Ключ потерян

      В моём будущем нет ни капли моего.       Не то, чтобы я жаловался. В моём положении вообще жаловаться противопоказано: пока одноклассники вязли в токсичной субстанции неосознанности, мои родители чуть ли не с самого рождения выстроили план жизни. Именно благодаря ему я на протяжении всех семнадцати лет четко знал, кем являюсь, на что надеюсь, чем буду заниматься и как далеко продвинусь. У меня никогда не возникало тех вопросов, которые возникают у ровесников, у меня никогда не возникало мандража в момент объявления выбранного направления.       Родители сделали за меня всё, и единственное, что требовалось — лишь спокойно, шаг за шагом, идти. Не сворачивать, не торопиться, не бежать. Просто идти.       Никогда не думал, что в семнадцать лет ходьба вызовет такие трудности. Но она вызвала. Вызвала и поломала всё, что строилось годами.       Всё началось с урока психологии. Тогда Артём Андреевич — молодой специалист, горящий идеей наставить подростков на путь истины — активно расспрашивал учеников о выбранной ими профессии, и каждый озвучиваемый тезис ставил под сомнение. Говорил, что таким образом подводит нас к нужным мыслям. Заставляет думать, анализировать. Рефлектировать. Но единственное, к чему приводили допросы, было разочарование, опасно граничащее с отчаянием. Предмет, который должен помочь детям укрепить веру в выбранном направлении, действовал с точностью наоборот: кажется, одноклассники лишь больше терялись в магазине жизни.       Артём Андреевич утверждал, что редок подросток, который не усомнился бы в правильности своего выбора. В таком случае, судя по его теории, я был внесён в красную книгу.       Моё будущее никогда ни у кого не вызывало сомнений. С самый ранних лет ко мне относились как к человеку, который откроет новые, неизведанные никем раннее горизонты биологии. Чего ещё можно ожидать от ребёнка, родители которого представляют его сначала как «будущего кандидата биологических наук», а лишь затем называют имя? Все давно привыкли ко мне, как к чистому гению. И посему никогда не спрашивали, что мне нравилось на самом деле.       А я любил сцену. Сколько себя помню, всегда любил. Мне нравилось, как волнение тонкой нитью проходит сквозь рёбра, нравилось, как слепят софиты и звучат аплодисменты. Я был помешан, чем и сводил родителей с ума: это не входило в их планы, поэтому вопрос сцены был закрыт раз и навсегда.       Сначала было трудно. Трудно отказать от того, что приносит ни с чем несравнимую радость.       Было трудно, но затем я понял. Зачем нужна сцена, когда в кармане лежит ключ, открывающий все двери?       С тех пор — со времен осознания правильности выбора — я жил биологией. Уделял ей каждый день, каждую секунду свободного времени. Мой стол был завален конспектами, а голова не допускала ни одной мысли, не касающейся науки. Родители предоставили лучших репетиторов, и все окончательно уверились в моей гениальности и осознанности. Все…       …кроме Артёма Андреевича, поставившего мою фамилию на первое место в списке детей, допрос которых обязателен.       Узнал я о списке случайно: кто-то тайком сфотографировали оставленный на столе лист, чем и вызвал бурный интерес в классной беседе. Что обострило ситуацию, так это моя фамилия, возглавляющая рейтинг, и три восклицательных знака после.       Не могу сказать, что был испуган. Скорее… в замешательстве? Зол? Растерян? Я не знал, что чувствую, всегда были проблемы с этим. Однако если раньше непонимание никак не вредило, то в тот день…       …в тот день казалось, что душа моя — палитра. Новенькая, блестящая… идеальная. Да, идеальная: без единой царапины, без единого скола, отполированная до такой степени, что блеск глаза слепит.       И в мою новую душу плюнули сгустком красок. Самых разных — ярких, темных, красивых, некрасивых. Ядовитых. Безвредных — там было всё. И весь тот блеск моментально заелся грязью, и сам я… стал нечист.       Моя фамилия с застывшими восклицательными знаками раз за разом изводила сознание чем-то непонятным, смутно похожим на неприязнь. Я засыпал и просыпался с сухим ужасом, засевшим на уровне глотки, я ежедневно приближался к обрыву, ведущему к потерянным подросткам. Это было страшно. И очень, очень нервно: я, который всегда знал, что делать, больше ничего не смыслил. Но хуже подорванного состояния были лишь оборванные мысли. И кидающий в дрожь вопрос: вдруг я… ошибся?       Вдруг все это — расписанное по пунктам существование — не моё? Вдруг это не сделает меня счастливым, вдруг это не то, чего хочу?       Вдруг… не я сделал этот выбор?       Тогда я засмеялся. В голос, как смеются обычно над нелепой шуткой.       Я засмеялся, хотя чувствовал пробегающий по коже морозец.       Я засмеялся над нелепостью, хотя понимал, что ничего глупого в мысли нет.       Я засмеялся, хотя хотел плакать.       Раньше казалось, что самое ужасное, что может испытать человек — это ощущение проигрыша. Ошибался. Гораздо хуже осознание, что чувство оказалось правдиво. Оно опаснее в разы, потому что приходит не сразу. Оно, взяв тебя за руку, проводит через все круги ада, заставляет сомневаться во всём происходящем и беспричинно злиться. Оно мучает изо дня в день, выжигает всё живое в теле и лишь затем добивает. И как бы ты ни старался отодрать липкое осознание, как бы ни старался избавиться, ничего не выходит. Оно проникает под кожу и бьёт испуганное сердце. Оно управляет мозгом.       Тогда я впервые испытал неподдельный страх. Меня кидало в жар от одного только «а если?», и я всеми силами старался откреститься от тянущейся цепочки ответов. Жутко было даже думать о том, что всю жизнь ты занимался не тем. Что ты не тот, кем предстаешь у себя в голове, что на деле нет никаких различий меж тобой и потерянными одноклассниками.       Жутко понимать, что сделанный выбор неправилен.       Поэтому я и не признавал. До последнего боролся, убеждал себя, что биология и наука — моя жизнь. И я верил. Потому что сравнить было не с чем.       А потом меня назначили ведущим выпускного, и я окончательно потерялся.       Актовый зал был пуст. Я стоял посреди сцены и с ломающей кости неуверенностью смотрел на стоящие передо мной стулья, представляя, что это публика, ждущая моего выступления.       Говорить было нечего.       С несвойственной мне глупостью я переводил взгляд с потёртых кожаных обивок на свежевыкрашенные стены, и пытался ухватиться хоть за одну мысль. Я немо открывал и закрывал рот, пытался выдавить хоть что-то разумное, но ничего, абсолютно ничего не выходило.       Узнай бы отец, на что я променял дополнительные часы биологии, он бы очень разозлился. А мама бы расстроилась. Ей вообще не нравилось, когда я выступал. Она говорила, что в эти моменты я — не я. Меняюсь сильно, становлюсь более дерзким и излишне открытым. В голове моей словно щелкает переключатель, и всё, что я знал до этого, мгновенно затирается. Остается лишь сцена и публика.       Если раньше я находил эти слова обидными, то сейчас, глядя на слабое отражение своего силуэта в приоткрытом окне напротив, ловлю себя на мысли, что… в этом нет ничего плохого.       Это нормально — что человек меняется.       И выбор его…       …меняется.       Тут-то меня и пробило. По телу словно прошёлся высоковольтный разряд, и я резко вдохнул, тут же жмурясь. Сердце заколотилось с такой силой, что почти приносило физическую боль. Ладони взмокли. Дыхание не давалось.       …не я.       Не я сделал выбор, не я решил свою судьбу. И мне не хочется быть кандидатом наук, и мне не хочется заниматься биологией, не хочется тратить всю свою молодость на изучение моллюсков или чего-нибудь другого. Я хочу…       Всю свою осознанную жизнь я занимался делом, которое мне не принадлежит. К которому не лежит душа, которым не хочет заниматься сердце и мозг. Я потратил огромное количество времени на существование, никак не жизнь. Потому что жить по чужим правилам невозможно. Можно только существовать, и то моментами.       Все семнадцать лет я был машиной. Машиной без особых чувств, прихотей и желаний. Машиной, у которой лишь одна программа.       Робот.       Я, сам того не заметив, стал роботом.       И я потерян куда больше, чем любой другой одноклассник, чем любой другой подросток. Потому что оказалось, что дело всей моей жизни — дело совсем не моей жизни.       Рука автоматически потянулась к карману, и что-то тяжелое ухнуло в душу.       Ключа нет.       Я сам его выкинул. Только что, когда понял:       …найти себя.       Я хочу найти себя.       Я хочу узнать, кем являюсь на самом деле. Хочу узнать, что во мне сильного, а что — слабого. Хочу изучать всё, что интересно, хочу дышать, не анализируя процесс с точки зрения биологии. Хочу, чтобы первым шло моё имя, а не будущая профессия. Я хочу… И, несмотря на падение чего-то тяжелого в душу, мне стало легче. Я ждал, что, когда наконец наберусь сил и смелости признаться самому себе, что выбранное направление было выбрано не мной, мне будет скверно. Я ждал катастрофы, но мысли постепенно, одна за другой стали проясняться, и густой туман, наконец, рассеивался.       Я достал телефон. Быстро набирая заученный ещё в детстве номер мамы, я с трепещущей душой осознал, что делаю. Привычный порыв сбросить трубку в ту же секунду был задавлен чем-то, что зрело в груди.       — Да?       — Мам, — говорю взволнованно, наперебой с собственным дыханием. — Мам, ключ потерян. Потерян, мам, потерян!       — Какой ключ? — я слышал, как напрягся её голос.       — Мам, я не хочу заниматься биологией. Я хочу найти себя, мам, хочу себя найти. В глазах щипало. Ноги тряслись, мои ладони — поледеневшие, дрожащие — покрылись бисеринками пота.       Мама молчала. Молчала и слушала обо всём том, что я говорил. А говорил я о многом: и о списке, и о той ночи, и об Артёме Андреевиче, сцене, последнем звонке. Я говорил обо всём том, что переворачивало картину с ног на голову. Я говорил обо всём том, что заставляло жить, а не существовать.       И лишь когда я остановился, переводя дыхание, мама с отчаянным вздохом произнесла:       — Дома поговорим.       А затем сбросила трубку.       Я знал, что меня ждёт один из самых неприятных разговоров в жизни. Понимал, что родители будут отговаривать и взывать к адекватности, утверждать, что следовать по плану логично, ведь по нему распланированы все мои последующие года! Это многое облегчит, это только сыграет мне на руку.       И я полностью согласен с ними. Вот только…       …в моём будущем нет ни капли моего.       И я с этим больше не согласен.