Краски и можжевельник

      Женя лениво ёжится и посильнее кутается в одеяло, отворачиваясь к стене, когда его плеча легко касаются парой постукиваний, а откуда-то чуть сверху звучит чуть хрипловатый голос: — Жень, вставай.       В комнате вдруг становится очень светло — мужчина это видит даже сквозь плотно замкнутые веки. Понимает — Гвидон шторы раззанавесил, в комнату влился яркий солнечный свет. Женя потянул одеяло вверх, стараясь укрыться от назойливых лучей.       — Евгений, — слышится чуть твёрже. — Вот тунеядец.       Мужчина морщится и нехотя распахивает глаза. Он терпеть не может, когда его называют полным именем, и Вишневский это знает.       — Да встаю я, Гуидо, — хрипло отзывается Женя, садясь на кровати и довольно улыбаясь прямо в лицо нахмурившемуся Гвидону. Знает, что тот не любит, когда Женя его вот так вот сокращённо на итальянский манер называет. Ему всё-таки привычнее по-нашему, по-русски.       — Вредный ты человек, — ворчит Вишневский и ковыляет мимо чужой постели прочь из комнаты.       Женя только улыбается — Гвидон всегда ворчит, не бывает ни дня, что б он не ворчал. Привычно уже. На него за это трудно злиться.       Евгений провожает мужчину взглядом и поднимается на ноги, широко потягиваясь и всё ещё щурясь от солнечного света. Сменяет белую майку, в которой спал, на футболку, надевает штаны и босиком мягко ступает по половицам. Гвидон ругаться будет, что без тапок — утро ведь, пол холодный, печь едва затопилась. Сегодня и вправду как-то уж больно прохладно с утра, и Женя жалеет, что проснулся не в одной постели с Вишневским — так явно было б теплее. Они редко спят вместе — вдвоём спать то очень жарко, то неудобно, потому что не хватает места или потому что Евгений спит очень беспокойно, то и дело брыкается, чем очень донимает Гвидона. Поэтому обычно спят на разных кроватях, хотя Женя и любит полежать в обнимку с Вишневским, вдыхая из его бороды и одежды терпкий запах масляных красок, дыма трубки, печи и чего-то домашнего, родного-родного. Гвидону Женин запах тоже нравится, вот только Евгений пахнет не так тепло — чаще всего потом, мхом, хвоей и едким можжевельником, но Вишневский этому только рад — говорит, что ему эти запахи о лесе и о весне напоминают, а он и то, и другое почти так же сильно, как Женьку, любит.       Женя мягко скользит в кухню, неслышно ступая по тонким мягким половикам. Здесь теплее — тут от печи уже нагрелось. Посреди комнаты расположен стол, на котором уже стоит горячий самовар, пара мисок, пока ещё пустых, большая плетёная тарелка с баранками. Гвидон хлопочет у печи. Евгений так же мягко подходит к нему, ловко, но аккуратно обхватывая поперёк живота и обнимая со спины. Вишневский едва ощутимо вздрагивает — привык уже, что Женя ходит неслышно, однако неожиданно впадать в чужие объятия никак не приучится. Тот утыкается носом в его загривок и так стоит, горячо дыша в аккуратно причёсанные волосы. Потом отлипает, молча забирает из рук Гвидона кастрюльку с кашей и тащит на стол — в первое своё появление здесь он был ужасно удивлён тем, что, исходя из общей атмосферы, царящей в доме, Вишневский пользуется кастрюлями и сковородками, а не горшками, как на Руси.       Первое появление Жени здесь вообще было странным. Его Гвидон сам подобрал в лесу, когда тот, молодой ещё совсем, зимой замерзал. Вишневский его к себе притащил, отогрел, накормил, выходил, отругал за то, что тот помереть мог, а Женя тогда молчал и на Гвидона во все глаза глядел — ему, Женьке-то, видите ли, добро сделали. Вишневский эти большие почти изумленные глазищи, полные преданного взгляда, надолго запомнил.       Женя тогда только начал на телевидении работать и свою программу снимать, а потому по неопытности ещё не раз к Гвидону попадал, особенно когда один был, бродил по лесу, например, материал придумывал, упражнялся, или так просто — уж больно любил он лес, тянуло его туда. В городе и квартира имеется, и всё удобства, но Женя там всё равно почти не живёт — норовит в лес уйти, летом, поздней весной и осенью вообще всё время там и в город почти не возвращается. Да и в переделки он теперь практически не попадает, хоть и очень пытается, а опыт-то всё же не пропьёшь, сноровка с годами пришла — теперь Женьке ни замёрзнуть, ни быть съеденным гадиной какой не суждено. А к Гвидону всё равно наведывается: раньше, особенно по первости знакомства, редко ходил — навестить-то хотелось, а повода не было, так и таскался без цели, крутился за забором у ворот, шебутной такой, — но с каждым месяцем, с каждым годом прибегал всё чаще и чаще. Вишневский его ни разу не прогнал — всегда пустит, обогреет, накормит, отварчику какого нальёт, приголубит даже, ежели печаль какая на душу легла.       Женя, к Гвидону ходючи, даже и не заметил, как сам в него влип по уши, а когда понял — ой как застыдился. Чувствовал себя снова старшеклассником, впервые влюблённым, суетливым, неловким. Не говорил — думал, пройдёт. Не прошло, только тёплым комом в низу живота сворачивалось и удавкой на шее затягивалось. И молчать страшно — всё уже, некуда больше молчать, самого чувства изнутри разрывают, да и перед Гвидоном стыдно, как будто Женька ему врёт, — и говорить страшно, как-никак Вишневский самый родной человек, вдруг разозлится, прогонит, и останется Женя снова один, никому не нужный.       А внутри-то давило, подмывало, мол: «Расскажи, да расскажи», тёплое что-то в животе, да в груди искрилось, ласкалось, плясало цветными бликами на внутренней стороне век, перед сном в мысли закрадывалось. Женя один раз не выдержал, но и слов найти не сумел — взял, да и прижался своими губами к чужим. Целоваться и не умел толком, как мог целовал, может, и неправильно, но так тепло и искренне, что сам поразился, откуда в нём столько нежности. Страшно тогда было до чёртиков — вот смеху-то, в лесу одному и на дикого зверя идти не страшно, а тут несколько слов из себя выдавить невыносимо. Колени дрожали, а в груди что-то билось так испуганно, что казалось, вот-вот выпрыгнет. Гвидон тогда ничего не сказал, дождался, пока Женя от него отлипнет, сел и сидел так, ногой нервно стучал, но ни слова. Потом поглядел за окно, поднялся, развернулся, через плечо проворчал: «Иди спать, Евгений. Утром поговорим», и заковылял в мрак другой комнаты.       Женя тогда думал, что сдохнет. Или умрёт — тут уж по обстоятельствам. Внутри вдруг так пусто стало — он ведь человек очерствевший, ему трудно было в себе чувства носить, а выражать ещё труднее, и тут с ним вот так вот обходятся, на его признание, видите ли, спать идти велят. Ещё страшнее тогда стало — один на один со своими-то чувствами в такой ситуации и врагу не пожелаешь остаться. Уснуть Женя не мог, даже думал уйти, но сил в себе не нашёл, а потому лежал, вглядывался в укрытый темнотой комнаты узорчатый ковёр на стене. Тихо было, неприятно.       Женя почти забыл, как дышать, когда в ночной тиши услышал шаркающие шаги из другой комнаты и где-то в дверном проёме хриплое: «Спишь?». Женя помнит, как прогнулся край матраса под тяжестью чужого тела, слившегося с темнотой, как зашелестело мерное и взволнованное дыхание рядом, как осторожно скользнули в его волосы крючковатые сухие пальцы. Женя едва не задрожал от таких ласковых касаний — непривычен был всё-таки —, а потом медленно, миллиметр за миллиметром осторожно подполз по кровати ближе к Гвидону, точно подкрадывался к хищнику. Голову на его колени неспешно уложил, прижался всем телом, засопел непривычно шумно, чувствовал, как Вишневский его гладит, даже слегка приобнимает одной рукой, и всё это было красноречивее тысяч и тысяч слов. А, когда Гвидон склонился над Женей, невесомо целуя его в висок, тот совсем не выдержал, обвил руками чужую шею, утянул за собой в кровать, прижался изо всех сил, боясь отпустить, и с удовлетворением чувствовал, как его Гвидоновы тёплые руки обнимают в ответ, и как от этого всё внутри вновь трепещет и бьётся, разливается морем, рассыпается сушей. Женя так и уснул тогда — прижавшись всем телом к Вишневскому и уткнувшись в его мягкую чуть запутанную бороду, успокоенный, нежный. Утром они тогда ничего не обсуждали — ни Женя, ни Гвидон разговорчивостью не славились, а ночью им обоим и без слов всё понятно стало.       По первости было совсем неловко, потом свыклись, и Женя стал заявляться ещё чаще, и Гвидон уже почти не пугался чужих ласковых касаний. Ему по началу совсем тяжко было — к нежности не приучен, очерствел совсем. Женька тоже суховат был и чувства особо проявлять не умел, но старался изо всех сил, всё стремился ласкать и ласкаться, но в ответ ничего не требовал — понимал, тяжело человеку. Вишневский в принципе был какой-то почти «платонический», разве что на поцелуи и на объятия щедрился, иногда не скупился на касания, а больше ни-ни, впрочем, от него больше и не требовали. Пиком нежности и тактильности были редкие моменты, когда Гвидон в ночных сумерках и при свете свечи Женины старые и новые раны, шрамы, синяки, полученные на работе, целовал, мягкими касаниями по контуру обводил, мазал всякими настоями и мазями, шёпотом наговаривал что-то, особенно осторожно брал Евгения двумя руками за голову и аккуратно целовал его больной прикрытый веком глаз, над ним тоже что-то нашёптывая, а Женька на Вишневского глядел во все глаза и оторваться не мог— до чего Гвидон красивый в этом своём спокойствии и рыжих отблесках пламени свечи, осторожный, нежный. Женя его такого любил всем сердцем, так что аж в груди что-то тёплое и светлое расцветало и хотелось всем своим телом к чужому прижаться, да так и замереть.       А ещё в баню любили ходить, там Женя, отчего-то излишне весёлый, всё шутил, травил байки, и Вишневский его слушал, улыбался. В бане они вдвоём, жаром и весельем разморённые донельзя, влажные, горячие, целовались так много, так жарко и ласково, что едва с ума не сходили. А после, уже в доме, Гвидон осторожно расчёсывал мокрые Женькины волосы, которые всё равно оставались непослушными и топорщились во все стороны.       Женя Гвидоновы волосы тоже любил и при каждом удобном случае, если Вишневский позволял, зарывался в них пальцами и носом. Они всегда пахли дымом трубки, были аккуратно причёсанными, мягкими и тёмными, почти бурыми. Женя однажды от нечего делать начитался всякой ереси про значения имён, узнал, что у имени «Гвидон» духовное животное — медведь; а потом ещё и увидел выпуск «Загадки дыры» про каких-то болотных оборотней, и целых две недели таскался за Вишневским, в полной уверенности, что тот может превращаться в медведя, и умолял показать. Гвидон в Женином понимании и впрямь был очень похож на медведя — и цвет волос такой же, и ворчит Вишневский уж очень похоже, и мягкий он, и тёплый, и ласковый, если его не злить. Женя всё воображал без конца, как мог бы в медвежьей хватке Гвидона в лесу зимой спать и не мёрзнуть.       Умеет превращаться Вишневский в медведя или нет, Женя тогда так и не узнал, но до сих пор иногда вспоминал это с улыбкой и тайной надеждой, что это так. Сейчас-то Женя, конечно, уже не такой выдумщик, как раньше, годы всё-таки берут своё, хоть он и далеко не стар, однако всё с той же нежностью обнимает и целует Гвидона, неотрывно глядя в его чуть потускневшие от времени глаза, хотя и Вишневский тоже ещё вовсе не пожилой. Он на деле-то ненамного старше Жени — у него и, как в стихах, ни одного седого волоса, — но отчего-то хочет казаться старше, чем есть: и бороду себе отрастил, и ворчит всё время, будто старый дед, и ковыляет по-старчески. Впрочем, стоит ему раскрыть рот и заговорить о чём-нибудь проникновенном, то сразу становится понятно — телом-то ему, может, да хоть бы и восемнадцать, разве что бородат, а вот душою ему все двести, словно живёт он на этом свете уже долго-долго, гораздо дольше, чем кто-либо из живущих. Или, может, видит больше остальных, а, может, получше прочих понимает то, что видит. Впрочем, по Гвидону порой ясно, что то знание, коим он обладает, на плечи, да на душу ему давит. Он в такие моменты этой видимости обычно сядет на лавке у печи, приложится к своей трубке, задумчиво выпустит пушистый дым изо рта и глядит в лёгкий сумрак комнаты долго-долго, тоскливо и молчаливо. А потом нарушит наконец повисшую тишину и скажет: — Женя-Женя… — протянет тихо так, с тяжёлым вздохом. Помолчит несколько секунд и договорит: — Успокой мою душу, родной.       Женя тогда к нему подходит, садится рядом, осторожно снимает с Гвидона очки, невесомо целует в переносицу и в кончик носа, забирает из рук трубку, укладывает чужую голову на свои колени и принимается гладить, трепетно зарываясь пальцами в мягкие волосы. Немного погодя, начинает тихо и хрипловато петь — это умение ему совсем не дано, но он старается, вспоминает всякие песни: те, что мать в детстве пела, те, что на застольях много раз слышал, те, что на виниловых пластинках играют. Поёт и чувствует, как Вишневский выдыхает спокойнее, легче, а Женька и сам начинает ощущать, что бренный груз какого-то невидимого бытия разделяется, им обоим на плечи ложится, и вот Гвидону уже легче — потому что не в одиночку, потому что с родным человеком.       Женя после завтрака один на кухне моет и убирает посуду. Ему сегодня на съёмки, но торопиться не хочется, да и время ещё есть. Он неслышно скользит в мастерскую Гвидона, где тот уже сидит перед холстом и что-то яркое, закрученное, витиеватое выписывает. Мягко шуршит по ткани покрытая краской кисть, оставляет ребристый блестящий след, один за другим расцветают на поверхности яркие пятна и линии.       Женя замирает в дверном проёме и глядит на это, как зачарованный. Ему нравится наблюдать за работой Гвидона — кажется, что он своими руками создаёт какое-то волшебство, что-то поистине невероятное и непостижимое, живое и яркое. Настоящее искусство. На это и впрямь смотреть хочется, сознавать нечто, заложенное в размалёванных холстах. Евгений в этом ничегошеньки не понимает и очень жалеет о том, что не может в полной мере постичь всего того, что родной человек в своем разуме и душе кроет и в картинах выражает, но вот не дано Женьке этого, хоть ты тресни. Зато за процессом понаблюдать он любит.       Евгений неслышно бредёт по комнате, берёт стул и ставит его позади Вишневского почти вплотную, усаживаясь и обхватывая того поперёк живота. Он трепетно утыкается лбом в чужую чуть скрюченную спину, потом поднимает голову, неспешно ведя носом вдоль позвоночника наверх, и замирает, любовно дыша в чужое плечо так жарко, что даже через одежду чувствуется. Думает, что надо бы Гвидону красок докупить — Женя-то на телевидении работает, денежку какую-никакую получает, но сам на себя почти не тратит, так разве что из одежды чего прикупит, а в основном в город и обратно мотается, всё Вишневскому продукты привозит, да краску.       Гвидон не любит, когда кто-то отвлекает его от работы или даже просто присутствует при процессе, но вот это удовольствие Женьке позволяется, с ним иногда даже лучше работается — он будто бы музой служит, от него у Вишневского в душе такие чувства расцветают, что на десять холстов их философии хватит.       Гвидон, немного погодя, чуть поворачивает голову и нежно целует прикрывшего глаза Женю в лоб, а сам чувствует, как на животе крепче и вместе с тем аккуратнее сжимается кольцо чужих рук. Женя шумно выдыхает, ещё нежнее тычется носом в плечо, будто совсем юный мальчишка, только-только познавший ласку, а потом вдруг сползает со стула, размыкая свою хватку, и усаживается подле Вишневского прямо на полу. Осторожно перехватывает его руку, подносит к своим губам, начинает неспешно, мягко, трепетно покрывать поцелуями Гвидоновы костяшки, сучковатые пальцы и всю ладонь, уже чуть перепачканную краской. Вишневский глядит на это, слегка приоткрыв рот и едва дыша, почти не моргает остекленелыми глазами. С замиранием сердца думает о том, как же до ужаса Женьку любит, такого вот слегка несуразного, почти дикого, со всеми его причудами и шрамами по всему телу, невыносимо родного и нежного, самого-самого близкого.       Отпускает его от себя на съёмки нехотя, провожая до порога входной двери и долго держа за руку. Прежде чем попрощаться, в лоб мягко целует — всегда так делает, точно в последний раз Женю видит, работа-то всё-таки опасная, или благословляет на что. В окно машет вслед, а потом плетётся обратно в мастерскую, попутно думая, что хочется ему сегодня чего-нибудь на ужин приготовить, чтоб Женьку накормить, когда вернётся. А тот вернётся, обязательно вернётся. Всегда возвращается.