У смерти два лица

Двери для нее открыты всегда. В трущобы, в дома нефтяных магнатов, в замки объедающихся золотом знаменитостей и квартирки законченных параноиков – она толкает бледной ладонью входную, и та без проблем поддается. Ей не нужны ни ключи, ни отмычки. Ей даром не сдались приглашения. Она приходит тогда, когда считает нужным сама, и крайне редко кто-то ее ждет. Они считают ее ужасной, отвратительной крысой, которая отбирает чужое и самое дорогое. А Крыса смотрит на них сквозь спутанные черные пряди и висящие на шее осколки зеркал – глаза ведь, даже ее собственные глаза, врут как дышат – и выбирает, кого на этот раз забрать к себе в коллекцию. Чаще всего она уводит одного, или двух, но бывают дни, когда длинные пальцы с неаккуратными ногтями так и тянутся взять побольше. Люди о таких моментах говорят "такая трагедия!" Она говорит, что временами можно позволять себе небольшие слабости. Он же над ней посмеивается, волосы – рыжие, будто огнем зализанные – на голове ероша, и спрашивает, почему временами, если ограничивать их не дано никому? Она отвечает, что хотя бы для того, чтобы при виде ее люди не кричали в ужасе, как в его случае. От криков уши болят, и зеркала трескаются, а новые такие еще надо постараться найти. Ему это ни о чем не говорит; сквозь его зеленые стекла, кажется, даже ее доводы порой пробиться не способны. Ему гораздо проще делать то, что хочется и не думать о том, что хочется делать. А делает он тоже, что и она, и она не пытается противоречить. Вот только для него двери заперты на десятки замков. Ему приходится открывать каждый своими руками долго и муторно. Скребясь и липким страхом пробирая по венам. И приходит он с разгоревшимся зеленым пламенем азарта на стекле, маниакально-веселой улыбкой подчеркнутым. Для него приглашениями завален порог, а ждут его каждый раз, навешивая те самые замки в попытках хоть что-то изменить или отсрочить. Они смотрят на него, как на ангела, и не могут поверить, что он пришел по их души, как демон. Они цепенеют от страха, не могут отвести глаз и каждый раз ждут чего-то. Вот только того, ради чего он здесь – никогда. Рыжий снимает очки – единственное, что им не нравится и что их защищает – и растягивает потрескавшиеся губы в улыбке карточного Джокера. Каждый раз он забирает их всех, но иногда развлекается, оставляя кого-нибудь задыхаться в клубах ядовито-черного дыма. Люди называют это трауром. Он хвастается ей о проделанном и ждет в ответ усмешки, такой же, как его собственная. Она всегда закатывает глаза и давит ему пальцем в висок со словами: «Я не нанималась болельщицей для шулеров». Он в ответ смотрит скептически, очки приспуская, а она поднимает взгляд от зеркал. И в это "всегда" чужие жизни ни разу не имеют значения. Они были до, они будут после. В количестве не больше двух: по половине от каждого, а всё остальное вне, абсолютно неважное. И для них обоих – в те самые разовые моменты, когда когда не по отдельности – никаких дверей не существует вовсе. Их обоих, совершенно целых вместе, люди встречают, как старых друзей. И только тогда назвают не трауром-трагедией-горем-утратой, а привычным, но таким редкостным; даже не кличкой, а именем – Смерть.