За тех, кто в море

У Мухи срывается рука, и он повисает на левой, судорожно пытаясь отыскать опору. Немного отошедшая доска, на которой он повис, угрожающе скрипит, намекая, что дальше подобных издевательств не выдержит и полетит вниз вместе с Марием. Наверное, впервые он жалеет, что Муха он — только по кличке и крыльями не обладает. Впрочем, пригодился бы ему сейчас и другой навык реальных насекомых: хотелось бы ловко бегать по стенам. Тогда до залитой солнцем палубы полуразрушенного корабля было бы добираться куда безопаснее. — И тогда Дик Сэнд понял, что висит он на волоске, смирился с собственной кончиной и принялся вспоминать всё, что было в его недолгой, но такой насыщенной жизни… На лицо Мухи падает тень. На секунду прекратив бессмысленные трепыхания, Марий поднимает взгляд. Над бортом маячит голова Тарасова. Лица не видно, но тона, ехидного, слишком уж картинно-возвышенного хватает, чтобы в красках его представить. — Я не настаиваю, но, полагаю, тебя стоит спасать? — ненавязчиво интересуется Алекс, склоняя голову набок, и рассматривая незавидное положение, в котором завис Муха, и доверительно сообщает, — советую принять предложение, ибо эта штука долго не продержится… — Давай уже, — Марий вытягивает правую. Алекс жилистый, тощий совсем — не до жиру, при их-то образе жизни… Перетащить на палубу коренастого Муху ему удаётся, только рухнув вместе с Марием назад. Алекс наверняка отшиб себе спину, приземлившись на твёрдое всем весом, да ещё и Муха сверху навалился. Алекс сквозь зубы шипит от боли, а у Мухи не хватает сил даже на то, чтобы поблагодарить своего спасителя. Всё, что он может сделать — откатиться в сторону, прекратив придавливать его к палубе. И признать, что идиотское пари Алекс всё-таки выиграл. — Как тебе удалось так быстро залезть? — спрашивает Муха, лениво поворачивая голову к Алексу, — ты ведь позже доплыл. Теперь, когда солнце не светит в глаза, Муха видит, что Тарасов даже не раскраснелся. Ни одной новой царапины не заработал, и руки — чистые, не измазанные плесенью, которой все борта поросли. — Секрет фирмы… — заговорчески сообщает Алекс, потирая руки, — вот сейчас мы с тобой спустимся, доберёмся до берега, откроем наш…мою бутылочку, и вот тогда-то я тебе всё и поведаю. Давай, поднимайся… Алекс собирается подняться, но Муха не даёт. Во-первых, от слова «спустимся», Муху начинает мутить, шутка ли — висеть над «кипящей бездной», как выразился бы Алекс, и потом в эту же самую бездну лезть снова. Во-вторых, у Алекса губы совсем синие. Шутка ли — до корабля плыть не меньше версты, так Алекс ещё и предпочёл не заниматься альпинизмом. — Хорошо, я расскажу тебе сейчас, — соглашается Тарасов, ёрзая, — если корабль торчит тут, значит тут мель, а если тут мель, значит, в нём дыра. Где-то внизу… Ну я и нашёл эту дыру. Доволен? Теперь можем плыть? — Ты холодный, как лягушка, — безаппеляционно заявляет Муха. Сейчас он чувствует, как юноша под его рукой мелко подрагивает от порывов ветра, гуляющего по палубе. — никуда ты сейчас не поплывёшь. Алекс сначала называет Мария трусом, а затем — слабаком, а потом, когда это не действует, использует запрещённый приём: называет Муху «Марусей». Марий не ведётся, не убирая руки, которой прижимает Алекса к доскам. Алекс картинно вздыхает, но брыкаться всё-таки перестаёт. — Капитулирую, — поднимает он руки. Опять новое слово. Интересно — кто там в «Капитане» капитулировал на этот раз. Но думает больше Муха о том, чем бы растереть сейчас их негласного лидера, который, уж конечно, в руки не дастся, да и не поймёт толком, зачем это нужно, как ни объясняй. Тоскливо оглядываясь в поисках хоть какой-нибудь тряпки, Муха натыкается взглядом на обрывок парусины, повисший сверху на единственной уцелевшей мачте. Кажется, будто бы он совсем крохотный, но Муха догадывается, что это — всего лишь «перс-пек-ти-ва», как говорит Алекс. И в этот обрывок можно завернуть и Алекса, и Муху, и ещё место останется для Графа с Чингизом, оставшихся на берегу охранять вещи. В том числе — заветную бутылку, которую Алекс умыкнул из-под носа у незадачливого кучера, однако был схвачен и хорошенько получил бы кнутом, если б не вовремя подоспевший Марий. Из-за этого обстоятельства и вышел спор, чьей добычей считать бутылку. Спор, конечно, шуточный, невзаправдашний, до драки бы и без того не дошло… Но вмешался Чингиз, в своей обыкновенной таинственной манере сообщивший «пускай солнце одарит того, кто будет к нему ближе». И замолчал, проклятый, как всегда ничего толком не объяснив. Дальше дело было за малым: сначала Граф ткнул в тушу корабля, казавшуюся одновременно и близкой, и далекой, потом Муха сообщил, что бутылка достанется тому, кто быстрее взберётся наверх, потом Алекс обозвал спор уже знакомым словом «пари»… А потом была пресная вода, пускай Алекс и говорил, что Финка — уже море, и ветер в лицо, и волна, которая всё норовила плеснуть через голову. И нравилось Мухе, что он сильный и ловкий, и Алекс, пускай и во многом Мария обходит, всё-таки плывет в десятке шагов позади, и что до корабля Муха первым добрался, и на крутой борт первым залез, пока Тарасов там, внизу, всё никак примериться не мог, с другой стороны поплыл искать себе место, чтобы залезть… А в итоге обернулось, как обернулось… И Мухе отчего-то не жаль даже проигранной бутылки. Нет, черт с ней, что бы за «особенная водка» ни была в ней. Самогонка ли, фабричная ли — плевать. Ему хорошо сейчас и трезвому, такое бывает редко. Просто очень уж не хочется отлипать от палубы, пропитанной ветром и солнцем, не хочется отводить взгляда от мачты и бултыхающейся на ней паруса, не хочется отпускать ощущение, что ты в безопасности, а рядом лежит друг. Даже не друг, а родной человек, каких у сироты-Мария всего трое на всем белом свете и есть. Хотя даже среди них Алекс отчего-то особенный. — Муха, слушай, ай-да обратно, — говорит Тарасов, руша чудесное ощущение, — в воде и теплее будет… Вот тут он в корне неправ, и Муха одаривает Алекса, которого бьёт крупная дрожь, суровым взглядом. И зачем только Алекс книги читает, если в них о таких простых вещах не написано? Ну разве ж не знал этот его Дик Сэнт, что в воде замёрзшему — верная смерть, и только кажется, будто теплее. — Нет, — говорит Марий, и мгновенно получает локтем по ребрам. Приходится вскочить на ноги, потому что Алекс от ответного тычка уворачивается. Догнать Алекса оказывается сложно, но Муха недаром носит свое прозвище, и по быстроте Тарасову почти не уступает. Палуба под их ногами жалобно скрипит, и Муха всерьез задумывается о возможности провалиться туда, вниз. Не хотелось бы при этом сломать ноги или руки. Станут ли с ним возиться тогда или просто бросят просить подаяния, а может — и прирежут, чтоб не болтал калека… Догнать всё-таки выходит. Прижать к основанию мачты, обмотанному толстым прогнившим канатом — тоже. Когда мозолистые и исцарапанные после подъёма ладони Мухи ложатся на плечи Алекса, тот не успевает от неожиданности даже возмутиться толком. Муха сосредоточенно принимается растирать его — грудь, руки, плечи, шея, спина… Механически, энергично, без церемоний, не слишком ласково. Алексу, наверное, даже больно слегка, но ничего — не сахарный. Муха смотрит мимо, и отчего-то силится запомнить, какой он. Руками запомнить, чтобы потом, засыпая последний раз под чьим-то забором, можно было бы на кончиках пальцев ощутить, что ребра у Алекса острые, и кожа между ними натягивается, что на животе шрам, который пальцами можно почувствовать, что ямочки на пояснице, и что весь Алекс — пьяняще-звонкий, как шампанское в бокалах у людей, которые могут позволить себе не воровать. Муха стремится запомнить Алекса сейчас. Потому что от них все уходят, а у Алекса — книга, у Алекса — большая Мечта о большом Море. Он — капитан, как Дик Сэнт, будь он неладен, а они все — слишком земные, пригвождённые к суше, слишком тяжёлые. Муха заранее прощает Тарасова, как не простил бы никого и никогда. Марий отпускает Алекса. — Если я сейчас в море сунусь, оно вскипит, — почти одобрительно фыркает Алекс, машинально проверяя, на месте ли рёбра, — зверь! Муха расплывается в смущённой улыбке, пряча руки за спину. Неловко, хотя Алекс, кажется, не злится или не показывает этого. Муха не знает Алекса так, чтобы угадать, что у того на душе. Должно быть — никогда и не узнает. Алекс не пустит его в душу и ближе, чем остальных, не пустит, но Мухе этого и не надо. Ему хочется просто быть р я д о м, быть таким же, как Алекс — сильным и смелым, стоять за правым плечом, и быть готовым защищать, до потери сознания. Любить Алекса — всё равно, что простому насекомому любить свечу. Лететь, задыхаясь от жара, из последних сил взмахивая обращающимися в пепел мушиными крыльями. Свеча даже и не заметит, как тот сгорит. Тарасов огибает Муху, не упустив возможности задеть того плечом. Алекс распрямляет спину, глядя на линию горизонта. Туда, где потихоньку начинает клониться к закату рыжее-рыжее солнце. — Слушай, я вот думаю, нам бы всем — сюда: фараоны не найдут, и места много… — говорит Муха, осекается, потому что Алекса нельзя сейчас отвлекать. — Чингиз — предположим… А Граф как? — озвучивает сомнения Мухи Алекс, не оборачиваясь, — он же не доплывёт. — Дурацкая идея, — соглашается Муха, — не подумал, прости. Алекс не отвечает. Он сцепляет руки за головой, делая несколько медленных шагов вперёд, и вдруг выдыхает: — А если шлюпка? Я одну видел, она дырявая, правда, но ведь можно же сюда как-нибудь доски на себе приволочь… Марий ответить ему не может. Ведь идея глупая, слишком уж много «а…» скрывается за ней: «а шторм?», «а как добраться?», и главное — «а зачем?». — Я говорю, идея дурацкая, — с досадой повторяет Муха, — я уже понял. Ему кажется, что Алекс издевается. Не приволочёшь столько досок на себе, даже если им удастся столько стащить и каким-то образом не попасться. Алекс вдруг порывисто оборачивается к Мухе, и, ухватив руками его лицо, и чуть вздёрнув его к верху, доверительно шепчет, почти в самые губы: — А я дурак. Сердце Мария успевает пропустить пару ударов. Потому что Алекс — бешеный, так по-хорошему бешеный, что умереть ради него не страшно — не то, что сначала грузчиком, а потом — плотником заделаться. — Нет, ты представляешь, — Алекс упирается лбом в лоб Мухи, и, всё также глядя в глаза, — нас ведь тут никогда не достанут… Ну кому на заброшенную шхуну лезть за мальчишками-беспризорниками захочется? Ну кто нас здесь искать будет? Да никто… А зимой… У Алекса горят глаза тем самым особенным азартным вдохновением, которое заставляет его бросаться под кнут ради бутылки «особенной водки», которое заставляет его ломать глаза, пытаясь разобрать на кораблях, к которым его и близко не пускают, «бушприты» и «бакштаги», сверяясь с корабельным словарём в конце книги в чёрной потёртой обложке. — На коньках, — подхватывает ещё неоформленную мысль Муха, зараженный вдохновением, — всего пара верст… -…там камин почти целый, не замёрзнем, — Алекс судорожно дышит, и Муха чувствует, как слегка подрагивают его пальцы, — и… и, если мы залатаем дыры, то и дуть не будет… — Если мы залатаем дыры, то даже… уплыть отсюда сможем? — предполагает Муха, к которому возвращается неуверенность и робость. — Я тебе обещаю, — Алекс лихорадочно облизывает губы, и говорит с таким надрывом, будто самого себя пытается убедить больше, чем Муху, — к весне мы залатаем дыры и сможем плыть. Алекс держит Муху так крепко, что последнему кажется, будто они играют в «кто кого забодает». Проходит пара секунд, за которые Марий успевает осознать, что стоят они совсем близко, почти сплетясь, и он, Муха, крепко-крепко, до красноватых следов на бледной коже, цепляется за спину Тарасова чуть пониже лопаток. — Мы назовём этот фрегат… — Алекс прикрывает глаза, и Муха настолько близко к нему, что может почувствовать движение его ресниц. — Но ведь ты называл его… шхуной? — осторожно уточняет Марий, стремясь не сбить Алекса с мысли. — «Фрегат» звучит красивее, — не открывая глаз, поясняет Алекс, — пусть будет фрегат «Дырявый». — Зато «Дырявый» — эталон красоты, — разочарованно бормочет Муха, ожидавший чего-то гордого. — Это — смотря, кто, — Алекс слегка усмехается, — и, главное, как произносит. Алекс, оттолкнувшись от Мухи, шагает назад, и разводит руки в стороны, как будто собирается танцевать. Эмоции в нём бьют через край, плещут, как кипяток из переполненной кастрюли. Он замирает в этой позе, на скрипящих досках заброшенного корабля, совсем счастливым, совсем безумным, совсем уверенным… Марий запоминает его таким. И долго ещё будет помнить. Отчего-то этот мальчишеский образ отпечатывается на подкорке. Не тот, который будет потом