***
Полевой цветок, В лучах заката, меня Пленил на миг.
Шото чувствует себя безнадёжно, влюбившись без конца в самый прекрасный цветок. Дура, да как она посмела? Ей хочется ненавидеть себя сильно-сильно за то, что такое чудовище, бесчестное и лживое, посмело испытывать чувства к столь непорочной душе. Только вот Мидория, вопреки всем законам справедливости, каждый раз заставляет Шото все больше себя любить.***
— Тодороки-сан... Она сегодня непозволительно близко, протягивает к Шото свою бледную руку и легко прикасается подушечками пальцев к щеке, стянутой огрубевшей кожей. Шрам, оставленный самым родным человеком ещё в детстве, травма, из-за которой вся жизнь — впустую. Причина всех страхов, фантомных болей за рёбрами и ночных кошмаров. Всего лишь пятно на глазу, из-за глупых предрассудков ставшее позором и клеймом бесчестья. Отметка дьявола-отца и покаянной матери. Шото, кажется, совсем не может дышать; Изуку заправляет недлинные пряди ей за ухо и горячими пальцами чертит на искаженном лице созвездие Большой Ковш. — ...вы красивы, как мои любимые цветы. Мидория любит говорить об искусстве, музыке, а ещё о цветах. — Гвоздики? Она неловко накрывает мягкой ладонью шрам и смотрит Шото прямо в глаза. — Да. Как красно-белые гвоздики. С тех пор, как Мидория Изуку впервые дотронулась до чужой бледной кожи, они стали видеться чаще. И каждый раз, когда Шото пересекала порог чайного дома на окраине города-миллионника Эдо, гейша становилась все ближе. Бесконечные чаепития под луной, тысячи разговоров и сотни взглядов; с каждым разом все теплее, но ещё более — искренне. Сердце, погребенное под слоем льда, наконец-то начинает таять. Так, сменив отчаянную зиму, вновь приходит весна.***
Однажды Шото, уставшая от тяжелой работы, наконец засыпает под колыбельную сямисэна. Глаза за длинными ресницами помутились, но крепкая ладонь продолжала сжимать ножны меча; Мидория не будит гостя даже когда два часа утекают в небытие, а за окном уж играют в гляделки звезды. Чай остыл; Изуку накрывает господина цветастой тканью кимоно, задерживая на чужой крепкой спине стесненный взгляд. Мысли быстро мелькают в голове, подобно суете рыб в тесном мелководье. Губы же шепчут слог за слогом знакомые строки.Лишившись гнезда, Птица весь мир обретёт. Жить ради жизни.
Она сейчас — словно та заморская птичка в клетке, пленённая лишь ради праздной утехи; ещё одно из развлечений тех богатых людей, у которых ранним утром на столе бывают не только сухари да рис. Она обязана быть лишь красивым предметом, ублажающим чей-то томный взор, но разве можно навеки погрести свою трогательную натуру? Этот холодный манерный господин отчего-то сумел пленить её бедное сердце. Но как она может ответить ему, не нарушив обещаний? Как смеет предать собственные идеалы, писанные правила чести? Мидория гейша ещё с детства. Вытянула счастливый билет в 10 лет, совсем несмышлёной крохой, и уже как 7 зим пережила в чайном доме, коротая дни за долгими тренировками и уроками этики. Из тесной комнаты встречала сотни рассветов и провожала солнце перед сном, слушала соловьиное пение и улыбалась так много, что мышцы болели часами. Всегда с белым лицом, идеальной прической и манерами. Девушка-кукла, девушка-прислуга. Запертая, ей больше некуда было идти. Мидория печально улыбается, смотря на внезапно бледное и неспокойное лицо молодого господина. Уже было тянет руку к двухцветным прядям, скрывающим красоту, присущую лишь аристократам, но быстро отдёргивает. Все же это лишь несбыточные мечты, так ведь? И вдруг её почтенный гость пробуждается. Тяжело дыша, он хватается за тесный ворот чернеющей в полумраке юкаты. — С вами все в порядке? Шото поворачивается, смотря на встревоженную Мидорию невероятными глазами, подобными то горным озёрам, то снежным пикам остроконечных скал; блестящие от уличных огней, они засветились, точь в точь ёкайские. Глубокие и печальные, словно два бездонных озера. Потревоженные беспокойными ночами, они, кажется, вот вот разольются за привычный намеченный берег. — Да, да. Просто дурной сон. Суженные зрачки сверкают от слез, и Шото отворачивается, стараясь поскорее сдержать их дрожащей рукой. Из головы все никак не уходят образы давно минувших лет. Отец, бьющий мать, и мать, выплескивающая на детское лицо целый ковш бурлящей воды. И так по кругу. Переживать те мгновения вновь настолько живо, словно те вновь повторились наяву, невыносимо. Шото ногтями впивается ладони, чтобы хоть ненадолго отвлечься; только нежное объятие смягчает пыл. Изуку Мидория, эта добрая девушка с окраины Эдо, прижимает Шото к себе, и мир вокруг замирает. Тихая мольба повисает в воздухе. — Прости. Прости, пожалуйста. Мидория сидит, облокотившись о стену, а Шото — головой о её тёплое плечо. Изуку мягкими пальцами обнимает за шею, прижимает посильнее; она нисколько не удивляется, что Шото пахнет морским бризом. Точь в точь, как свобода, что неизменно чувствуешь, смотря на бесконечный водный простор. Шото внезапно успокаивается, гасится, словно догоревшая спичка; она мирно прикрывает глаза, чувствуя то самое сложно-восхитительное чувство, названное любовью. — Мидория, спой мне. И она поёт. Так, как только она и умеет. Словно одинокая птица в сквере, что дарит свои песни тем, кого считает истинно дорогим: лесам, цветочным полянам и журчащим ручьям. Эта девушка-дракон с малахитовыми глазами и зеленью в глазах — Полярная звезда, крохотный светлячок и яркая Луна, светящая во мраке; она всегда была той одинокой пташкой, и сквером её была клетка, но теперь, увидев бездонный океан, она вырвется на волю, порвёт оковы. И к черту правила, к черту кодексы. К черту их всех.