космическая пыль

двадцать пятое декабря. без четверти шесть угрюмого утра. у хиёри на плече дремлет космос. она ласково приобнимает его за плечи и заводит за ухо выбившуюся орбиту. ей восемнадцать — целых восемнадцать до мигрени наскучивших, пресной реальностью примагниченных к железу земли. хиёри целует космос в лоб ледяными губами, и он тотчас тает, словно полузабытый сон. с плеча пропадает приятная тяжесть. она бесшумно встаёт и отряхивает с сорочки остатки космической пыли. три. две. одна. будильник звонит по ту сторону сонной комнаты. утро. босые ступни. холодный пол. занавески. дешёвый ситц. оконная рама. разводы. надо вымыть. вымыть. зачем? не надо. буду хорошо учиться — стану врачом. совсем как мама мечтала. пальцы рук. пальцы ног. руки. ноги. тело тяжёлое, внутренние органы тесные и подчиняются законам гравитации. неуютно. неприятно. ей не нравится быть этим телом — ей нравится не быть вообще, не существовать в рамках объективной реальности. пусто лежать, обнимая дремлющий космос за плечи, запустив пальцы в волосы, осторожно перебирая галактики и стряхивая на простынь космическую перхоть. пять минут назад это было возможно., а сейчас утро. занавески. дешёвый ситц. пропахшая дешёвым бензином автобусная остановка. тяжелая школьная дверь. буду хорошо учиться — стану врачом. совсем как мама мечтала. буквы пляшут на строчках неумелыми уличными скоморохами. хиёри выводит непослушным почерком: «дни проходят мимо». разве можно, чтобы дни проходили мимо? она вот всегда ходит с ними за руку, иначе они спотыкаются. а подчас и тем паче падают в лужи. бывает, идёт по улице и вглядывается в кубики окошек первых этажей — бессовестно заглядывает в глотки чужих жизней, рассматривает внутренние органы: у кого-то там бронхит, воспаление лёгких, у кого-то обои советские, пожелтевшие. а день — с ней. у него глаза голубые и прозрачные, настолько прозрачные, что, если боишься ослепнуть, созерцая небесные светила напрямую — можно смотреть ему в глаза и не бояться — там все отражается с поразительной точностью, миллиарды планет хаотично вращаются по радужке, звёзды взрываются и осыпаются водопадами искр у верхнего века. автобус. разводы бензина. улица. окна устало вглядываются в лица. это они не видят — им не до этого, они никогда не поднимают головы. а хиёри — видит. — девушка, светофор. что вы как приросли? не задерживайте толпу, видите, о вас же спотыкаются. голос. визгливый. неприятно. надо что-то ответить. — а? она родилась от земли, и пуповину не перерезали. теперь пуповина тянется за ней по тусклому мрамору переулков и проспектов, вагонам метро и электричек, изредка путаясь в ногах, и не даёт взлететь. —…да, простите. задумалась. у него в тёмных прядях белёсые змеи света извиваются причудливо, а улыбка добрая и открытая, загораясь, согревает заледеневшие внутренности. айсберги тают и растекаются в озера. озера переполняются, выходят из берегов и касаются слезных желез. вечер. остывший ужин. струи воды стекают по плечам раскалёнными кобрами, извиваются и жалят кожу. пальцы рук. пальцы ног. неаккуратные колени. шершавый плед. заляпанное окно. от перепада температур стекло ходит в раме. неприятно. неуютно. пусто лежать. он — самая древняя молекула её сверхкосмоса. он — то, с чего она началась и на чём однажды неизбежно закончится. хиёри хочет снова прижимать космос к груди и чувствовать, как рождаются галактики. только вот земля плоская. а над ней — железная твердь неба, глядящая вниз ржавыми прорезями насмешливых глаз, за которой нет ничего. ведь космоса не существует. три. две. одна. будильник снова звонит по ту сторону сонной комнаты. а буду хорошо учиться — стану врачом. совсем как мама мечтала.