Май

      [Сфинкс]       Он безучастно делает один шаг за другим, изо всех сил стараясь попасть в мой ритм. А я никак не могу приноровиться к его семенящей походке шестилетки. В интернате таких проблем не было — он знал каждый угол временного пристанища и прилежащей территории, и в провожатых не нуждался.       У него на щеке я замечаю красноватое воспаление и сдерживаю глубокий вздох — мальчишка непременно услышит. Вдруг примет на свой счет? Он и так держится не за «граблю», что было бы удобнее — не пришлось бы задирать руку выше головы, а за клапан пиджака. Думает, наверное, что так удобнее мне. А мне все равно. Хоть и не люблю, когда меня тянут за протезы, готов потерпеть.       Прошел примерно месяц, как я его забрал. И сам уволился: работать там, где разочаровал десяток маленьких сердец, выделив себе одного — та еще задачка. Даже не столько для меня.       Слепой останавливается, не выпуская мой пиджак, а я по инерции продолжаю идти и тяну его за собой. Он наклоняется вперед, но не делает ни шага. И пиджака не выпускает.       — Ты чего? — спрашиваю я, озираясь по сторонам и пытаясь понять причину остановки.       Он ведет головой и немного выставляет ухо вперед. Мне даже кажется, что оно само тянется куда-то, к источнику неслышимого звука.       Слепой разжимает пальцы и ступает прямо на газон, на каждом шаге едва заметно ощупывая ногой почву. Медленно, но со знанием дела движется вперед. Мне остается только пойти следом и заметить, как с моими приближением его шаги становятся смелее.       — Слева стена, — предупреждаю я, когда Слепой приближается к жестяному строению мусорки. Тот берет правее и поворачивает за металлический угол. Теперь я тоже слышу шум, привлекший внимание Слепого.       Между куцым кустом и дверцей притаился мохнатый комок и тихо поскуливает. При приближении Слепого комок поднимает голову и тянется к нему острой мордочкой. К носу прилипла парочка репьев, отчего комок моргает чаще, чем полагается щенку. На каждое движение головы огромные острые уши валятся на один бок, придавая животному вид смешной и потешный.       Слепой приседает и тянется рукой вперед. Попадает пальцем прямо в черный блестящий глаз, и щенок инстинктивно отстраняется, но в следующее же мгновение сам тянется к худой руке.       Слепой сначала осторожно ощупывает животное, потом начинает робко поглаживать. Щенок замирает, а потом начинает скулить еще жалобнее, пытаясь поймать носом ускользающую ладонь. Будто стесняясь репейника, щенок пытается стряхнуть его правой передней лапой. Как только я ее вижу, мне становится не по себе. <      На носу остается бурый след, но я смотрю не на него. Я смотрю на грязно-коричневое месиво там, где полагается быть собачьим пальцам. Их нет, и лапа неприятно обрывается после пясти. Я невольно передергиваю плечами.       — Он ранен? — ровно спрашивает Слепой, растирая пальцами оставшуюся на их кровь.       — Да, — я сажусь рядом с ним.       Вечереет. Включают фонари. Один загорается прямо над нами.       Пора, воюя с протезами, готовить ужин — ребенку с недостатком веса сухомятка противопоказана. Потом надо отзваниваться в опеку, чтобы сообщить, что ребенок еще жив и пока от меня не сбежал. Потом просматривать вакансии, чтобы завтра спозаранку пойти на собеседование. Пора выдохнуть перед грядущим днем, который обещает быть не легче сегодняшнего.       У меня заломило в плечах — никак не привыкну носить «грабли» целыми днями. Навалилась усталость — интернат Слепой посещать уже не может, а более-менее подходящий детский сад находится у черта на рогах. Немалую часть дня съедает утомительная дорога туда и обратно.       Щенок только сейчас замечает мое присутствие и опасливо прижимает голову книзу. Преданно смотрит, не сводя с меня черных глаз. Будто уговаривает не обижать. И едва заметно повиливает хвостом. Кроме нас двоих до него никому нет дела. Сколько он уже здесь сидит? День? Неделю? Подкармливается тем, что выкинули другие?       Я шевелю плечами, чтобы пиджак съехал вниз. Вытягиваю «грабли» из рукавов.       — Закутай его, — подаю пиджак Слепому, и он принимается заворачивать собаку, норовящую неловко лизнуть ему лицо.       Щенок надежно спеленан, на свободе только его лопоухая голова. Я осторожно поднимаю его и понимаю, что, несмотря на свою юность и болезненное состояние, пес довольно тяжелый. Значит, придется нести самому.       — Пошли, — зову Слепого и поднимаюсь на ноги.       — Куда? — в голосе Слепого впервые звучит беспокойство.       Он торопливо хватает меня за рубашку одной рукой, а другой нащупывает сверток.       — В ветклинику, куда же еще?       В автобусе многолюдно, но свободные места есть. На нас неодобрительно косится кондуктор, и ничего не говорит. Три инвалида имеют право на бесплатный проезд.       Щенок уже не скулит, только не сводит с меня любопытно-доверчивого взгляда. Он тяжелый и теплый. Когда я сажусь, ерзает, устраиваясь удобнее в складках моего пиджака. Потом тщательно обнюхивает искусственные руки и затихает. Слепой сидит под боком, прямой, как стрела. Только пальцы беспокойно теребят кожаную обшивку сиденья, выковыривая поролоновый наполнитель.       Пса забрали в операционную. Мы со Слепым сидим на жестких пластиковых стульях возле кадки с длиннолистным растением. Напротив диван, кажущийся относительно комфортным. Но мне не хочется туда пересаживаться: Могильник и комфорт — понятия несовместимые. Слепой понемногу клюет носом, но мое сообщение о диване игнорирует.       Наконец, к нам выходит наружний Паук. Парень не старше тридцати, лицо наполовину скрыто медицинской маской. Слепой снова вытягивается в струнку и замирает. Паук сообщает, что операция прошла успешно, и жизни пса ничто не угрожает.       — На ночь останется здесь, а завтра можете забирать вашего Барбоса. Как его только угораздило, теперь протез… — Паук замолкает на середине фразы, замечая, что у меня тоже комплект конечностей неполный.       — Он не наш, — отзывается Слепой. — Мы его нашли.       Врач стыдливо опускает глаза, будто что-то понял. Но на самом деле не понял, естественно, ничего.       Обратный путь длиннее и утомительнее. Напряжение покидало меня, как воздух воздушный шар. Сидячих мест нет, и я стою, прислонившись спиной к холодному стеклу. Оно то и дело скрипит под лопатками, но я уверен, что выдержит. Рядом, уткнувшись мне в бок, пошатывается на каждом повороте Слепой. Сердобольная девушка попробовала уступить ему место, но он только покачал головой, надежнее цепляясь за мой протез. В это время детям полагается спать.       Подходя к дому, шагаем мы почти в ногу. Наверное, сказалась общая усталость.       Утром Слепой не пошел в детский сад, а я — на собеседование. После полночного гуляния к нам должны были прийти из опеки для «проверки условий жизни малолетнего» — я вчера так и не отзвонился горгульям вовремя. А Слепой простыл — продуло, наверное, из автобусного окна. Ничего особенного, обычный насморк, но за это я тоже готовился получить разнос.       Но не получил. На проверку пришла Махаонша — была воспитательницей в интернате, а сейчас трудилась социальным работником. Согласилась на чай и жаловалась на «социально-неблагополучные семьи, за которые ей приходится нести ответственность». Планировала уйти обратно в воспитатели и явно не горела желанием отвечать там еще и за Слепого. Поэтому составила благовидную характеристику и отчалила с миром. Я расслабился.       Слепой на диване теребил одной рукой тактильную игрушку — грушу с пришитыми к ней разной формы пуговицами, другой нырял в пакет с кукурузными палочками. Из пижамы он на правах больного не вылезал.       — Испортишь аппетит, — я забрал у него шуршащий мешок и затолкал его на самую верхнюю полку шкафа. И ни на секунду не сомневался, что едва я забуду про него, мешок снова окажется у Слепого. Но пока снэки были той условно неправильной вещью, с которой я готов был мириться.       На собеседование я безбожно опоздал, а температура у Слепого спала. Я накинул выстиранный, но так и не выглаженный пиджак и стал собираться. Слепой, ни слова не говоря, выглядывал на меня из комнаты.       Судя по счету, щенок съел в клинике парочку слонов, а еще троих понадкусывал. Девушка на рецепции виновато глянула на меня и, покраснев, поднесла к терминалу свою карточку. Счет уменьшился вдвое.       Щенок был не в пример бодрее, чем накануне, и мне пришлось просить в клинике переноску напрокат. Там он беспрерывно скреб здоровой лапой и с любопытством взирал на меня.       При ближайшем рассмотрении это оказался щенок овчарки. Не чистокровный, наверное, но вполне узнаваемый. С любознательной мордой и сообразительный на вид.       — И что теперь с тобой делать? — спросил я, опуская переноску себе на колени.       Щенок обиженно отвернулся. Сам, мол, решай.       Он смешно дрыгал задом, еще не приноровившись к ходьбе на трех лапах. Забинтованная лапа болталась на весу, дергаясь в такт каждому движению. Пес громко царапал когтями по паркету. На этот звук выглянул Слепой. Как сурок по весне. Щенок, признав его, уверенно потрусил вперед.       — Он не сможет на улице, — щенок терпеливо позволил Слепому себя ощупывать.       Любопытные пальцы даже скользнули в песий рот — тому только оставалось смириться и прикрывать зубы языком.       — Не сможет, — согласился я. — Поэтому ему нельзя на улицу.       Слепой перестал теребить пса, разворачиваясь ко мне ухом.       — Как назовешь? — опередил я его безмолвную просьбу.       Слепой выдохнул:       — Не знаю.       — Назови Май. У моего друга был пес по кличке Май. Другие тоже были, но тот мне больше всех нравился.       Слепой сжал оба уха пса, и их кончики смешно торчали из детских ладоней, делая их обладателя похожим на зайца-переростка.       — Ладно, — согласился Слепой. — Май.       Выпустил торчащие уши и потянулся ко мне. Я боднул его лбом:       — Отдыхай давай. А то выгуливать отправлю.       Слепой покорно залез под одеяло — у него еще слезились глаза, так что совсем выздоровевшим он не выглядел. Но сыпь на щеке уже побледнела. И что-то мне подсказывало, что теперь болезнь не растянется. Май устроился рядом с ним и прикрыл глаза.       А я ведь Слепому пригодится собака-поводырь. Не буду же я до старости с ним гулять. А, памятуя Слепого, от провожатых он откажется в ближайшее время. Интересно, справится Май? Должен. Кроме него просто некому.