White blood

Said you'd always be my white blood Circulate the right love Giving me your white blood I need you right here with me Oh wonder — White blood

Ты ведь не бросишь меня одного с отцом? Не вздумай уйти, когда мы снова стали братьями.       Дин, думает, мало же ему потрясений.       Чуть не умер после аварии — то ли повезло, то ли не время ещё.       Отец, отдающий за него жизнь, — он пока об этом не знает, но предчувствует что-то такое в наэлектризованном воздухе.       И его грёбаное, последнее...нет, не напутствие...приказ. Очередной. Словно без них Джон даже последний вздох сделать не может. Но может без прощаний, без «береги себя», даже без «заботься о брате». Оставляет только склизкой змеёй: «убей, если потребуется».       У Дина на языке горько, а в глазах отвращение.       И Сэм, входящий в палату как раз в тот момент, когда их отец падает замертво, ловит это мгновение и запечатлевает снимком фотоаппарата.       Яркие детали во внешности брата так и светятся флуоресцентными красками: недоверие проступает в складке на переносице, страх и ярость блестят в глазах, рот кривит гадкая примесь обмана и правды.       То есть всю жизнь «заботься о Сэмми» — это что, розыгрыш, ложная истина, подмена подлинной цели?       У младшего тёплая радость за живого брата смешивается с холодным ужасом за смерть отца. И от этого выражения на лице старшего — противный мороз по коже.       Дин, благополучно вышедший из состояния героя Патрика Суэйзи, думает, не показалось ли ему. Но голос Джона, хоть и шёпотом на ухо, не похож на видение. Реальность бьёт Дина, увы, не по щекам — наотмашь: на, нравится жить?       Он терпит.       Его многие называли терпеливым: когда тащили не по годам разрушенные зубы, когда зашивали ужасные швы после очередного монстра, когда сломал ногу на охоте. Он гордился. Не пикнул ни разу. Это был своего рода вызов самому себе. Мол, он сильный, ни к чему другим знать, что ему больно бывает.       Сэм знал, видел и ругал его, постоянно. Говорил: «Дин, не обязательно терпеть боль. Для этого обезболивающие существуют. От болевого шока не ловят кайф, знаешь».       Дин и не ловил, но удостаивался комплиментов врачей и их добрых улыбок. А ещё крепких объятий брата, всегда после таких случаев распускавшего руки, вопреки, Дин признается, вялым протестам.       У его Сэма самые уютные объятия во вселенной.       Дина часто обнимали девчонки, которые были его девушками или ещё не были, в детстве его обнимали полицейские и женщина из службы опеки, пару десятков раз Бобби — нелепо и неуклюже, но он пытался, однажды — даже отец. Но Сэм обнимал иначе — ласково, трепетно, со страхом, будто его прогонят, но при этом крепко, тепло и по-настоящему.       В детстве, совсем ребёнком, он падал в объятия брата охотнее, прижимался беззастенчиво тесно, жался к Дину, словно замёрзший котёнок.       Став старше, пыл свой Сэм не растерял, но в его движениях всё же начала сквозить скованность возраста, взрослости, условностей и приличий, хоть он и продолжал не оставлять ни миллиметра между ними, так что одежда цеплялась, магнитясь и прилипая, смешивалась, словно кровь.       У Дина в такие моменты сердце бешено колотилось, становилось размером с арбуз и хотело разлететься на мякоть, кожуру и косточки. Но Сэм держал так, что сердце не смело, физически не могло взорваться — он закупоривал грудную клетку своей.       А потом Сэм ушёл.       Стэнфорд, карьера, будущее. Потрясающий водоворот на взлёт, если бы ещё ничего не тянуло ко дну. Связь с братом не оборвалась, в чём-то укрепилась даже. Стало больше понимания, меньше ссор.       Сэм чувствовал всякий раз, когда Дину грозила опасность. Буквально чуял его кровь, запах пороха, слышал скрежет зубов и металла, выстрелы пистолетов. Он sms-ил немедленно, боясь выдать его звонком. И ждал, искусывал губы и запястья, наматывал километры по комнате в студенческой общаге. Джессика знала, что в таком состоянии его лучше не трогать, оставляла наедине с беспокойством и взвинченными нервами. Вопреки всему Винчестер был ей благодарен.       Если Дин писал, что всё в норме, Сэм не слишком напирал, выдыхал, наконец-то садился на стул, ощущая как сводит мышцы, но всё же от раза к разу то просил позвонить, то прислать фото с водным знаком, чтобы убедиться в его целости и сохранности. Чаще всего старший не врал.       Если же брат не выходил на связь, Сэм звонил сам, наутро, не сомкнув глаз всю длинную, тёмную ночь.       Это было предвидение. И Дин сперва подначивал его глупыми шутками про экстрасенсов и работу на ТВ, а после стал беспокоиться.       — Как ты узнал, Сэмми? Как ты узнал?       Старший задавал ему этот вопрос на чёткие реплики: «Вампир, да Дин?» Или: «Тебя оборотень задел, не ври. У тебя под левым третьим ребром царапина, признайся?»       Сэм сглатывал, зная правду, и глаза прикрывал, чувствуя, как густой страх забивает горло. Вдруг, однажды он почувствует его смерть? Он даже не сможет уточнить у него, как это было. Хотя, ради Дина он и с призраками общаться научится.       Дин пытался заезжать в Стэнфорд после каждого такого чудо-видения, чтобы брат успокоился. И чтобы успокоить себя, что Сэм всё ещё нормальный, а не поехавший ясновидец, предсказывающий концы света.       Сэм — даже если старший прежде и не говорил — тянулся пальцами именно к местам новых шрамов. Дин замирал. Он не одобрял, но и против прикосновений не был. Он знал, что Сэм больно не сделает никогда.       В такие приезды Дина, когда они не виделись месяцами, младший забывал о личных границах, снимал с него куртку, забирался ладонями под футболку, тактильно исследуя новый шрам, проверяя свои догадки. Дин тяжело дышал и ёжился, потому что руки вечно у брата были ледяные. Сэм чертыхался про себя, бранил отца на чем свет стоит и жалел, что не может забрать эти шрамы себе и тем более боль при их получении.       Дин не жаловался, отмахивался, мол, ерунда, заживёт, как на собаке. Но Сэм слышал, как он сдавленно стонет по ночам, словно даже во сне удерживает себя в жёстких рамках.       Дин никогда не ложился на кровать Майка — соседа Сэма. Днём или вечером, стоило ему прийти, он плюхался на кровать брата, закидывал руки за голову и улыбался. Сэм устроился на подработку и купил себе новый матрас, после полугода мучений на казенных, проваленных пружинах. Старший в жизни на таком не лежал. И мучительно-радостно и горько гордился, что его Сэмми смог. Даже вот такую бытовую вещь изменить.       Уходить спать Дин порывался в машину, там, мол, и то удобнее, чем на убитой кровати Майка, небось ещё и с клопами. Старший в общем-то никогда не был особо брезгливым, но тут его было ничем не уговорить. Младший догадывался, что дело не только в кровати. Сэму лишь оставалось включить приказной тон — это к старшему-то! — и выдать безапелляционное: «Или ты ложишься спать со мной, или это я ухожу в Импалу!». У Дина каждый раз воздух спирало, и он немного краснел и злился. Но ссориться с братом не хотелось.       Сэм, честно, не умер бы, проведя одну ночь в машине — ему даже не хватало этого, самую чуточку, он, конечно, никому об этом не скажет.       Но привилегия — этот подарок судьбы — чувствовать брата рядом раз в полгода-год, хоть и благодаря шрамам и охоте, — была приятнее.       Дин даже не протестовал, а лишь, сходив в душ с — о боже! — горячей водой, сильным напором и чистыми стенами, возвращался в выданной младшим пижаме и укладывался к стенке, практически в неё вжавшись, хотя Сэм и умело ложился следом так, что между ними ещё бы и третий поместился. Стеснять и вводить в замешательство Дина не хотелось       Старший засыпал быстро — умаялся дорогой, да и новые раны отнимали силы, что бы он ни говорил.       Сэм лежал и всматривался в его затылок до черноты перед глазами, то и дело распахивая ресницы шире, борясь со сном. Дин приезжал так редко, что Сэм не хотел и секунды лишней проспать. Он наблюдал, как брат поворачивается на спину, отлежав руку, как скидывает одеяло с груди, как глубоко вздыхает — усталость пробивается и сквозь сон, ресницы тревожно трепещут, губы недовольно сжимаются.       И когда в полудреме Сэм слышал, как Дин стонет, сон снимало рукой. Сердце колотилось под рёбрами отбойным молотком, тревога заполняла вены, дыхание сбивалось на частое, скачущее, прерывающееся. Всё вторило Дину, словно они становились одним организмом, проникали белыми тельцами, терялись друг в друге.       Сэм давно предполагал, что его эмпатическая связь с братом — нечто запредельное, гораздо сильнее и ярче, чем с кем-либо. Это не изменить и не исправить. Никогда в жизни.       Сэм затаивал дыхание, отыскивая в груди ответ, а хочет ли он это прекращать.       Дин скулил сквозь зубы, тихонечко, сдавленно и затравленно, хватал себя за руку — по привычке, хотя в сантиметре лежала ладонь брата, готовая его принять. Старший шумно выдыхал и дёргал головой, и Сэм не мог бездействовать. Сердце разрывалось на части, страдая вдвойне.       Однажды он мягко взял брата за руку и поцеловал шрам на запястье — прямо поперёк, словно ему кисть отрубить хотели. Старший притих — проснулся, но Сэм одёргивать руку и не думал, удобнее перехватив ладонь, погладил заживающую, с подсохшими неровными краями, слоистую глубокую рану и легонько прильнул тёплыми губами снова.       Дин помнил, понимал, это у младшего от него. Передалась, въелась в кровь дурная привычка. Старший покрывал его кожу поцелуями, когда Сэм сбивал коленки, получал ожоги и царапины. Но то было в детстве, а теперь…       Теперь Сэм целовал шрам на шее, короткий и не слишком глубокий — от проскочившей неделю назад пули. И боль исчезала. Дин не мог и рта раскрыть, чтобы вербально оттолкнуть брата, обвинить, узнать, что он творит. Это ведь чудо, мурашки к пояснице и низу живота, утихающая прежде ноющая боль, дыхание Сэма под ухом, на шее, на коже, плече, лопатках, позвоночнике — где угодно. И его тепло.       Сэм — его лекарство. Антидот к яду.       Может, и в виде плацебо, с охерительным привыканием.       Сэм на расстоянии мог думать о Дине, до Стэнфорда это работало незаметно: он обменивал старые книги на что-то, о чем мечтал юный Дин, приносил из магазина всегда свежие пироги, обрезал корочки с сэндвичей, вынимал капусту из бургеров. После забота переросла в эти странные видения и тревогу, когда старший пропадал на охоте. Сейчас — Сэм чувствовал его в виде недо-призрака всё время, пока сидел у его больничной койки.       После аварии, пока Дин лежал в коме, всё, о чем думал младший, что отдал бы многое, чтобы лежать на его месте. И — очень эгоистично, но больше этого он желал, чтобы на этой дрянной кровати лежал Джон, а они — два брата — стояли бы бок о бок, плечом к плечу, и вместе пытались его спасти.       Теперь Сэм думает, не проклял ли он ненароком своего отца, кто знает, какие у него ещё способности, кроме дурацкого предчувствия и редких видений.       Джон всё сделал сам. Сэма не впутывал, не беря в оборот и видя в нём непослушного ребёнка. Дин бы так никогда не поступил. Младший злится, только вот выплеснуть бурю внутри уже не на кого.       Сэм начал замечать, что что-то незримое рядом, сперва едва уловимо, смахивая это на стресс и свою странность. Но когда кто-то задержал в воздухе вазу, которую он схватил со стола и хотел бросить в уходящего из палаты отца в их последнюю в жизни перепалку — она левитировала в воздухе, едва подрагивая, — он понял, что это Дин. Больше никто не мог встать между ним с отцом в ссоре, никто не мог заступаться за них обоих.       — Дин?       Тишина пустой комнаты нарушалась лишь коротким писком медтехники. Сэм был разочарован — принял желаемое за действительное, его брат здесь — только вот он, лежит на больничной койке, идиот, не придумывай себе сказок. Но сердце тревожно ёкало с каждым таким совпадением, а потом включился свет. На пару долгих секунд.       — Это ты?       Снова щелчок выключателя. Вау. Его брат — повелитель света и электричества. Неплохо звучит, наподобие Зевса. Младший сдавил довольную ухмылку, Дин был бы рад такому сравнению.       — Ты умер? — голос у него задрожал, словно Сэм переживал внутреннее землетрясение. Он многое знал о призраках — и появлялись они лишь после чьей-либо смерти. Но аппараты подключённые к брату, заверяли, что всё в порядке       Свет дважды мигнул.       Вот и их азбука Морзе. Слава богу, он жив. Младшему уже даже было всё равно, как такое возможно.       Сэм неосознанно поглаживал руку брата, пытаясь передать информацию тактильно, позабыв, что его проекция, возможно, сейчас видит его. И только мысленно шептал: «Вернись, вернись, вернись». Вслух произносить боялся. Лихорадочно соображал, что делать. Надеяться на очередное чудо было бессмысленно, необходимо было действовать — и как можно скорее.       — Ты должен разозлиться, Дин. Я где-то читал, что душа возвращается в тело, испытав большое потрясение, шок, — задумчивая пауза. — Знаешь, наша Детка всмятку, не восстановить. Ну?       Ничего.       — А я поругался с отцом. Жёстко. Ты видел, вроде. Я больше никогда с ним не заговорю. И уеду. Опять уеду, Дин, такая жизнь не для меня.       Что-то на секунду поменялось в палате, свет слегка замерцал, но быстро пришёл в норму.       Он перечислял кучу всего, из детства: как украл его плеер, специально, чтобы тот с ног сбился, зато бы говорил с ним, вместо постоянного рока в ушах — Сэм тогда внимания требовал, а Дину хотелось в своём мире побыть. История повторятся, если подумать.       Сэм рассказывал, как подсматривал за Дином, когда тот клеил девчонок, как гулял без него по незнакомым городам, в которых их оставлял отец, как пил на заброшке с парой странных местных парней, как чуть не сломал себе шею, забравшись на крышу недостроенной новостройки…       Свет периодически включался, когда в историях младшего ему грозила опасность.       — Знаешь, я боялся увидеть твою смерть. Но вот она близко, а у меня ни предчувствия, ни видений. И что это за бестолковый дар? — воскликнул Сэм беспомощно, стискивая запястье брата — всё та же полоса поперёк, только давно уже гладкая, слегка выпирающая под кожей.       Сэм продолжил монолог в голове, одновременно боясь и желая, чтобы брат его услышал.       «Я лишь твои шрамы знаю, каждый до единого. Натренировал память. Даже руки помнят каждую шероховатость и топорные стежки врачей, — Сэм вздохнул. — Я однажды жалел, что за всё это время, ты ни разу не разбил губу. Я так хотел прикоснуться к ним. Хоть раз. Сейчас идеальный шанс, да? Даже если ты здесь, то кто даст гарантию, что, очнувшись, ты вспомнишь это».       Электричество в комнате снова заиграло в странном ритме. Волнуется. Чувствует что ли? И кто из них экстрасенс? Если Дин мысли читать научился, то младшему теперь до него далеко. Зато ничего уже не скроешь. Жаль, что в одностороннем порядке.       Сэму было плевать, если кто-то увидит. Абсолютно. В возвращение отца он не верил. Медсестёр не боялся. А проекции Дина... Ну что ж, если это вернёт её в тело, то и по лицу получить будет не жаль.       Сэм подсел к брату поближе, нагнулся, вдохнул побольше воздуха в лёгкие и, прикрыв веки для смелости, прикоснулся к его губам своими — ей богу, как в сказке о Белоснежке. Принц, ага. Дин не ответил, чувство было странное, словно целуешь гипсовую статую, только тёплую и до безумия похожую на живого человека. Свет в палате заискрил, задёргался как в бешеном режиме ёлочных огоньков. Сэм довольно и разочарованно улыбнулся.       Медтехника показывала лишь слегка участившийся пульс.       Не сработало.       Спустя час, когда Сэм вышел за кофе, Дин очнулся. Он пришёл в себя, потому что Джон заключил сделку, но пока верил в тупое чудо, как в сказке — с истинным поцелуем любви. И хотел повторить, только уже поживее, активнее, ярче.       Но на него смотрел только отец. И грустно улыбался.       А потом этот леденящий шёпот в уши. С возвращением, сынок, да уж.       «Убей брата» — охренительные слова для плаката на День рождения или для встречи в аэропорту. Именно то, что говорят людям, вышедшим из комы.       Дин думает, мало ему потрясений.       Упавший замертво отец.       Ошарашенный брат, то ли признавшийся в чувствах, то ли постепенно слетающий с катушек. С распахнутыми глазами и радостью в уголках губ, сползающей в негодование, с опрокинутым стаканчиком кофе, углядевшим на полу отца, с расшатанными нервами и непонятным то ли даром, то ли проклятьем. И с этим его «Не бросай меня одного».       Куда уж тут бросить. Родную кровь, чувствующую его в виде призрака, почти физически ощущающую его боль, разделяющую радости и горести поровну.       Дин знает, что приказа отца ослушается. О мёртвых либо хорошо, либо никак. Винчестер предпочитает второе.       Ведь мало ему потрясений, для того, чтобы их обдумать, теперь у него новая, выгрызенная у судьбы, целая долгая жизнь. Бок о бок с братом, в котором он несомненно нуждается здесь и сейчас. И данный пункт точно никогда не изменится.