— Твоя ошибка, Королева Клинков, в том, что ты считаешь достоинство областью Добра. Каждый тиран, когда-либо претендовавший на Башню, каждый дурак и каждый безумец нес в себе семя величия. Смелость, ум, честолюбие, воля. Мы можем сбиться с пути, мы можем потерять себя, но каждый раз мы становимся… немного ближе. Ты думаешь, я боюсь смерти? Я — капля в потоке, который потопит Творение. Я горжусь этим, даже в час моей неудачи.
Императрицы возвышаются, Императрицы гибнут.
Но Башня? О, Башня выдержит. —
Последние слова Императрицы Ужаса Регалии Первой
— Уродливая штука, правда? С этим было трудно не согласиться. Вокруг трона Праэс было сплетено столько историй, что ложь уже нельзя было отличить от правды, но нельзя было отрицать, что он был ужасен. Камень и железо, жёстко спаянные человеком без единой художественной крупицы в душе. Первый Чернокнижник обладал многими талантами, как говорилось в записях, но творческое начало не входило в их число. Груда камней была приземистой и бугристой, спинка сиденья слегка искривлялась влево, а железо, которым его скрепляли, при нагревании оставило капли на основании. После того, как Триумфальная обрушила Башню на своих убийц в последнем акте злобы, он был найден нетронутым. Не затронутым ни единым обломком. Люди, раскопавшие комнату, сошли с ума и покончили с собой в течение недели после того, как раскопали его. Трон Праэс был не для взора кротких душ. — Так и должно быть, — сказал Амадей. — Тогда у них было более твердое понимание того, кто мы такие. Империя, сколоченная из враждующих племен и королевств, которые не смогли объединиться даже перед лицом вторжения миезанцев. Ложь, с которой согласились Тагреб и Сонинке, орки и гоблины, чтобы мир, навязанный им чужеземцами, смог пережить их уход. Праэс не был словом Мтетва или Тагреби — это был Старый Миезан, вырванный из рук врага и удерживаемый в качестве трофея первой Императрицей Ужаса. Он верил, Пагубная знала, что все народы Империи должны помнить звон кандалов каждый раз, когда они говорят о своей нации. Так они никогда не забудут Войну Цепей, не забудут, что было время, когда унижены были все. Когда-то мы не могли смотреть дальше наших собственных ножей и мелких споров, поэтому Творение похоронило нас. Помните. Полная надежд женщина, Императрица Ужаса Пагубная. Она надеялась до тех пор, пока Верховный лорд Волофа не ударил ее ножом в спину и не украл ее трон, открыв правду о ее империи: власть, полученная через пролитие крови, будет отнята пролитием крови. Всегда. Праэс можно было удержать, но им нельзя было владеть. Не будет Мертвого Короля, который будет править здесь вечно, не будет Догматов Ночи, которым все должны поклоняться. В Империи Ужаса будет сто тысяч Тиранов, все они будут потеряны и будут цепляться за недосягаемое, пока их не настигнет гибель. И Тиран восстанет заново, с огнем в глазах и неутолимыми амбициями в желудке, которые Творение будет отрицать — но, о, жажда! Разве не жажда была причиной всего этого? Это была необычайно поэтичная мысль для Амадея, человека, не особенно склонного к чувствам за пределами некоторых очень определенных границ. Он не стал задерживаться на этом. Тысячи поэтов запечатлели свои слова в душе Пустоши, но он не был одним из них. Наследие, которое он искал, было другого рода, хотя и не менее неуловимым. — Мы все знаем, что это ложь, Мэдди, — рассмеялась Алайя. — Посмотри на всю эту красивую позолоту вокруг трона — близко, но не касаясь. Некоторые границы не пересекают даже праэс. Зал был пуст, и так было бы уже большую часть колокола. Алайя всегда ставила самые сильные защитные заклинания, доступные хозяйке Башни, когда они требовали это место для своих попоек. Сегодня вечером, по неофициальной договоренности, они решили сесть рядом с Императором Ужаса Третьим Зловредным. Язвительным, как называли его в историях Праэс. Насколько знал Амадей, за десять лет своего правления он почти ничего не сделал, разве что усмирил восстание гоблинов и потерпел грандиозную неудачу в превращении империи в морскую державу. Ашураны приплыли прямо в Талассину и сожгли наполовину построенный флот: единственные выжившие капитаны немедленно дезертировали, устроившись пиратами на Безбрежных островах и став постоянным лезвием в спине торгового флота Империи. Он знал, что найдется какая-нибудь маленькая деталь о человеке, которого он не знал, которая удивит его, когда будет связана с чем-то, что Алайя сказала ему сегодня вечером. Ей всегда нравилось вплетать в свои слова маленькие скрытые шутки, чтобы он мог найти их позже, вспоминая. Она была такой, даже когда Стражи пришли за ней в трактир ее отца, до того, как мягкие, но смертоносные игры сераля превратили это умение в лезвие, которое режет так же часто, как и дразнит. Многие Лорды и Леди Праэс просыпались в темноте ночи через несколько недель после аудиенции с Малисией, дрожа от осознания всех последствий, казалось бы, невинного предложения. Амадей взял бутылку, когда Императрица Ужаса Праэс предложила ее, отхлебнул глоток ужасного вина и скривился от вкуса. — Боги, я не понимаю, почему мы продолжаем пить это пойло, — пробормотал он. — Ностальгия, — задумчиво произнесла Малисия. — Из всех настоек, сделанных на Калернии, я признаю, что настойки, сделанные на Зеленом Просторе, самые худшие. Однозначно. Она отхлебнула из горлышка, когда он передал бутылку обратно, и вытерла рот тыльной стороной ладони, даже не притворяясь, что соблюдает манеры. В такие моменты Амадей все еще мог мельком увидеть девушку, которую знал. Ту, со смеющимися глазами и горящими амбициями, все еще не ожесточенную тёмными днями, которые ждали ее впереди. И все же, если не считать нескольких разговоров при лунном свете, он почти ничего не знал об этой девушке. Это было обещание Малисии, с которой он действительно подружился. Половина пути между улыбающейся Алайей и суровой Императрицей Ужаса, которая будет править Пустошью. — На вкус это грязь и отсутствие перспектив, — сказал он, сделав еще глоток. Алайя фыркнула. Если бы кто-нибудь из ее придворных когда-нибудь увидел или услышал, как она делает что-то столь недостойное, они подумали бы, что их чувства лгут, прежде чем поверили, что это правда. Его все еще согревало, после всех этих лет, то, что она доверяла ему настолько, чтобы позволить той маленькой части себя, которая принадлежала только ей, вспыхнуть перед ним. — Воистину, — сказала она, — вкус дома. Она подняла бутылку в насмешливом приветствии трону. — За Зеленый Простор, — провозгласил Амадей. — И самую великолепную грязь во всем Творении. Тон был сардонический, но воспоминания были глубже. В те времена, когда они были никем в житнице разваливающейся Империи: он — в тонкой одежде Имени, которую он надел как плащ дезертира, она — в великой красоте города, такого маленького, что его не было на всех картах. Они ведь вознеслись, не так ли? Ушли дальше, чем имели право. Не то чтобы это право когда-либо имело большое значение для нас обоих. — На самом деле пронести его в Башню стоит дороже, чем купить само вино, — призналась Алайя, забавляясь. — Я покупаю его ящиками, чтобы насытить свою совесть. — У нас где-то в Башне целые ящики с этим ужасом? — улыбнулся Блэк. — Воистину, твой арсенал внушает страх. Сразу после того, как он заговорил, снаружи прогремел гром, придавая его словам странный иронический вес. Вокруг Башни всегда бушевала или готовилась разразиться буря. Векеса обьяснил ему, что быстро меняющиеся погодные условия в Пустоши связаны с этим явлением, хотя Амадей не стал расспрашивать дальше, убедившись, что эту связь нельзя использовать для управления погодой. Жаль, что так. Опустынивание Пустошей никогда не будет полностью уничтожено, но его можно было бы смягчить с помощью правильных инструментов. Откинувшись на мраморную колонну, рядом со старой подругой, Амадей наблюдал за разворачивающейся историей Праэс, выложенной мозаикой на полу, и ничего не говорил. — Хасенбах заставила Ашур сменить сторону, — наконец сказала Алайя, и веселье исчезло. Он не стал спрашивать, уверена ли она. Ее агенты проникли в Талассократию глубже, чем агенты Евдокии, и не ошиблись. — Мы все еще владеем его сыном, — сказал он. — Он просто голос в их комитетах, пока не умрет его отец, — сказала Алайя. С Ашуром всегда были проблемы. Они искренне верили в свои ярусы, в то, что гражданин более высокого ранга полностью заслуживает предоставленной ему власти и что попытка перехитрить его до продвижения по службе достойна презрения. Иерархия баалитов настолько глубоко проникла в их общество, что даже спустя столетия после того, как Гегемония утратила свою значимость в больших делах Творения, затмеваемая более молодыми и великими силами, уровни все еще считались священными. Пока Магон Хадаст жив, Ашур будет другом Принципата. Осторожный и эгоистичный друг, но этого было бы достаточно, если бы были даны правильные обещания. Так и будет, в этом Амадей не сомневался. — Эта девушка с каждым годом становится для нас все опаснее, — сказал он. — Эта девушка — мы, — сказала Алайя, — сорок лет назад смотрящие на звезды в другой стране. Темноволосый мужчина ответил не сразу, замолчав от точности мысли. Они всегда знали, что за то, что они сделали в Принципате, за жизни, которые забрал Ассасин, и за войны, которые Малисия разжигала золотом и ласковыми словами, придется заплатить. Первый Принц наконец-то пришла за деньгами. Сожалел ли он об этом? Нет, пришел из глубины его сознания ответ. Для Принципата было стратегическим императивом быть парализованным во время Завоевания, если он хотел добиться успеха. Эта война всегда собиралась найти их порог. Все, что сделали их заговорщики, — это задержали первый стук на несколько десятилетий. — Левант, теперь Ашур. Она пытается заключить союз против нас, — сказал он. — В конце концов, дорогая Корделия может получить свой крестовый поход. Тон был легкий, подтекст — нет. Если Хазенбах удастся создать свою более широкую, континентальную версию Лиги Вольных Городов, ей останется только ждать, пока предлог для Десятого Крестового Похода не упадет ей на колени. Амадей не питал иллюзий по поводу того, что так оно и будет. — Вольные Города — это то место, где мы можем убить зарождение этого союза, — сказала Алайя. — Чем больше эта война выходит из-под контроля… Тем больше у союзников Хасенбах возникнет искушение проигнорировать ее предложения о мире и порядке, вмешаться и потребовать свою долю добычи. В тот момент, когда две силы, принадлежащие двум разным ее потенциальным крестоносцам, встретятся на поле боя, все ее предприятие рухнет. Алайя имела влияние за границей, чтобы обеспечить это. Если это случится. К сожалению, ни один из них не доверял никому из тех, кто сейчас участвует в войне, чтобы это произошло. Отправка Легионов Ужаса, хотя и соблазнительная, дала бы Хасенбах призыв ко всему Доброму и знамя для ее проклятого крестового похода. Что означало меньшее, более взвешенное вмешательство. — Векеса встретит меня у Васалити, — сказал Амадей. — Мы все отправимся на корабле через Меркантис. Там он увидит, в чем слабость Доброй Лиги. Пентес, скорее всего, потому что в последние годы там укрепилось влияние Праэс. Как бы мало этого ни оставалось в настоящее время, это не имело значения: Бедствия делали больше при меньших возможностях. — Оруженосец получит право голоса и вето раньше, чем предполагалось, — мягко заметила Алайя. — Мы всегда планировали, что в конце концов она их получит, — напомнил Амадей. — После того, как ты научишь ее правильно править, — пробормотала Малисия. И в этом была загвоздка, он знал. Одно дело — доверить семнадцатилетней девчонке кэллоу — в которой порой больше рта, чем ума — половину территории Империи после того, как он научил ее тому, что знал о правлении, совсем другое — сделать это до. Страхи Алайи не были беспочвенными, подумал он. По крайней мере, в течение первого года Кэтрин, скорее всего, будет резать и силой преодолевать все, что она считает препятствием. Она сделает это безжалостно и без колебаний, потому что в душе Кэтрин Обретённой было что-то совершенно безжалостное. Возможно, дерзость кэллоу, но в сочетании с чем-то жестоко прагматичным. Что-то, что использует то, что не может сломать, и ломает то, что не может использовать. Сабах однажды сказала ему, что Кэтрин такова, каким был бы их с Хе ребенок, и хотя он отмахнулся от этой мысли, но не стал ее отрицать. Он знал, что это опасная привязанность. — На глубине она учится лучше всего, — сказал он. — Ты говоришь с гордостью, — заметила Алайя. Амадей тихо рассмеялся в большой пустой зал. — Два года, Элли, — сказал он. — Она занимается этим два года, и уже два героя погибли от ее руки. Всё, что они послали против нее, она рассеяла. Армии, дьяволы, даже демон. Боги Внизу, несколько месяцев назад она чуть не ограбила ангела. Он потянулся за бутылкой и сделал большой глоток. — Гордостью? — повторил он. — Гордость не отдает ей должного. Алайя взяла бутылку и сделала большой глоток, прежде чем поставить ее на холодный пол. — Привязанность, — нежно сказала она, — всегда была твоей слабостью. Которую ты превратил в своего рода силу, но всё же слабость. Вот почему они всегда действовали так хорошо, они оба знали. Потому что Алайя могла видеть то, к чему он был слеп, и принимать меры, которые он не принимал, потому что он был готов совершить прыжок веры, когда она исчерпала свою веру много лет назад. Подлому было за что ответить. Он умер от руки Алайи, и Амадей не хотел становиться на пути ненависти, столь заслуженной и кровавой, но если бы он это сделал… Яд не был бы его оружием. Он бы высвободил запасы злобы, которые Векеса хранил глубоко внутри себя, сделал бы эту смерть такой, что никто никогда не забудет, пока существует Творение. И Векеса сделал бы это, даже не спрашивая, потому что его старый друг тоже по-своему любил Алайю. В каком-то менее доверчивом и более осведомленном смысле, подумал он, но это не умаляло глубины этого чувства. Чернокнижник хотел видеть ее на этом троне так же сильно, как Блэк после гражданской войны, хотел увидеть, как в этих темных глазах снова заиграет знакомый им смех. Хотел, чтобы страх покинул их. — Прежде чем я отправлюсь на юг, — сказал он. — Есть еще одно дело, которое нужно обсудить. — Наследница, — сказала она. — Она дважды бросала вызов имперской власти, Алайя, — сказал он. — Сначала с демоном, потом снова в Льесе. Она планировала захватить Хашмалима, с какой целью, я не знаю. — Да, — согласилась Малисия. — И я доверила твоей подручной разрушить этот план. — Она должна умереть, — прямо сказал Амадей. — Громко, плохо, публично. Я не понимаю, почему она до сих пор жива на данный момент. Мы поступали хуже с людьми такой же крови за меньшие проступки. Императрица Ужаса Праэс взяла бутылку и поднесла к губам. Она долго пила, а когда прислонилась спиной к колонне, ее улыбка стала мрачной. — Дело не в Наследнице, Мэдди, — сказала она. — И никогда не было. Это касается ее матери. Амадей приподнял бровь, но не перебил. — Тасия Сахелиан, — произнесла Алайя, смакуя слова. — Верховная Леди Волофа. Клещ, Мэдди. Клещ, от которого я не могла избавиться и который связывал других своими планами. А теперь я собираюсь сломать ее. Амадей знал, что эта игра могла бы вызвать поверхностное волнение, и спокойно пересмотрел в уме каждое крупное событие, произошедшее за последние пять лет, в свете того, что она только что сказала. — Золото, — сказал он после долгой паузы. — Репарации, которые ты на неё наложила, — ты знала, что она заплатит. Ты никогда не думала, что это заставит ее отозвать прошение о дани орков. — За последние десять лет я медленно опустошала ее сундуки, — сказала Алайя, все еще улыбаясь. — Несущественные законы, за нарушение которых она заплатила штраф. Поднялись тарифы на товары, в которых она нуждалась. Предложенные взятки должны были соответствовать. И пошли вниз сокровища Волофа, по одному аврелию за раз. — У неё всё еще есть монета, — сказал Амадей. — Ее шпионская сеть не уменьшилась, и ее подрывные действия в бюрократии продолжаются. — О, у нее есть деньги, — пробормотала Императрица Ужаса Малисия. — Серебро, если быть точной. Глаза Амадея заострились. — Принципат. Я думал, ты перекрыла поток. — Я этого не делала, — сказала Алайя. — А теперь она зависит от него, чтобы оставаться на плаву. Ее перенапряжение достигнет пика, когда она вложит целое состояние в восстановление Льеса, чья инфраструктура, боюсь, вот-вот рухнет. Темнокожая женщина поставила бутылку на пол, и холодный звон ее был похож на топор палача. — И тогда серебро остановится. Амадей знал, что это положит ей конец. Потеря лица, когда ей придется публично объявить дефолт по многим взятым на себя обязательствам, пошатнет доверие к остальной знати. Ее собственная семья взбунтуется, чтобы убрать ее. Но это пойдет еще дальше. — Старая Кровь, — сказал он. — В течение года она прекратит свое существование как политическое образование в Империи, — мягко ответила она. Потому что Наследница, ободрённая тем, что она продолжает оставаться безнаказанной, совершит еще одну ошибку. Даст Малисии еще один рычаг, чтобы разделить Старую Кровь и разобраться с ними по отдельности. Реформы могли начаться снова, подумал он, но обещанное небо было слишком солнечным. В Пустошах это всегда было прелюдией к худшему из штормов. — Если Тасия готова пойти на такой риск, — сказал он, — это значит, что её цель может быть достигнута в течение года. — Такова и моя оценка, — согласилась она. Он закрыл глаза. Льес, все вернулось к Льесу. Это был приз, который мать и дочь хотели получить от восстания, а не просто украсть какие-то налоги. — Наследница, — сказал он. — У нее другой план. В чём он? Наступила долгая тишина, нарушаемая только стуком дождя за окном. — Ты мне доверяешь? — спросила Алайя. — Год назад, — подумал он, — тебе не пришлось бы спрашивать. Год назад, однако, он вообще не стал бы настаивать на ответах. Три слова, которые она произнесла, за которыми скрывалось столько глубоких смыслов. После всех этих лет, говорила она, после всех случаев, когда мы причиняли друг другу боль, не зная или не имея возможности остановить занесенную руку, ты все еще веришь в это? В то, что мы построили, мы вдвоем. Все жертвы, которые мы принесли, решения, которые мы принимали кровавыми руками, ты сожалеешь о них? Несмотря на то, что пропасть глубока и путь через нее долог, несмотря на то, что темнота густая, и мы оба так устали — сделаешь ли ты этот прыжок веры снова, если я попрошу тебя? Амадей закрыл глаза и прислонился спиной к колонне. Он осторожно переплел свои пальцы с пальцами Алайи. — Всегда, — сказал он. Потому что он был Чёрным Рыцарем, а она — Императрицей Ужаса, и вместе они перекручивали нити судьбы, пока те не оборвутся. Потому что он был Амадеем, а она — Алайей, и хотя дети, которыми они когда-то были, давно умерли, мечты, которые они сплетали вместе под звездным светом, еще нет. Она положила голову ему на плечо, и они долго молчали. — Очень хорошо провели время, — наконец сказала она. Он фыркнул. Слова Тирана Гелике, повергшего юго-восток континента в кровавый хаос. — Когда-нибудь, — продолжала Алайя, — у нас появятся иностранные союзники, которые не будут полными идиотами. По чистой случайности, это должно произойти рано или поздно. — Когда нибудь так и будет, — задумчиво сказал Амадей. — Но до тех пор… — Даже если придут герои, — сказала она. — Даже если ангелы взбесятся, — продолжил он. — Даже если все Творение восстанет против нас. — Мы победим, — прошептали они. Вдалеке прогремел гром. Никто из них не вздрогнул.۞
Акуа Сахелиан позволила магии просочиться в ее тело. Старые камни из первых фундаментов Волофа, напившись древней магии, окружали ее непрерывным кольцом. Обратить силу, заключенную в них, на целительство было делом одного дня, одним из первых трюков с высшими арканами, которым научил ее отец. Колдовство приходило и уходило волнами, под стать биению ее сердца, в одиночестве в охраняемой комнате, которую она приготовила на нижних уровнях герцогского дворца Льеса. Ей придется просидеть на своем дубовом стуле, пораженном молнией, целый колокол, чтобы залечить последние нанесенные ей раны, поэтому Наследница закрыла глаза и задумалась. Сон был бы очень полезен, но она больше не могла позволить себе такую роскошь. Не сейчас, когда планы действительно начались. Не сейчас, когда враг рыскал вокруг ее трона власти в поисках слабости. Обретённая снова выпустила на волю своего маленького извращённого гоблина, того самого, с именем вора. Этот негодяй официально был на манёврах, но на самом деле он бродил по дорогам в Льес и обратно. Недостатка в целях не было: даже после потери лица, союзников у Наследницы было много. Теперь они стекались в ее город, чтобы образовать темное отражение двора Императрицы в Атере. Не всем это удалось: уже дважды целая группа бесследно исчезала в ночи. Обе они возглавлялись членами Старой Крови, имеющими хорошую репутацию, если не высокий авторитет. Айша Бишара выбирала добычу, она знала, хирургически удаляя самых надежных союзников Акуа, прежде чем они доберутся до защиты ее стен. Этого было недостаточно: слух распространился, и теперь Праэс шли большими, тяжеловооруженными группами. Больше, чем одна когорта гоблинов, какими бы жестокими они ни были, могла справиться. Не в первый раз за последнюю луну мысли Наследницы обратились к городу, которым она управляла. На битву, которая там произошла, и на бесконечно более важные события, которые развернулись за ней. Она могла признаться в этом, находясь в совершенном уединении своих собственных мыслей. Льес был катастрофой. Из десяти с лишним ее целей, когда Пятнадцатый покинул Марчфорд, была достигнута только одна. Вынужденная поддержка ее назначения наместницей. Вот и всё. Что же касается остальных? Хашмалим, вместо того, чтобы быть пойманным в ловушку в измерении, которым она владела в качестве топлива для следующей части своего плана, был по существу запуган, чтобы воскресить Обретённую. Воскресить. Явную наглость этого, она неохотно должна была уважать. Оруженосец все еще была невежественным головорезом, но она была невежественным головорезом, который плюнул в глаза Небес. Кое-что из того, что значит быть праэс, проникло в душу Кэтрин Обретённой, хотела ли та признаваться в этом или нет. Одинокий Мечник был мёртв, как она и хотела, но его смерть придала Оруженосцу силы, которые она еще не могла полностью понять. Убийство не только не ослабило ее соперницу, но и добавило еще один клинок в её арсенал. Дьяволы, которых она намеревалась использовать, чтобы проредить население Льеса — пролить столько крови, чтобы земли были освящены Богами Внизу, выбить мятежников и освободить место для ее будущих союзников — были обращены против самих себя через полколокола после того, как были выпущены на свободу. Об огромном количестве контрактов, которые она навсегда потеряла из-за этого, было больно думать. Демон, которого она заполучила в качестве тупого инструмента, который ей мог пригодиться? Теперь он находился в руках Подмастерья, того самого человека, который смог превратить ее путы в ничто так же легко, как наливал себе выпить. Будь она из тех женщин, которые дрожат от страха, Акуа так бы и поступила. Сын Чернокнижника с демоном, рожденным во времена Триумфальной — да не вернется она снова — в его руках, не был идеей, которую она лелеяла. Еще один потерянный актив. Если бы она могла обратить Масего в свою пользу, проблема не стояла бы так остро, но у нее не было возможности. У Подмастерья, насколько она могла судить, не было настоящих пороков. Он мало пил, ел часто, но крестьянскую пищу и общался лишь с немногими людьми — все они были либо членами семьи, либо членами Пятнадцатого. Было немного интересно узнать, что он играл в шатрандж с Адъютантом и разговаривал о колдовстве со старшим магом Дуни, но в этом не было рычага. Секс был таким же бесполезным подходом: насколько она знала, Масего никогда не спал ни с мужчиной, ни с женщиной, и даже не проявлял интереса ни к кому из них. Она заставляла агентов обоих полов делать все, что угодно, разве что не появляться в его постели голыми, но мужчина даже не замечал этого, большую часть времени. Разочаровывающе, особенно учитывая, что Подмастерье был единственным из Именованных Обретённой, кого можно было хоть немного привлечь на свою сторону. Пытаться проделать это с орком было глупо. Наследница не вздохнула, даже в этой комнате, где никто не мог ни слышать, ни видеть. Она знала, что Подмастерье скоро будет строить башню мага. Возможно, его можно соблазнить экзотическими материалами или испытуемыми. Во всяком случае, это не могло быть худшей неудачей, чем соблазнение. Акуа понимала, что ей не следует сосредотачиваться на Обретённой, когда у нее столько неотложных дел, но ее мысли, казалось, не желали покидать Битву при Льесе. Она ожидала, что некоторые из ее целей не будут достигнуты. Это было неизбежно. Но провал такого масштаба? Обретённая прокладывала себе путь через одну непредвиденную ситуацию за другой, язвя даже будучи ходячим трупом. Целое воинство дьяволов, нейтрализованных, а затем убитых. Одинокий Мечник, которого заманили на ее путь, избили до крови, а затем обманом заставили покончить с его схемой из трех. Сожжение единственного прохода в церковь едва замедлило ее движение, и еще была Укоряющая. Укоряющая была ее козырной картой, ее уверенной победой. Кража имени Оруженосеца должна была сработать после победы над Обретённой и так оно и произошло. И в итоге сделало ее еще более опасной, чем когда-либо прежде, не говоря уже о том, что восстановило полноту Имени. Она не знала, что демон искалечил Имя. Ее шпионы в Пятнадцатом не доложили об этом по дороге в Льес. За эту неудачу еще придется расплачиваться. Предполагалось, что Укоряющая умрет навсегда, либо от руки Обретённой, либо от руки лорда Блэка, но чтобы от нее избавились быстрее, чем ты принимаешь ванну? Нет, это не входило в план. Умерев, Обретённая внесла в план Акуа изъян. Извлечение Имени должно было вывести ее из строя на несколько часов, и вывело бы, если бы она не была трупом, и таким образом Наследница выиграла бы время, необходимое ей, чтобы разобраться с Одиноким Мечником и заточить ангела. Гарантированная победа была потрачена впустую на дело, которое в конечном счете оказалось пустяковым, а второй раз узор из трех уже не проявится. Творение не допускало таких утомительных повторений. Работа двух лет была потрачена впустую: провокация Обретённой, а затем бегство на Благословенный остров, грязная ничья в Марчфорде… Акуа потратила много времени, чтобы гарантировать себе победу, когда она больше всего в ней нуждалась, но обнаружила, что этот триумф совершенно пуст. Этого было достаточно, чтобы ее кровь закипела. И был тот последний разговор, в той убогой комнатушке, где ее спутники превратились в разменную монету у нее под носом. Когда душа Гассана была вырвана из его тела, Обретённая тихо сидела рядом с ней, заставляя ее смотреть. И на этот раз не будет сделок, чтобы спасти тебя, сказала тогда Обретённая. В глазах Оруженосца было что-то такое, когда она это сказала… Акуа Сахелиан выросла среди людей, которые убивали ради забавы и подчиняли своей воле самых жутких обитателей Преисподних, но то, что она там увидела, заставило ее вздрогнуть. Однажды она спросила мать, почему ее ненависть к Императрице Ужаса так сильна. Почему это было таким личным. — Я встретилась с ней глазами, когда сдалась, — сказала мама. — И то, что я там увидела, испугало меня. Теперь Наследница понимала, как этот единственный миг может поглотить кого-то. Она вспомнила спокойную неумолимую уверенность в тёмных глазах кэллоу и почувствовала, как ее рука задрожала, хотя и на мгновение. Она не могла фокусироваться на Обретённой. Оруженосец была жаровней, которую она зажгла, чтобы все смотрели на пламя и не обращали внимания на нож. Убийство Обретённой никогда не было ее целью. Результаты этого были бы катастрофическими: Акуа стала бы преемницей Чёрного Рыцаря, чего она хотела меньше всего. Иметь дело с лордом Блэком с любой позиции, кроме позиции силы, было бы… по меньшей мере опасно. Наследница всегда играла с более сильными противниками, и соперничество с Обретённой служило для нее подходящей дымовой завесой. В Праэс ее могли остановить только два человека: Императрица Ужаса Малисия, Первая по имени, и Тасия Сахелиан. Несмотря на все свои неудачи, она, в конце концов, получила от восстания то, что ей было нужно. Первым призом был Льес. Глубоко на юге Кэллоу, где досягаемость Императрицы была слабее, а в стены было вплетено древнее колдовство. Там была сила, сила, которая могла превратить работу десятилетий в работу месяцев. Вторым призом, самым важным, были слухи. Наследница использует дьяволов. Наследница использует демонов. Связывает их, командует ими, делает их своими. Она только начинала быть известной в Империи, а ее имя уже было фундаментально переплетено с дьявольщиной во всех историях. Это был более глубокий план, шедевр, который она создавала годами. В конце концов, имя Наследницы во многом уступало имени Оруженосца. Это укрепляло ее тело и ее магию, но не так, как ее «соперницу». Возможно, его применение подходило ей лучше, позволяя манипулировать и обманывать с ловкостью, опережающей ее годы, но когда дело доходило до боя, она оказывалась совершенно беспомощной. Это было ясно в Льесе. Оба были переходными Именами, которые должны были привести к чему-то другому, но Оруженосцы должны были стать Рыцарями. Но Наследница? Наследница может стать кем угодно. Наследница использует дьяволов. Наследница использует демонов. Худший из дьяволистов. Она уже начала переходить, и в тот момент, когда она это сделала, она могла, наконец, привести в движение все силы. Начала создавать ключ к клетке, выход из ловушки, в которой она была связана с самого рождения. Год — вот и все, что ей было нужно. Еще год, и она изменит Творение.۞
Странствующий Бард, в последнее время Альморава из Смирны, сидела на камне при лунном свете и лениво бренчала на лютне. Лютня издавала шум, похожий на хор тонущих кошек. Звук был тем более резким, что до этого момента она не существовала здесь и сейчас. Или со времен битвы при Льесе. Она наблюдала со стороны, как Уильям убивает Оруженосца, и знала, что это значит. Что Одинокий Мечник проиграл, что Льес проиграл, что восстание закончилось. Не было необходимости задерживаться, и у нее не хватило духу смотреть, как умирает Уильям. Заслуживал ли он лучшего, было спорно, но он пытался. Плохо и часто неправильно, но он старался делать добро. Жаль, что его история так и не закончилась хорошо. Через десять лет Уильям Гринбери стал бы совсем другим человеком. Она знала это, потому что чувствовала, какую форму приняла бы его история кончиками пальцев, если бы ему каким-то образом удалось преодолеть препятствие, которым была Кэтрин Обретённая и все монстры позади нее. Этому не суждено было случиться. Раскаяние использовало своих героев до тех пор, пока они не ломались, и, сломавшись, разгоняли тучи, чтобы позволить сиянию солнца восторжествовать. Это было отвратительно, чувствовала Бард. Когда-нибудь она напишет для него песню. Ту, которую стоит петь. Но сегодня она этого не сделает. Смерть была слишком свежей, более грубой, чем она думала, а Уильям никогда не был из тех, кто поет. Он был человеком мысли и молчания. Нетерпения и безрассудства тоже, но в некоторых историях эти же черты назывались смелостью и отвагой. Дело всегда было в том, что ты из них создаешь, а в Одиноком Мечнике было на удивление много чего. Уронив лютню на поросшую мхом зеленую землю, Бард выудила из рюкзака бутылку и открыла ее. Она фыркнула. Пахло анисом. Боги, это была бутылка того мерзкого инжирного дистиллята, который так любят ашураны, не так ли? Из многих грехов, за которые должна была ответить Гегемония Баалитов, переправа этой мерзости через Тирийское море, несомненно, был одним из худших. Она все равно выпила. Она горела по пути вниз, согревала ее и напоминала, что она жива. Это всегда успокаивало ее после Странствий. В данный момент она сидела в двух шагах от стен Льеса, и это точно говорило ей о том, что должно произойти. Сколько времени прошло, она не могла сказать точно, но оставалась только одна нить сюжета. Должно быть, они не торопились, нахмурилась она, разглядывая теперь уже нетронутые стены. Наследница уже должна была быть наместницей, по крайней мере, в течение луны. Скорее всего, они прибудут в самый подходящий момент, чтобы ударить сильнее всего, следуя инструкциям, которые были даны в письме. Прошло четное количество ударов сердца. Бард снова отпила из своей отвратительной бутылки. Ее зубы начали ощущать вкус аниса и постоянно растущую проблему с алкоголем. — Вы можете выйти, ребята, — крикнула она. — Вы никого не обманете. Эльфы не появлялись, потому что их появление подразумевало, что их там раньше не было. Они были, они просто решили, что Творение не сможет их увидеть. Так было и со старшими эльфами: они сами решали, какие правила к ним применимы. Они не могли игнорировать больше одного за раз, но обычно этого было достаточно. Кроме того, она ничего не могла сказать об этих двоих: они были старыми еще до того, как ступили на калернийскую землю. Мало кто назвал бы два Изумрудных Меча красивыми, решила она. По человеческим меркам их лица были слишком длинными и угловатыми, кожа настолько совершенной, что казалась почти мраморной, а в широко раскрытых глазах было столько презрения, что оно ощущалось почти физически. Они были высокими, стройными и страшными, как холодно сияющая звезда. Тот, что слева, звался Рассвет, а другой — Сумерки. Они оба были мужчинами, но она не могла бы понять этого, глядя на них, если бы уже не знала. Бард издала неприятный свист. — Два изумрудных меча, да? — сказала она. — Вечный Король действительно хочет ее смерти. Они не отвечали словами. Бесконечно малые подергивания, которые никто, кроме Имени, не мог заметить, служили обменом между эльфами. —Препятствие, сказал Рассвет. — Непредвиденное, — добавил Сумерки, глубоко оскорбленный. — Твой человек — пророк, заключающий сделки, — фыркнула Бард. — Он думает, что корона и несколько снов означают, что он может читать плетения? Не смешите меня. Острая и уродливая ярость вспыхнула в них обоих, не изменив их ни в малейшей степени. — Убей, — сказал Сумерки. — Герой, — неохотно констатировал Рассвет. — Таковы правила, — сказала Бард. — Ни один волос на моей голове не может быть тронут, пока ваш король не даст разрешения. А для его получения ему нужно будет сильно постараться. Она пригубила еще больше этого греха против Небес, позволив части напитка стечь по подбородку. Она беспорядочно вытерла его. Отвращение промелькнуло на их лицах. На самом деле играть с ними было слишком легко. — Вы будете говорить со мной словами, — сказала она. — Если вы этого не сделаете, я просто начну говорить по-эльфийски, или как это у вас там называется? Истинный Язык? — Твой язык — падаль, — сказал Рассвет на нижнем миезане, как она и ожидала. — Мне придется вырвать язык после того, как я его так испачкаю. Как бы ни пачкал акт говорения на неэльфийском языке, это было бы ничто по сравнению с тем, чтобы простой человек говорил на их драгоценном Истинном Языке. Даже герой. — Вы такие очаровашки, — протянула Бард. — Знаете, я возлагала большие надежды на ваш род, когда вы только прибыли. Она сделала широкий жест. — Армада белых кораблей причаливает у Эвердарка, милые маленькие эльфы немедленно сжигают его. Вы идёте в лес и геноцидите деорайт, пока не завладеете землей. Я сказала себе: старушка, эти не будут шутить. Она резко усмехнулась. — Но потом вы остались в своем «Золотом цветке», не так ли? Закрыли границы и игнорировали остальную часть континента. Это было разочарование, скажу я вам. У вас был такой потенциал. — Дела смертных не интересуют эльфов, — сказал Рассвет. В словах не было ни чувств, ни интонации. Они были просто сказаны, как будто существом, сделанным из камня. Изумрудный Меч можно было заставить говорить на человеческом языке, но не утруждать себя излишествами. — Во всяком случае, ваших эльфов, — сказала Бард. — Потому-то вас и выгнали, не так ли? Остальные. Те, что размножаются с людьми, чье королевство больше, чем весь этот континент. Там много места, но недостаточно, чтобы уместить ваше мнение о низших расах. — Королевство Золотого Цветка навсегда останется нетронутым, — сказал Рассвет. — О, конечно. Чистое, красивое, как картина, и такое же нежизнеспособное. Бард помолчала, потом улыбнулась. — Стыдно за такую рождаемость, правда? Сколько детей вы породили с тех пор, как прибыли сюда? «Ни одного», — не прозвучал известный им ответ. — Это случилось, когда вы убили исконных владельцев леса и попытались присвоить его себе. Он помнил, и никакое пение деревьям этого не исправит. — Мы знаем, кто ты, Хранитель Историй, — сказал Рассвет. — У тебя Тысяча Лиц. Говори свою часть. — Давненько я такого не слышала, — усмехнулась Бард. — Хранитель Историй, да? Просто на нижнем миезане это звучит по-другому. В наши дни я предпочитаю Странствующих Бардов. Они не ответили. Они больше не видели необходимости потакать ей, поняла она с удивлением. Она проглотила еще один кусок своего ужасного, ужасного ликера. — Вечный Придурок послал вас прикончить Наследницу, — сказала она. — Этому не бывать. Отвалите. Деревянный меч глубоко вонзился в камень, меньше чем на волосок от бедренной артерии. Она даже не видела, как двигался Сумрак, и, насколько она могла судить, он все еще стоял там, где и раньше. Единственным отличием было отсутствие меча из магического дерева на его бедре. — Не смей больше издеваться над Ним, — сказал Рассвет. — На старости лет у вас выработался характер, — усмехнулась Бард. — Это почти мило, то, как ты думаешь, что насилие — это то, что может напугать меня. Она сделала ударение на слове на нижнем миезане так же, как это было бы на эльфийском. Этого было достаточно, чтобы ужаснуть их обоих. — Ты знаешь, что она задумала, — констатировал Рассвет. — Лучше, чем любой из вас или человек, который держит вас на поводке, — ответила Бард. — Но знаешь, что на самом деле волнует меня, Рассветушка? Что он считает себя вправе вмешиваться. Ее голос стал холодным. Теперь они оба насторожились. — Потому что, как я помню, — продолжала она, — вы уже давно все подписали. Примерно в то время, когда Триумфальная еще брыкалась. Помнишь Триумфальную? Девушка небольшого роста… Она помахала бутылкой, пролив немного на рукав. —… все время хмурилась, завоевывала континент? Что-нибудь из этого припоминается? Примерно в то же время, когда она взяла Кэллоу, она обратила свой взгляд на Золотой Цветок. И что же вы, кучка ушастых неженок, сделали потом? Она помолчала. — Ну же? Серьезно, не то чтобы вас двоих не было рядом. Она вздохнула. — Вы откололись от Творения — вот что вы сделали, — сказала она. — Вы взяли свое милое маленькое королевство и сбежали прямо в Аркадию. И боже, как же она разозлилась, когда поняла это. В ярости уничтожила два города. Бард снова выпила, расслабленно растянувшись на камне. Она случайно сбила лютню и не потрудилась поднять ее. — А теперь вы думаете, что можете отрезать ту часть истории, которая вам не нравится, — сказала она. — Действительно, наглость некоторых не знает границ. Странствующая Бард мерзко ухмыльнулась, белоснежный оскал ее зубов походил на кусочек острого лунного света. — Это моя игра, — прошипела она. — Любители не допускаются. Она наклонилась вперед. — Ползите обратно в свой лес, Изумрудные Мечи, — сказала она. — И передайте своему хозяину, что если он еще раз попытается сделать что-нибудь подобное, то пожалеет об этом. Ни один из эльфов не пошевелился. — Я не буду, — тихо сказала Бард, — предупреждать вас снова. И в тот же миг они исчезли. Как будто их здесь никогда и не было. Исчез меч, камень, который он рассек, остался нетронутым. Альморава из Смирны вздохнула и посмотрела на звезды. Допила свою бутылку и умерла.۞
Странствующая Бард открыла глаза в переполненной таверне. Вокруг неё разговаривали люди, но ни один из них не смотрел в её сторону. Она сидела одна за столиком в глубине зала. Она всмотрелась в свои руки и удивилась, не заметив никаких морщин. Молодые два раза подряд? Это было редкостью. В этом теле она точно предастся разврату, что ни говори молодым этим заниматься лучше. Её кожа была бледно-коричневой, как у большинства выходцев из Вольных Городов. Кто она? Эйдэ из Никеи. В имени было что-то звенящее. И на этот раз у нее есть сиськи! Улучшение. В этом отношении Альморава была разочарованием. Волосы были немного длинноваты и слишком вьющиеся, на её вкус, но она обходилась и похуже. Кожа Эйдэ всё ещё пахла анисом и угрозами, но это было частью её очарования. Она прошла мимо бара, выхватив бутылку ликера, зажатую в руках темноволосого мужчины, а затем украла чашу, чтобы налить себе. Мужчина был в отключке, и она неодобрительно цокнула языком. Неообрение было вызвано не столько самим фактом пьянства, но и тем, что, судя по солнцу, полдень еще не миновал. Мужчина за барной стойкой бросил на неё забавный взгляд. — Эта дрянь убьет тебя, сестра, — сказал он на языке торговцев. Эйдэ улыбнулась. — Сынок, — сказала она, — у меня больше жизней, чем у мешка с кошками. Оставив себе бутылку, она вышла на солнце. Белый Рыцарь должен быть где-то рядом, иначе её бы там не было. Раскаяние, в конце концов, не справилось. Возможно, Справедливость поможет.