Тишина, трещины и гром среди туч

В воздухе плывёт запах битого стекла и тянет свежим дождём. Откуда-то издалека щёлкает лес, электрически шелестит и будто бы насмехается. Все над ним насмехаются. Жилин качает головой и идёт дальше, разводя руками заросли высокой травы. Знойное лето пускает рябь по асфальту и нещадно жарит до самых костей. Из травы асфальт не видно, зато видно выцветшее небо. По нему тянутся разодранные комки облаков. Жилин бездумно бродит по лесу – на ботинки и штанины налипает туманная роса. Он пробирается дальше в лес, обходит корявые пни, вдумчиво оглядывается. Никого. Жилин обходит болото. Сам в него угодил однажды, благо – вытащили. Откуда-то сверху пробиваются тонкие солнечные лучи, и сразу же тонут в густой зелени. Душно. Выглаженная форменная рубашка липнет к спине. Лес живёт своей жизнью, гудит. У полковника тоже гудит – душа и беспокойное сердце. Лучше домой, домой. Разворачиваясь, полковник не замечает мелькнувшую за спиной тень. Дома – снова пусто. Ещё у подъезда Жилина прошибает ощущением пустой квартиры. Пустой гулко и громко, пустой до края и конца. Пустой – как обычно. Четыре ступеньки, семь ступенек, и еще семь ступенек. Жилин щёлкает замком, разувается и, как был, в форме, идёт на кухню. Ставит чайник, садится за стол. Роняет голову на руки. Искать Игоря по подвалам и лесам, вытаскивать из болот, ловить в высокой траве у самой кромки леса – привычно. Привычно настолько, что Жилин уже и не помнит другого досуга. Служба службой, а бешеный – бешеным. Так уж повелось. Тишина смыкается над ним керамическим куполом, гудит в голове так же, как и электрический лес. Тишина ватной керамикой над головой, а керамика – под пальцами жжётся. Жилин смотрит на чай в кружке и тяжело вздыхает. Под потолком мигает лампочка, занавески раздувает ночь, а стены будто идут трещинами. На кружке маленький скол и едва заметная трещинка. Жилин сглатывает язык и зубы вместе с горечью, давится оглушающей тишиной. Из окна тянет свежим дождём. Трещины будто повсюду – неровно на стенах, паутиной на кружке, зигзагами молний по глазам и раскатом грома в душе. До сладкого привычно. Форму – на вешалку и в шкаф, не забыть расправить складки на рубашке. И снова на кухню, к оглушающей тишине одиночества. Проглоченные язык и зубы царапают солнечное сплетение изнутри, в груди болезненно тянет. Жилин мотает головой, отгоняя наваждение. И на большее время пропадал, как-то ведь он пережил. Переживёт и сейчас. Дождётся. Небо затягивают тучи.

***

Оглушающая пустая тишина растекается на месяц, два. Вечерами по-прежнему легко и совсем неуловимо тянет свежим дождём и чуть-чуть – битым стеклом. Жилин чувствует это везде. В стопках документов, в ржавом скрипе решёток, в блёклом облачном свете, в пресловутой любимой кружке и её трещинках. Жилин думает, что к этому можно привыкнуть, но потом снова возвращается в пустую квартиру, обрастает трещинами и понимает – нельзя. Да и не хочется привыкать к такому. Одним вечером он решает было снова отправиться в лес – побродить в высокой траве у кромки леса, заполнить трещины дорожной пылью и листовками со столбов, которые он сам и расклеивал. Но небо в свинцовых тучах, электрический лес враждебно потрескивает, и в его нестройном шуме слышатся на полу-вздохе – «не подходи» на разные голоса. Жилин не подходит. Сидит у себя в конторе, звенит кольцом с ключами от камер, заваривает островатый чай, околачивается неделями по неприметным тропам, бродит вечерами по району, слушает редкий дождь. А в лес – ни ногой. На дворе по-прежнему лето. Осень переламывает все его ожидания пополам. Асфальт больше не пузырится под палящим солнцем, асфальт теперь – мягко обрастает дождевыми каплями и опавшими листьями. Оглушающая тишина никуда не девается. Она заполнила собой уже все комнаты маленькой жилинской квартирки, и даже капает с потолка на кухне. Кап-кап-кап, прямо в керамическую кружку. В лес Жилин так и не возвращается. Он осматривает трубы, лисьи норы, заглядывает в подвалы – скорее для собственного успокоения, хотя куда уж. Теперь пахнет не дождём и битым стеклом, а холодной горечью скипидара. Жилин этот запах везде узнает – доводилось ему как-то пробовать, да правда не из горла. Вспоминается поздний вечер и любимая кружка с трещинкой на боку. Строчки рапорта тянутся бесконечными лентами, размечают страницы угловатыми разлётами. Бумага белая, а чернила синие. Жилин расписывает ручку. Не пишет. Чернила снова затупились. Жилин со вздохом точит ручку, подписывает законченный документ. Окно разлетается в осколки – как гром среди туч. Полковник вздрагивает и вскидывается. – Ч-через окно бстрее, – путанно отвечает Игорь. – Ну Игорь, ну дверь для кого? Эх, ты… Как будто и не было этих недель, будто и не тянуло за рёбрами, будто не хотелось выть волком. Жилин принимает снова и снова, раз за разом прощает, зная, что вернётся. Катамаранов мешком переваливается через подоконник, падает на пол с глухим стуком и нетвёрдо поднимается. Тянет с пола кусок стекла и засовывает в рот. Жилин слышит влажный хруст и морщится. Ну, живой. Вернулся. Жилин вздыхает. Спасибо хоть, что стену не пробил. Игорь стоит напротив его стола настороженно, смотрит затравленно диким зверем из-под своей каски, готов чуть что – дёрнуться и ускользнуть. Снова залечь. Руки у него по локоть чёрные, вверх по плечам смазано росчерки то ли грязи, то ли сажи, то ли мазута. Руки у него чёрные, а глаза – тёмные и вязкие. Стекло дожёвывает. Воистину бешеный. – Домой? – в голосе ломаный вопрос. – Домой. Дома тишина трескается. Стягивается в точку, падает на пол. Не в кружку. Руки у Игоря – вымытые, человеческие, тёплые. У Жилина в груди разворачивает горячие кольца облегчённое спокойствие. Игорь хрустит – не стеклом – баранками и запивает тишину сладким чаем. Комковатая поначалу неловкость разглаживается, скрадывается. Обещается буря, обещается гром, думает Жилин, выхватывая взглядом чужие тёмные радужки. На немой вопрос – немой ответ. Так просто и так сложно одновременно. В воздухе снова плывёт запах битого стекла и снова пахнет дождём. Жилин смотрит через стол, взгляд прыгает по решёткам, цепляется за холодный бетон и за ярко-красный клочок одеяла. Мерно гудит лампочка под потолком, окно больше не зияет пустотой и не царапается разбитыми стёклами. Пойманный в лесах Игорь сопит на лавке, завернувшись в красное одеяло. Спокойствие – ватной керамикой над головами, а керамика – под пальцами жжётся. Но, честно сказать, жжётся слабее, чем мягкие улыбки, взгляды и прикосновения, когда дорвёшься.