Жара, лето, жуки

       Закат багровел рваной раной. Расплёсканные по небу тусклые краски неслышно рыдали. Солнце едва трепыхалось, не желая уходить и уступать место Луне. Его мерцание чувствовалось даже под кожей. Душно было до обмороков, а вентилятор не работал; побелевшие лица встречались сегодня чаще обычного. Медленно стекавший с макушки к ушам, а затем к шее пот создавал ощущение, словно в волосах спрятались мелкие жуки с отвратительными лапками. Стрельников стукнул себя по голове, и боль зазвенела в ушах церковными колоколами. О, они ему ещё долго будут мерещиться и слышаться. Ещё долго будут душить и мучить, ведь даже в нём ещё осталась мутная капля человечного. И если раньше эта капля исчезала в море крови, то сейчас почему-то отделилась. Словно Моисей разрезал гладь, чтобы выудить именно её и сохранить. Или схоронить окончательно.        — Ёбаные, блять, жуки.        Мокрые, сальные волосы с толстым слоем геля мигом превратились в неоднородную каштановую массу. Тонкие пальцы с острыми ногтями вцепились в кожу головы.        — Чешется, чешется, чешется!        Пальцы резко обдало теплом. Копошение в черепе прекратилось, чтобы дать Стрельникову всего одно мгновение. Чтобы тот увидел кровь под своими ногтями, смешавшуюся с давно потемневшей и высохшей. Мгновение кончилось, и зуд впился волчьей челюстью в шею. Стрельникову хватило секунды, чтобы начать расчёсывать кожу, надавливая, что есть мочи. Лёгкое горение почувствовалось позже. Зуд успокоился.        Из приоткрытого окна солнце прощалось с этим миром, пытаясь остаться здесь хоть на вздох дольше. Застрекотали сверчки. И только это мешало молчаливой идиллии пустого милицейского участка. Смешавшиеся в какофонию колокола с пением насекомых сводили с ума. Лучше бы было тихо. Духота сжимала лёгкие, а дышать хотелось шумно и полной грудью. Глаза болели от сухости, но моргать было бы опрометчиво — вдруг кто? Стрельников встал со стула, полосуя шею ногтями; шаркая и едва поднимая не до конца восстановившиеся ноги, пошёл к двери. Прикрыл её, с лязгом задвигая щеколду. Развернувшись лицом к окну, застыл.        Разлившаяся по полу красная лужа солнечных слёз смешалась с кровью. Окоченевшая, сжатая в кулак рука едва виднелась из-за стола. Тряпичное, худощавое тело валялось на деревянном полу за решёткой. Ублюдок. Подумал, что это он убил её. Утихнувшая злость вновь вспыхнула майским костром. Царапая кожу, другой рукой Стрельников вытирал пот со лба. Приросший к пальцам пистолет пах холодным железом и кровью. С воем распахнув дверь, Стрельников влетел в узкое помещение и навис над бездыханным.        — Ты понял, да?! Понял, ублюдок, что это был не я?! — слюна летела во все стороны, а Стрельников изнывал от зуда. — Чешется, блять, чешется! — и приставил охладевшее дуло к такому же холодному лбу. — Я думал, мы братья, Захар. Думал, что я у тебя на первом месте, а не она. Хотел мне отомстить? Убить, как я «убил» её? Ты всё такой же чудаковатый неудачник. И у меня больше нет желания тебя выгораживать, прощать, понимать. Мы не дети. Ты получил бумерангом.        Иногда Стрельникову начинало казаться, что в пустых глазах блещет живое сознание, и тогда хотелось всадить в них оставшиеся пули. Но он знал, что Захар мёртв. Лопнувшие мелкие сосуды окропили пальцы новой кровью. Голова шла кругом то ли из-за духоты, то ли из-за запаха, то ли из-за звона колоколов, то ли из-за пения сверчков, то ли из-за зуда. Стрельникову мерещилось, что он готов пересчитать всех жуков, нашедших пристанище под его кожей. Хотелось, чтобы всё это прекратилось, но он точно знал, что не прекратится, пока он не перестанет чувствовать.        Тихо вышел из обезьянника, не закрывая дверь. Захар не убежит оттуда даже если захочет. Надо было размозжить ему голову, а не стрелять в неё. Так не пришлось бы хоть глядеть в его косое лицо. Но сейчас смотреть в него, потухшее и испитое, почему-то стало лучшей наградой. Вернулся на место, усаживаясь обратно на стул, и зацепился ногой за ещё одну тушку в милицейской форме. Право, Стрельников хотел сделать всё без лишних жертв, но господин полковник сам виновен в своей смерти. Нечего было стоять у него на пути, защищая Захара от самосуда.        Перекошенное, но спокойное лицо вызвало зависть. Ни Жилин, ни Захар ничего не чувствуют. Не чувствуют ни духоты, ни запаха, ни звуков. Не чувствуют и адского зуда от блядских жуков. Посетившая голову мысль быстро обосновалась в перелопаченном мозге. Взвод курка, сопровождающий его лёгкий щелчок, — мелодия для ушей, — холод у виска. Это было последним, что чувствовал Стрельников, прежде чем нажать на курок и выплеснуть на стены новый слой краски.        Из дырявой головы поползли жуки.