Письмо домой

«Дорогая мама! Я воевал девять дней. Неделю назад на рассвете нас выгнали из бараков и отправили на позиции. По дороге мы попали под обстрел. Я помню, что осколками пропороло спину возницы, взрывная волна разрушила борт нашей повозки. Рядового Сомова задавило тяжелой орудийной станиной. Я не знаю, кто кричал страшнее: он или раненые лошади. Меня не задело, лишь руку отдавило лошадиным копытом. В первый час обстрела выкосило половину батальона. Прости, дорогая, что я пишу так откровенно. Я стал совершенно равнодушным. В первый день был мой первый артиллерийский обстрел. Над нами сначала кружил аэроплан полковой разведки, а затем сверху посыпалась шрапнель. Она разрывалась, калеча наши лица, лошадей, и впивались в тела умерших, в мерзлую землю. Я стоял около огневой позиции, а по ту сторону лежал труп. В его спине торчал обломок штыка. Я не видел его лица и благодарил за это Господа, потому что в ту ночь около этого человека с блеклыми льняными волосами возились и пищали крысы. Грохот оглушил меня. Пахло горелым человеческим мясом. А хуже всего был невыносимый человеческий крик там, впереди, где чернела изрытая, распаханная снарядами земля. Я пригнулся, потом ударило где-то позади, а затем меня забрызгало грязью, комьями земли. Я упал. Потом я ничего не помню, из того, что мог увидеть. Я очнулся в луже крови. Моему соседу оторвало ногу, а он не умирал, громко стонал. Может, он кричал? Не знаю. Мне казалось, что мои уши забиты землей, да и сам я нахожусь в каком-то гробу. Пахнет кровью. Мои руки скользят по грязи, пропитанной чем-то бурым и вязким. Мне стало дурно, когда я осознал, что это те солдаты, которые стояли в пару саженях от меня. Я чудом уцелел после прямого попадания снаряда в окоп. На месте моего пулемета осталась глубокая яма и чей-то сапог. Я больше ничего не помню. Я не был ранен, лишь невыносимо болела спина. Но лежание на холодной земле лишь немного взбодрило меня и утихомирило боль. Мне было тесно в моей липкой гимнастерке, а винтовка жгла мои пальцы. Я снова наткнулся на чей-то труп. У трупа не было головы и груди, поэтому я не смог его опознать. Остались только ноги в грязных сапогах. А обстрел продолжался. Я слышал слабые хлопки разрывов и полз по ходу сообщения в соседний окоп. Что было дальше, я не помню. Товарищи говорили, что я потерял сознание практически на пороге блиндажа. Не знаю. Я очнулся в блиндаже с мокрой тряпкой на лбу. Я не разбирал, что мне говорили, кто был передо мной. Мне не было плохо, лишь руки дрожали. К часу дня мне стало значительно легче (товарищи дали водки из фляжки). Но бодро идти к своей позиции я не мог. Я лишь отполз к брустверу окопа, чтобы у кого-нибудь найти воды. Воды не было. Я уже хотел дотащиться до блиндажа, уже подполз к ходу сообщения, когда мне в лицо ударили комья земли. Я плохо видел, но большой, хорошо укрепленный блиндаж рухнул как карточный домик, став братской могилой. Я не смогу словами передать то, что испытал за те минуты. Это была и боль, и бессильная злоба, и отчаяния. Меня обуял смертельный ужас. Когда я пришел в себя, то меня держали двое крепких товарищей. Лица у них были красными и потными. Они сказали, что у меня был припадок, что я, по их мнению, сошел с ума, что я грыз землю. Тогда неудивительно, почему у меня на зубах скрипит песок. Ночью я не мог заснуть. Мне все время казалось, что вот-вот рухнут бревна блиндажа. Немцы обстреляли наши позиции еще раз. Но я уже не боялся обстрела, я выполз и прислонился к стенке траншеи. Меня осыпало острыми железными осколками, комьями земли. Я провел десять часов под шквальным огнем, пока, наконец, не рассвело. Я всю ночь пролежал, прижавшись носом к разбитому пулемету, и вдыхал ядовито-сладкий трупный запах. Меня не раз тошнило. Но я еще не знал, что будет завтра. Это был только первый круг ада… К утру меня охватила тяжелая дремота. Хотелось пить, я припал губами к кожуху разбитого пулемета и пил эту грязную с привкусом машинного масла воду. Краем глаза я видел, как на груди того трупа — мальчика с льняными волосами — сидит жирная черная крыса с длинным голым хвостом. Я кинул в нее горсть земли, и она убежала. Эти крысы лакомились падалью. Эти толстые жирные твари, крысы-людоеды, бегали ночью по моему лицу и по стенкам блиндажа. Я до сих пор помню, как царапали по моей щеке эти коготки. Одна из этих тварей укусила за палец моего товарища, подносчика снарядов. К утру палец вспух. Наш батальон оказался отрезанным от основных сил. Впереди нас и за нами длинная полоса черной взрытой снарядами земли. Германцы кладут снаряды прицельно, аккурат друг за другом. Вчера погибло восемь человек, двенадцать ранено. К девяти часам утра все стихло. Но это была не та благословленная утренняя тишина на даче, на фронте не бывает тишины. Стало относительно тихо. Наш командир батальона вместе с подполковником Орловым обошел все позиции. Санитары уволокли все трупы назад в тыл. Меня мучил голод, я только хотел заикнуться об этом подполковнику, но он сказал, что ночью крысы обглодали наш скудный провиант. Теперь ни эти сухари, ни солонину нельзя были есть, они были заражены этими трупными крысами. Орлов был бледен, срывающимся голосом приказал уничтожить провиант во избежании эпидемии. У нас осталась только вода. Сообщения с остальными войсками по-прежнему не было. Мы воспользовались передышкой и стали чинить обвалившиеся траншеи. По-правде, там чинить было нечего. Все было завалено землей, гильзами, досками. Вместо ровных проходов зияли раны. Меня отправили вперед на саперные работы. Я поправлял расшатавшиеся колья, а напарник разматывал колючую проволоку. Все чего-то ждали. К полудню удалось порваться к своим. К нам прибыло подкрепление, провиант. Я уже практически установил пулемет и приладил ленту, как раздалась страшная команда: — Газы! Дрожащими руками я сорвал с подсумка противогаз. Противная грязная резина обтянула мое лицо. Я лег, прижавшись носом к земле. Отчего-то стал считать до ста, но сбился, едва не дойдя и до двадцати. Зеленый туман окутал наши позиции. Перед моими глазами пронеслись картины, виденные в госпитале: вспузырившаяся кожа, слезящиеся глаза и кровавый кашель. И этот хрип, когда человек выплевывает остатки собственных легких. Меня передернуло. Мама, я плакал как ребенок. Стекла моего противогаза запотевали, а ядовитое облако не уходило. Я старался дышать как можно реже, но сил уже не было. Еще две минуты, и я задохнусь. Коренастый крепыш Урхов первый содрал с себя эту липкую от пота, противную маску и выпрямился во весь рост. Мы напряженно наблюдали за ним. Он не упал. Тогда и мы сняли противогазы. Мама, я никогда так не радовался тому, что воздух врывается в мои легкие. Урхов упал. Его сразила пуля снайпера. Я видел, как тонкая струйка крови брызнула ему на нос. Эти снайперы были настолько непонятной и неощущаемой смертью, что не знаешь, откуда их ждать. Я слышал свист снаряда и видел его, я видел винтовку и руки вражеского солдата, я видел ядовитое облако хлора, но я никогда не видел снайпера. Я сразу начал бояться этого невидимого человека и его винтовку. Я трус, мама. Я боялся подняться и выпрыгнуть из окопа, чтобы вцепиться с врагом в рукопашной. Унтер-офицер кулаками поднимал меня на ноги и буквально выбрасывал из окопа. Я шел, а за моими шагами следил пулемет. Я проклинал каждую минуту свое решение пойти на фронт добровольцем. Шквальный огонь, заградительный огонь, огневые завесы, газы, ручные гранаты, пулеметы, мины — это все я увидел за два дня. Бывалые солдаты говорят, что бывали атаки и пожестче этой. Я малодушный человек, мама. Я молил Господа, чтобы, если начнется такая «жесткая» атака, я умер первым. Но я все жил и жил. Мы обороняли жалкий клочок земли. От пулемета шел пар, в нем шипела вода. Меня какой-то неведомой силой выкинуло из окопа. Я порезал руку о штык, неумело схватившись за него. На меня бежал немец в серой форме и что-то кричал. Я выбросил вперед винтовку, и немец замолчал. Изо рта у него лилась кровь. Мой штык угодил ему куда-то под ребра. Я попытался вытащить его, послышался треск. Штык сломался у основания, разворотив в его ребрах дыру. Мне на миг показалось, что я видел его синеватые легкие, надеюсь, что мне это показалось. Я встал на одно колено, прицелился в мельтешащие фигуры у переднего края той стороны траншей. Револьвер пару раз дрогнул в моей руку, а потом вместе с друзьями я вернулся на свою позицию. Ночью было так светло от далекой полосы алого зарева, что я явственно видел свои пальцы. Слышались глухие разрывы артиллерийской канонады. В три часа ночи мы ползком отправились в разведку. Первая линия окопов противника была пуста, лишь вдалеке горел тусклый огонек костра. Подполковник Орлов ждал нас в единственном уцелевшем блиндаже. Наш унтер-офицер отчитался, и мы, все перепачканные в грязи, пошли на выход. Алая полоса у горизонта не угасла. Впервые за два дня я смог заснуть, привалившись к холодной земляной стенке. На третий день было спокойно. К нам прибыло еще одно подкрепление. Половина того, самого первого подкрепления умерла во время газовой атаки. Они и сейчас лежали в большой куче с синими лицами и черными языками. Эти юные мальчики, мои ровесники слишком рано сняли противогазы… Шел пятый день моей войны. Снова начался обстрел. Немцы стреляли в течении двух часов. Я привык к этому, привык очень быстро. Я сидел на ящике из-под патронов около моего пулемета, курил, сквернословил, иногда пригибался, когда снаряд разрывался совсем близко. Тогда я лишь стряхивал пыль с моей гимнастерки, травил непристойные анекдоты. Кто-то пел, надрывая глотку, стараясь перекричать адский грохот канонады. Безусый новобранец из того, самого первого подкрепления крепко спал, уткнувшись в мое плечо. Я чувствовал себя старым окопным волком, забыв о том, что в первый день я, оглушенный, полз к блиндажу и плакал. Я повзрослел и постарел за эти пять дней. У меня на висках седина. Все кругом говорят о прорыве и о том, что немцев вот-вот замкнут в кольцо. Но никто не радуется. Все понимают, что это «вот-вот» может растянуться неопределенный срок. А патронов-то мало, а идиотов-любителей штыковых атак среди нас нет. Эти два дня мы провели относительно спокойно. Далеко, на вспаханной полосе практически под лафетами нашей артиллерии мы хоронили погибших друзей и таскались в походный лазарет пообщаться с живыми. А над палатками лазарета синели длинные орудия, замаскированные ветками. У меня не было друзей, я не успел со всеми познакомиться. Поэтому я таскался в лазарет для того, чтобы помочь сестрам милосердия. Бинтов и прочего не хватало, поэтому я нередко ходил впереди наших окопов, подбирал из карманов умерших индивидуальные пакеты. Я ходил и среди мертвецов позади наших позиций. Я стал похож на трупную крысу, так шутили мои товарищи. Но я все же был кротом, потому что большую часть времени проводил с лопатой, восстанавливая бруствер. Так прошло два дня. На восьмой день разведчики приволокли один баллон с газом. Орлов дал команду. Мы все натянули противогазы. Ветер дул от нас, на позиции немцев. Кто-то повернул вентиль, и мы все залегли, плотно прижавшись к земле. Со стороны немцев разнеслись ужасающие крики и кашель. Мы пошли в атаку. Среди германцев царила паника. Мы без труда добивали их штыками, жалея на них патроны. Передо мной выросла усатая рожа немца, он взмахнул лопатой. Хорошо наточенная лопата — страшное оружие. Я слышал только собственный крик. Я пишу тебе из госпиталя, мама. Мне этой проклятой лопатой отсекло левую кисть. Сосед по койке утешает меня. У него нет ног, и его шуточки кажутся мне слишком мрачными. Он постоянно цитирует Данте и его Божественную комедию. Девять кругов ада — это ничто по сравнению с тем, что пережили все мы за эти девять дней. От нашего батальона практически ничего не осталось. Из 500 человек осталось 136. А на ногах и здоровых всего 32 человека. Мама, меня демобилизуют как инвалида. Не печалься. Мы скоро увидимся. Твой сын Евгений.» А внизу короткая приписка карандашом: Вольноопределяющийся Евгений Шоклинский скончался в двенадцать часов тридцать минут.