Боль

Акааши Кейджи — связующий Фукуродани, юноша с вечно угрюмым выражением лица и мягкими-мягкими волосами. Он любит карамельный попкорн и до безумия сладкий фраппучино со сливками. Иногда позволяет себе кинуть книгу в стену, так, чтобы отрывались страницы, но потом всё равно её бережно подбирает, приклеивает эти страницы обратно и ставит на полку. Да. Акааши иногда психовал. Да. Из-за пустяков, пока никто не видит. И обычно только в своей запертой на два поворота комнате, между тремя и пятью часами дня, пока дома никого не было. Но сегодня он был не дома, и было не три часа дня. Уже вечерело, часы показывали полседьмого, а Городской стадион Токио вовсю проводил волейбольные игры Национального Весеннего турнира. А Акааши психовал в туалете, в одиночестве, пока никто не видит вырывая свои волосы на голове. Что-то гудело внутри, что-то снова осело на его плечи и так беспощадно ломало ему позвоночник. Было и больно, и тошно, и хотелось разбить голову об своё отражение в зеркале. Как же всё достало, как же, блять, надоело. Не осталось в нём былого бесстрастия, помогающего справиться с этой ношей, повязанной на его плечи, нет теперь ни прозрачного взгляда, ни жёстких пальцев. Всё сломали, всё он потерял. И лишь, наверное, сердце немного ноет, говорит о том, что нужно вернуть утерянное, починить то, что сломали. Вернись, говорит, иди обратно. Но Акааши продолжает сверлить своё отражение разбитыми вдребезги глазами. Болят пальцы от пасов мячом, болят и ладони от подач и болит это ебанное сердце. Он отвернулся, ушёл и не дослушал то, что должен был услышать. Крикнул в ответ, да послал, не желая замечать, как его спину режет пронзительный взгляд. Такой горячий, отчаянный, получивший название «брошенного щенка». Больше не хочется его замечать, не хочется снова испытывать эти ненавистные чувства, разъедающие его нервные клетки в головном мозге. Пусть же там всё опустеет, забудется, как страшный сон, чтобы Кейджи вновь вернул свой равнодушный взгляд, который всегда защищал его от других, от каких-то выдуманных его подсознанием кошмаров. Так ему спокойнее, так намного тише в голове и не кажется, что все в округе видят его чувства. Так Бокуто-сан не увидит его настоящие чувства. Сейчас, смотря то на льющуюся воду, то на своё потерянное лицо, Акааши вспоминает, что они опять поссорились. Бокуто всегда ревнует, а Кейджи так сильно это бесит. Почему он продолжает видеть то, что на самом деле нет, почему он никогда не уяснит достоверную правду, почему он не понимает, что он — только его! Бокуто начал первый: истерил, лез в драку, что-то сам себе доказывал, не замечая Акааши и протянутое прямо в его руки сердце. Кейджи сжимал его так трепетно, пытаясь вручить тому, кому оно должно принадлежать, протягивал дрожащими руками, пока Котаро слепо размахивал руками. Он же может его разбить также легко, как рассеятся закатные облака, совсем не заметив, что глаза Акааши и молят, и просят. Просто просят взять его к себе, обнять и никому не отдавать. Бокуто-сан, почему вы снова делаете так больно? У Акааши сердце из хрусталя, оно переливается на свету и пропускает сквозь себя солнечные лучи, запечатывая там одно единственное отражение. Что-то улыбчивое, со взъерошенными чёрно-белыми волосами и круглыми глазами. Сколько лет там стоит эта картина, одна единственная, которую ни купить, ни продать? Кейджи считал: два года и три месяца, с самых первых минут, пока глаза только вырисовывали незнакомую фигуру. Влюбился всё же первый не он, тот, у кого глаза кружком сказал «люблю» раньше, пока шёл первый снег и из-под губ шёл пар. Акааши редко говорил, но тогда ответил согласием и навсегда повязал себя с чем-то, что мы зовём «любовь». Но он не знал, что это чувство иногда бывает болезненным, а ещё реже — убийственным. Раны такие не лечатся, а только растут с неистовой силой, обрастая гноем и заражением крови. У Акааши болит два глазных яблока, височные доли головного мозга, бронхи и оба лёгких, правое и левое предсердие. И колет, и немного затупляет, да отдаёт в почки и селезёнку. Ему не помогают болеутоляющие, а бинты так грязно намокают в его собственной крови. Только боль в нём осталась, да эти не проходящие с его тела шрамы. Любить — одна лишь боль. Любить взаимно — больнее вдвойне. — Твой наконец бросил тебя? Голос доносится у входа, насмешливый и как всегда победный, рождающий внутри Акааши очередной импульс негодования. Киёми Сакуса стоял расслабленно, подпирая стену спиной и глядел, как Кейджи в очередной раз промывает лицо холодной водой, надеясь смыть с себя и грязь, и стереть этот возникший фантом. Этот человек снова стал причиной их ссоры, его блядский язык и высокомерный взгляд, забравшиеся связующему под самый череп. Уйди. Пожалуйста. Только не сейчас. — Что и требовалось ожидать. Киёми усмехается, вальяжной походкой подходя практически вплотную к Кейджи, смотря в его наполненные презрением глаза сверху вниз. Нравится, когда он так злится, скрывая за своими мутными зрачками страх и горечь, так возбуждающие доигровщика. — Отойди. Акааши вроде не молит, но что-то выходит похожее, когда он уставшими руками упирается в грудь неприятелю, пытаясь его оттолкнуть. Но знает: с ним ему не тягаться, убьёт, только даст слабину. В этой жизни Кейджи испытывает лишь боль, что стала его вечной спутницей, следовавшая по пятам всюду. И сейчас он вновь ощущает, как трещат рёбра, когда Сакуса придавливает его к раковине, опираясь руками с обеих сторон. — Скажи, Акааши, — он снова ухмыляется своей гадкой улыбкой, той, что вещает победу, — что ты нашёл в этом раздолбае? Разве он умён, красив, чист сердцем? А может у него крутой член или он хорош в постели? Акааши душно, ему скручивает живот только от голоса этого волейболиста, а рвота подкатывает к горлу, когда его холодные пальцы касаются его подбородка, заставляя тем самым поглядеть ему в глаза. А в них лишь млеет темнота, стонут снега и морозы и мелькает возбуждение и похоть, которые посылают дрожь по телу Кейджи, ту самую невообразимую боль. Киёми всегда стремится к победе, не отступает и привык обладать титулом «лучший во всём». И однажды его взгляд пал на него, и даже если его руки до сумасшествия чистые, в душе плесневеет грязь и бегают тараканы. Сегодня Сакуса довёл Бокуто, а тот, жаркий ревнивец, не удержался, вмазал ему и получил в ответ. Акааши и молил, он и пытался что-то объяснить и доказать, но Котаро перестал его слушать, веря лживым словам этого мерзавца. Сердце, вы уже узнали, у Акааши хрупче любого стекла, и Бокуто снова разбил какую-то его часть, оставляя кровавые полосы воспоминаний. Нет страданий сильнее, чем разбитое сердце лирического героя, которое не утешают, а разбивают сильнее. Бокуто всегда был таким: вспыльчивым, легкомысленным простаком, лишённым здравого смысла. Верил он всему, и повёлся на провокации Сакусы, который только этого и добивался — своей победы, никак иначе. А Акааши оказался посередине, узелком на этом канате, цепляющимся за любые выступы, будь это вера или надежда. Бокуто слишком сильно его любит, а Акааши это иногда так сильно раздражает. — Стыдно признать, что он ни в какое сравнение не идёт со мной? — Сакуса продолжает, облизывается и наклоняет голову пониже. — Акааши? Кейджи сжимает край раковины, лицо всё ещё влажное, а с длинных ресниц капли попадают на щёки, касаясь чужих грубых пальцев. Противно. Мерзко. Но Акааши может лишь немо отталкивать его от себя, ненавидеть глазами сильнее. Киёми силён, он настырный, и просто так никогда не отстанет. И это чертовски больно осознавать. — Я так обожаю, когда ты молчишь. Сакуса наседает сильнее и притягивает его за челюсть к своему лицу, впиваясь грубым поцелуем в чужие сомкнутые губы. Его глаза приоткрыты, ехидно наблюдают, как бледнеет лицо Акааши, выражает лишь отвращение, неприязнь, и заводится сильнее, когда связующий хватается за его руку, пытаясь оторвать её от собственного лица. Бесполезно. Его пальцы держат изо всех сил, до синяков и хруста костей, пока губы выцеловывают чужие до крови, а язык яро проникает в насильно подставленный рот. Целует больно, так Акааши ненавидел сильнее всего. Прокусывает нежную кожу, рвёт беспощадно, пока Кейджи не выпускает болезненный всхлип и ударяет его в грудь. Киёми отступает. Победно. — Если отдашься мне, так уже и быть, я больше не буду трогать твоего паршивого любовничка. Сакуса облизывается, слизывая остатки слюны от чужих губ, и смотрит, как в глазах напротив остаётся лишь непроглядная пустота и по центру блестит лишь ненависть ко всему миру. Киёми рад ломать это сердце и заменять осколки собой, показывать, что то, что пало под его взгляд обязательно будет помечено им самим. Он не любит, им движет лишь похоть и желание опередить кого-то и выставить его в дураках. Пока никчёмный капитан Фукуродани плачет где-нибудь у себя в углу, Сакуса не оставит скучать его парня в одиночестве в холодных объятиях. Обожжёт его и сожжёт под страстью и огненной болью. — Ни за что! Акааши сплёвывает, получая в ответ натянутую улыбку и резко потемневший взгляд. — Такой из себя верный, — Сакуса оттягивает его за волосы, бесится и шепчет ему на ухо. — Посмотрим же, как ты будешь стонать подо мной. Акааши молит снова. Но теперь его глазам не верят, смеются над ними, будто они дешёвые побрякушки и не стоят ни гроша. Сакуса нетерпеливый, срывает с него ветровку и впивается своими грубыми губами в его. Целует жадно, напористо, так, что у Кейджи подкашиваются ноги и болит голова. Он пытается вырваться, ударяет его — тот будто не видит, поднимая его руки и стягивая футболку. Холод, вот он — уже наступает и покрывает инеем худое тело Акааши. Мороз холодит оголённую спину, проходится там, где только что были яростные поцелуи, покрывая льдом влажные следы. Цветут налитые кровью бутоны на шее и на груди, порочат его никем нетронутое тело. Даже Бокуто его ещё не касался. Ни целовал там, где целуют чужие губы, не касался тех запретных мест. — Бокуто наверное давно пользуется твоим телом, оно и правда восхищает, — Сакуса вдыхает аромат его одеколона, с силой разворачивая его к себе спиной, заставляя упереться в самое зеркало. Акааши понимает, как ломается, как уже не может дышать разряженным воздухом, задыхаясь в немых криках и непонятно кому брошенных молитв. Горло дерёт от этой беспомощной низости, а в лёгких забивается чужое дыхание, оставляющее гнойные волдыри на его спине. Кожа у Кейджи была похожа на белоснежный фарфор, слегка с персиковым отливом, румяная и жутко податливая. Мышцы мялись под чужими прикосновениями, выгибались, как только руки сжимали жёсткие рёбра, будто желая сломать. На ней бегали родинки, сплетаясь созвездиями и мириадами несбывшихся желаний, выглядя на самом деле очень привлекательно. Каждый участок его тела имел свой неповторимый аромат, будто для него специально подготовили флаконы с духами, по капле использовавшиеся на его мягкой коже. Сакуса не мог представить, что он может быть таким прекрасным, чистым, словно не запачканный холст, нетронутым, как ранний цветок. Его хотелось до потери рассудка, а тот этого совсем не хотел. Акааши глядел в своё отражение и думал, как же низко он пал. — Ты, блядь, чертовски достоин моего члена. Только там твоё место. Ах, велика честь. Сакуса целует под загривком, спуская его штаны, желая быстрее начать. Ему плевать на чужие чувства, срать на то, что в отражении у Акааши бегут дорожки слёз и кровоточат обкусанные губы. Тот ещё желанней, его хочется всего. — Пожалуйста... У Акааши голос ломается, когда Сакуса обнимает его со всей силы, чуть ли не раздавливая его грудной скелет, прижимая к раковине сильнее. Металл впивается в живот, холодит, а боль рождается тогда, когда Киёми насухую проталкивается в его сжатый сфинктер, раздвигая его половинки. Акааши только успевает распахнуть глаза и приоткрыть рот, как Киёми предусмотрительно его зажимает рукой и шипит. Говорит, нужно быть тише. Говорит, как же он узок. От этого тошнит, от этого Кейджи чувствует себя использованным и грязным, которого потом просто, не задумываясь, выкинут. Боль его душит со всех сторон: синяки на теле ноют и чешутся, поцелуи режут острее клинка, а чужой член сзади разрывает его изнутри, от чего кровавые дорожки поползли по его бёдрам, облизывая молочную кожу. Кожа у Акааши белоснежная, почти прозрачная и её любят красить художники-эстеты, оставляя на ней кровавые разводы и бордово-фиалковые синяки. Сакуса был из них, не останавливаясь рисовал на этом теле следы, слушая приглушённые всхлипы и вымученные стоны. Как же больно, но больнее всего под рёбрами, где сердце продуло ледяным ветром и заморозило кровь. Тепла в его теле не остаётся, только цветёт зима на раскрашенной фиолетовым коже, на веки застывая в этом времени. Ни чувств, ни пустоты не остаётся в этом опороченном теле. Только лишь боль. — Я думал, что Бокуто тебя достаточно затрахал, — ему тяжело, но он настойчивый и лишь хмурится, кусая за плечо дрожащее тело. — Не говори мне, что ты ещё девственник. Что-то в глазах Акааши меняется и горькие слёзы превращаются в слёзы отчаяния. — О мой Бог, — Сакуса коротко усмехается и горячо целует его в место укуса, сходя с ума от этих ощущений. — Так неужели я первый? Этот полоумный так и не касался тебя? Блять... Киёми толкается глубже, позволяя Акааши укусить себя за руку, чтобы заглушить болезненный крик. Его грубые пальцы впиваются в бока — там расцветают отпечатки словно акварелью, а глаза рисуют линии соблазнительного лица, отражающего в зеркале. Сакуса не остановится, и Кейджи это знает, понимает снова и снова, что это его наказание, искупление грехов. В голове почему-то всплывает Бокуто. Хочется его позвать. Хочется кричать его имя до измождения, на весь мир, чтобы он пришёл отовсюду, спас, а после утешил. Может ему удастся залечить эти заражённые сепсисом раны, зализать их, пока Акааши будет ещё в сознании и смотреть в его самые родные глаза. Котаро будет рядом, сидеть возле него и крепко-крепко держать его холодные руки в своих — горячих, как солнце и огонь. Сердце жаждет антидота. А он всё равно так далеко. Киёми толкается глубже, сжимая его мягкие-мягкие волосы. Боль острая, пронзающая всё тело тысячью иглами, которые рвут его ткани изнутри, протыкают вены и артерии. Внутреннее кровотечение. Опять омываются органы, заражают уже устаревшие раны. Хочется... Котаро. Бокуто-сан, где же ты? Акааши вдруг вспоминает, как тепло под курткой Бокуто, когда мёрзнут в мороз его руки. С ним всегда тепло: даже в ночи, когда бывает одиноко. Котаро его не бросает, да, психует, да, ноет, но чёрт побери, никогда не оставляет одного. Кейджи знает, что один он жить не сможет, умрёт от одиночества и вечного холода, и Котаро знает это как никто другой лучше. Холоду нужно тепло, а теплу — холод. Сколько бы они не ссорились, сколько бы новых порезов у них не появлялось — они всё равно переживали это вместе и покупали новые бинты и вату. Знаете, любую боль можно вылечить, главное, чтобы человек этого хотел. Бокуто-сан, пожалуйста... Где ты? Помоги, Бокуто-сан, пожалуйста, спаси... Я... Правда хочу, чтобы ты пришёл, умоляю. Мне так сильно больно... Но всё равно никто его не спасёт, сколько бы он внутри себя не кричал. Сакуса приспосабливается, делает мощные толчки, придерживая обессиленного парня за талию и шею, и шепчет что-то уже непонятное. Акааши мастер молчания, он только шипит сквозь зубы, не ощущая уже ни боли, ни что-то ещё. Всё уходит куда-то на периферию, пока холод лащится к его коже, а смешанные мысли внедряются ему в голову. Язык только тихо-тихо поворачивается, почти незаметно, но, блять, до самых слёз. — Б-бокуто-сан... Акааши его зовёт, зная, что кроме эха не услышит ответа. К нему не придут, как бывает в красивых сказках, его не спасут по иронии судьбы. Боль — его вечный спутник. И он уже давным давно устал следовать по этой чёртовой дороге жизни. Только любовь его удерживает здесь, только Бокуто-сан хватается за его ледяные руки, не позволяя утонуть в беспамятстве и отойти в мир иной. Лишь он. Не будь его — Кейджи не было тоже. — Даже если я противен тебе, посмотри, прямо сейчас ты подо мной! — он не останавливается, безжалостно входя в тугое нутро Акааши. — И своему крашенному ублюдку ты не нужен. Да в принципе, кому ты такой вообще нужен. Да. Никому не нужен. Акааши слышит это словно через вакуум, какие-то лишь отголоски в своей голове снова стреляют ему в колени, пробивая коленные чашечки. Боль никуда не девается, когда Сакуса, вдоволь наигравшись, бросает его одного в холодном туалете. И ветер дует по полу, и кровь со спермой липнут к бёдрам, и веера укусов выжигают печати на его теперь не чистой коже. Испорченный. Использованный. Будто одноразовый. Хорошо, что Киёми удосужился обратно одеть его, но нянчиться с морально подбитым парнем у него желания нет. Сакуса всегда был негодяем, всем было это известно. И Акааши позволил надругаться над собой. Ему кажется, что виноват в этом лишь он сам, это он довёл Киёми до жажды своего тела, это он спровоцировал Котаро, лишь он предал его. Только он сам заработал эти уродливые шрамы на своей блядской коже, саморучно вырезал их и запачкал в грязи. Не будет ему пощады от Богов, не будет какой-то надежды, которая сможет его спасти. Теперь он один навсегда и отныне. Бокуто не заслуживает ответного клинка, пусть он будет счастлив с другим, не с таким подлецом, как Кейджи. Пусть Котаро будет любоваться зарёй с другим и покупать ему букет морозных лилий — белоснежных таких, ароматных, но не ему, не тому, кто познал вкус песка и спермы. Его губы заклеймили, написали на них «шваль» и оставили на холодном полу, прислоняться к такой же холодной стене. Кейджи Акааши — связующий Фукуродани, юноша, чьи глаза больше не сияют, а губы произносят слова. Любить он будет только одного до скончания дней, и будет, господи, будет просто молиться, что двери в туалет остались открыты после Сакусы, а не после того, когда в них заглянул кто-то ещё. ° ° ° Солнце перестало греть крыши и белое лицо Акааши, намеренно подставленное под его лучи. Свет отгораживается от этого парня, отворачивается, будто больше не желает помогать ему и спасать от этой темноты. Наверное, он заслужил, это его участь в конце его бессмысленной жизни. Он хотел лишь попрощаться. Увидеть Бокуто-сана в последний раз. А потом уйти, неважно как — боль всё равно сделает своё и погубит его в скором времени. Ни тугая петля, ни острый скальпель, ни жменя снотворного уже не так страшны, как кажутся на первый взгляд. Наверное это выглядит подло, так поступают лишь жалкие слабаки, пытающийся сбежать от этой жизни, которая якобы не для них. Акааши давно задумывался над этим, пытался найти выход и избежать своего судного дня, но внутри него и чума, и холера, а они сокращают его жизнь непроизвольно, доводя до исступления в разрывающей тело боли. Нет вакцины от его болезни, такую вряд ли изобретут специально для него, чтобы вылечить его больное сердце и измождённое тело. Грешный уродец. Отправленная в Ад никчёмная душа. Он таков, и пришло время расплаты. Но однажды он поклялся любить вечно. Зимой и летом, когда царит весна и осень. Под землёй и на небесах. Ему просто... Просто нужно было увидеть его ещё хотя бы раз, тот самый последний раз, даже из далека или за натянутой сеткой. Увидеть его улыбку, как всегда весёлую, как он называл — кислородную — она позволяла дышать Кейджи, не задыхаться в кислотном дыму. Коснуться его щеки — иногда щетинистой, а иногда гладкой и мягкой. Заглянуть в его медовые, сладкие, как карамель, глаза, и увязнуть в их зрачках уже навсегда, чтобы видел даже под закрытыми веками того, кого поклялся любить вовек. И обнять. Чтобы в ответ его окутали любимые тёплые руки, согрели, залечили. В последний в его жизни раз. Но Бокуто-сан, наверное, этого не хотел, уже посчитал, что подошёл их задуманный конец и поставил жирную точку после последнего своего слова. Тогда он выкрикнул, совсем не думая, сгоряча. «Если я сейчас уйду, больше я не вернусь». Я не вернусь... Не... вернусь... Только ушёл не он — Кейджи сбежал и так и не вернулся. Теперь каждый из них обручился с одиночеством и потерял свои детские мечты, написанные на звёздах. Осталось лишь глотать пилюли и сходить с ума с новыми шрамами на запястьях. Бокуто и правда ушёл. Ушёл. Только уже навсегда. Об этом Кейджи узнал через неделю после их ссоры на соревнованиях. Котаро не появился дома, ни на следующей тренировке, ни на Токийских шоссе, где он любил гулять. Акааши звонил уже сотню раз и каждый раз слышал одно и тоже. «Абонент временно недоступ...» И так уже сто двадцать третий раз. Сердце ныло больше всего: его и рвало, его и выкручивало, а ещё оно куда-то рвалось. Мысли бежали впереди него, перегоняли ветер и боль, стремясь понять, где же его Бокуто-сан, куда вспорхнул он на своих крыльях? Котаро был непредсказуемым, Акааши знал тысячу и одну слабость этого человека и снова судорожно шептал одну из них. «Слабость номер четырнадцать. Разбитое сердце». Если сердце Акааши было из хрусталя, у Бокуто — из фарфора. Оно было тоньше, почти неприкасаемо, такое, что одно дуновение ветра заставляло его покачиваться и дрожать. Если его разбить или просто задеть чем-то острым и тяжёлым — его больше не склеишь никогда, порежешь лишь пальцы, касаясь его осколков. Кейджи собирал эти осколки один за другим, его пальцы кровоточили, а кожа слезала вместе с ногтями. Оно ещё и жглось, ведь под фарфором была скрыта лавовая магма и огонь, сжигающее до пепла того, кого они раньше грели. Сейчас уже ночь. Солнце ушло окончательно, оставив лишь свои упрямые прикосновения на бледном лице. На впалых щеках застыли слёзы, прозрачные и серебристые, мигающие в ночи. Ветер теперь лишь приходил погостить к этому юноше и морозил кончики его пальцев, целовал его ниспадающие синяки и шрамы. Яд давно течёт по его организму и всасывается тканями и органами, постепенно накладывая на него крест и две одинокие хризантемы. Противоядия не найти, оно и вряд ли поможет. Ещё одна слеза скатывается по щеке, касаясь кончика опущенных губ и срываясь с острого подбородка, и освещает опустившую вокруг темноту. Холодно. Больно. Невыносимо. Недавно это письмо, мертвенно зажатое в дрожащих пальцах, пришло на его адрес. Почерк был корявым, а в ручке не хватало чернил. Но каждый завиток был до смерти знаком, отпечатан в глазницах штамбом и несмываемой печатью. Акааши перечитывал его уже множество раз, терял рассудок и бился в агонии, но продолжал сидеть на холоде и глядеть в исписанный, помятый листок. Он его душил, лишал кислорода, а его кислородная маска уже не была с ним, уже отошла на веки в свой бурный послесмертный сон. У Акааши сердце перестало биться, пронзившись осколком от чужого разбитого фарфора, застыло, кажется, уже навсегда. Он не сохранил их вечную любовь, потерял на пути в чужие объятия и остался теперь совсем один. Бокуто писал уже в последний раз, так и не осмелившись посмотреть в глаза цвета бирюзового моря, зная, что если нырнёт в них — всплыть будет уже трудно. Таковы были глаза этого морального преступника: утопающие и тянувшие на дно, словно голодные русалки — обворожительные, но не без греха. Дьявольские. Котаро оставил частички своего тепла на линиях своих слов на бумаге, запечатал их там, чтобы Кейджи насладился ими навсегда и отпустил того, кого любить уже невозможно. Слёзы мочат бумагу, размывают первые строки заветных слов. Акааши снова читает, внимает, будто глотки воздуха, будто сироп от душераздирающего кашля. И боль его побеждает. «Акааши! Извини, что тебя беспокою, прости, что пишу это письмо и забираю минуты твоего драгоценного времени. Но позволь мне сказать, пожалуйста. Если ты ещё не выкинул этот клочок бумаги, значит я стою того, чтобы ты меня выслушал. Может это будет глупо звучать, может я покажусь тебе полным идиотом, но я хочу, чтобы ты услышал меня. Я правда... Всей своей душой всегда желал, чтобы ты оставался счастлив. С любым человеком, даже если это был не я. Просто, чтобы ты улыбался, когда тебе хорошо, чтобы смеялся, если тебе весело, краснел, когда тебе кто-то дарит подарки. Я просто хочу, хах, как это сказать... Чтобы ты не сожалел о своём выборе, Акааши. Ты наверное понял, что тогда... я увидел вас, я правда... да... думал, что убью его, разорву прямо там. Но я не хотел снова калечить тебя, как в той нашей проклятой ссоре, я думаю, что с ним тебе будет и правда лучше, чем со мной. Кто я такой, хах? Что я могу?! Я только способен любить тебя так, как никто никогда не полюбит, я могу лишь отдать тебе своё сердце, вырвав его из груди, и оставить тебе как последний подарок. Зачем тебе кто-то, как я, тот, кто лишь всё портит и губит?! Но знаешь... Если бы ты только отдал мне своё сердце, я правда, честное слово сохранил бы его и никогда не потерял. Поэтому я хочу поддержать его ещё чуть-чуть, а потом я его верну, хорошо, Акааши? Хах, я даже не знаю как его отпустить, ведь без него — тоска смертная. Без него... мне незачем жить, без него мне трудно дышать и ходить по земле. Я возвращаю его тебе вместе со своим больным сердцем, сохрани его, ладно? Прости за всё, Акааши, и помни, что я всегда буду любить лишь тебя, только тебя. Прощай. Я тебя люблю». За окном начался дождь, разбивающий человеческие желания и смывающий их в канализационные дыры. Акааши прижал к сердцу родной листок бумаги, чтобы слова, написанные на нём, были ближе и согревали. Душат всхлипы, душит эта вечная любовь. Больно. Так чертовски больно, блядь. — Бокуто-сан, я буду всегда любить лишь вас. Да. Даже после освобождения от боли он не забудет, как были теплы его руки, когда он встретит его на пороге небес и снова обнимет, как это было тогда, когда их мучила жизнь. «Я сохранил твоё сердце». «Спасибо, что не потерял».

The End.