, может быть, носком ботинка. Сегодня последняя ночь. Он пойдет в свою комнату. Я лежу здесь, не дальше десяти футов от него. Я просто должен ему сказать. Я просто должен ему сказать. Я мог встать, потянуться, вести себя так, как будто только что проснулся. Начать говорить о подписании контракта. Просто сказать это. Я, очевидно же, настолько трезв, насколько могу. Просто сказать это. «Я тебя люблю». Мое сердце бьется со скоростью тысяча миль в час, а во рту пересохло от одной мысли об этом. Просто сделай это. Просто встань, просто скажи это.       И я понимаю, что уже слишком, блять, поздно, потому что его шаги идут по коридору в его комнату. Слишком, блять, поздно. Я вздыхаю. В любом случае, у меня не хватило бы на это смелости. Есть разница между тем, о чем ты думаешь, о чем мечтаешь, и тем, что ты делаешь на самом деле. Может, это просто не прокатит.       Я медленно встаю, разворачиваюсь. Конечно же, комната пуста. И рыжеголовый, и цыган ушли. Я неторопливо потягиваюсь, пытаясь притвориться, что мое тело не пульсирует от мучительной боли с головы до ног. Это похоже на то, когда ты пытаешся не плакать, и у тебя болит челюсть, сжимается горло, и у тебя начинает кружиться голова, и ты знаешь, что это пройдет, как только ты заплачешь. Это то же самое, за исключением того, что это вся моя сущность. И плач не дает освобождения. Ничего не делает.       Я шатаюсь через крошечную гостиную, мои ноги неустойчивы из-за того, что им так тесно. Хромаю по коридору. Дверь Иззи закрыта, а это значит, что он больше не выйдет сегодня вечером. Думаю, это к лучшему.       Я дал себе обещание, когда мы только начали переговоры по этому контракту. Люби его, ладно. Валяй. Но если это сработает, и мы подпишемся, в секунду, когда сделка будет оштампована и опечатана, ты закончишь. Закроешь эту главу, отключишь чувства. Начнешь процесс заживления, и, если ничего не произойдет, просто подавишь их, насколько сможешь. А сейчас два часа ночи, похоже, я начинаю подавлять. Но я не хочу.       Я вздыхаю, захожу в ванную и включаю свет. Зеркало треснуло, и в растворе между плитками есть какая-то грязь. Это было нашим домом в течение прошлого года. И вот мы уезжаем. На полке есть коробка, которую я купил вчера. На обложке написано: «Яркая блондинка!», а под надписью застенчиво улыбается какой-то цыпленок с платиновыми волосами. Я мог бы сделать это сейчас. Я протягиваю руку, поднимаю ее, средним пальцем прорываю верхнюю откидную створку. Я переворачиваю ее на прилавок, и выпадают три флакона. Краска, отбеливатель и какой-то кондиционер, который я кладу в один из ящиков. Моя рука выглядит забавно, откручивая колпачок от отбеливателя. Как будто это должно быть более женственным, менее грубым и мужественным. Но послушайте, если вам нужны доказательства того, что мужчины могут красить волосы, просто посмотрите на Никки, чертового, Сикса. Неважно.       У меня откручены и краска, и отбеливатель, мне нужно слить их вместе, встряхнуть и приступить к работе. Но я не хочу. Я просто не хочу, чтобы что-то менялось. Я просто не хочу отпускать. Я снова вздыхаю, разочарованный тем, что не могу даже нормально осветлить свои гребаные волосы. Сраная обезьяна могла бы это сделать. Что со мной не так?       Я просто качаю головой, как будто у меня в ушах вода. Поздно, а может быть рано было бы более уместно. Но я ставлю бутылки и выхожу из ванной на кухню. Мне нужно, блять, выпить. Я просто хочу перестать думать, и все уже кажется каким-то странным и нечёткими. Просто хочу выпить.       Я беру бутылку водки и делаю огромный глоток, уже чувствуя облегчение от огненной жидкости, которая опаляет, опускаясь по горлу. Я просто хочу снова чувствовать себя нормально. Что означает для меня быть пьяным в стельку и шляться по барам 24/7. Но я больше никогда не смогу так себя чувствовать, потому что теперь я привязан во всех смыслах. Эта группа могла бы быть большой, и я это знаю. Все, что им нужно было —получить контракт. Но стоило ли подписание контракта такой ​​боли? Я не знаю. Я действительно не знаю.       Я иду по коридору и обнимаю Wolfschmidt [2], когда понимаю, что дверь Иззи открыта. Я говорю себе, что пора перестать волноваться, но я начинаю идти немного медленнее, становлюсь немного бодрее. Я так ненавижу это. «Недостижимо», — говорю я себе. Ты всегда будешь запасным вариантом, а он недостижимым. Но я просто не могу смириться.       Почти вне моего контроля, мои ноги останавливаются перед его дверным проемом, и снова мое сердце подпрыгивает при виде Иззи. Его черные волосы падают на глаза, ноги согнуты в индийском стиле. Он дёргает струны на своей гитаре и бормочет себе под нос. Такой красивый душой. Он, вероятно, никогда не задумывался о том, что мы практически разделяем это. Он смотрит вверх: — Привет. Я прислоняюсь к дверному косяку: — Привет. Чё почем? Чем занимаешься? — Тебе известно, — он жестом показывает на свою гитару, — как обычно. Что ты делаешь? — Проснулся и хотел выпить, — вру я. — Думал пойти выкрасить волосы. Завтра утром не хочу этого делать. — Сейчас уже завтрашнее утро. — Да, ну, ты понимаешь, о чем я, — я стою здесь, разговариваю с ним, а в комнате есть слон [3], и он даже не знает этого. Везучий ублюдок.       Он просто кивает, и я понимаю, что он хочет побыть один. Так что я отрываюсь от двери и делаю пару шагов по коридору. Скрывшись из виду, я замираю. Нет, нет, нет! Это так неправильно. Я люблю его. Я люблю его. Я хочу, чтобы он знал. Я хочу рассказать ему. Почему я не могу ему сказать? Три слова. Это просто слова. Просто скажи ему, Дафф. Просто скажи ему. Просто сделай это. Просто сказажи это.       Прежде чем сойти с ума, я делаю три нелепо судорожных и быстрых шага назад к его комнате, и его имя крутится у меня на языке, прежде чем я успеваю это остановить. — Иззи? — я хриплю и тороплюсь, но хочу продолжать произносить его имя, пока мой голос не откажет. Иззи, Иззи, Иззи, Иззи, Иззи, Иззи. Я ему скажу. Я сделаю это. — Ммм? — он не поднимает глаз, просто продолжает играть на гитаре, и внезапно у меня сжимаеться горло, как будто я снова собираюсь плакать, но не думаю, что у меня остались слезы. Горло и глаза одновременно пересохли. — Гм, — он все еще не поднял глаз. Я провожу рукой по волосам. — Иззи... — никакой реакции. Мое сердце бешено колотится, как будто вот-вот вырвется из груди. Я так близко. Так близко. — Спокойной… спокойной ночи. — Спокойной ночи, Дафф.       Я моргаю и, пошатываясь, возвращаюсь в ванную, хлопаю дверью и сметаю отбеливатель со стойки. А потом начинаю смеяться и всхлипывать одновременно, и мне хочется, чтобы это прекратилось, чтобы я мог налить еще водки себе в глотку. Забавно, правда. Мне лучше знать. Потому что он не разбирается в чувствах, и я тоже.