Молчание

      Впервые рядом с Танечкой Ричарду было… тихо. Они оба любили поговорить (хотя, кажется, в их отношениях всегда говорил он), так что в их совместной жизни не оставалось места молчанию. Но сейчас все иначе, сейчас все совсем иначе. Сейчас Таня, всегда рассказывающая о новых прочитанных ею исследованиях, слабо сжимала его, Ричарда, ладонь в поисках поддержки. А он, без умолку болтавший о себе (терапевт уже объяснил ему, что это неправильно), мог только тихо гладить Танечку по руке и покорно ждать объяснения.       Даже когда они встретились в школе, в ней не было столько отчаяния. Да, она была очень голодна; да, ее глаза были грустными; да, взгляда она почти не поднимала от пола (как же Ричарду хотелось тогда ласково взять ее лицо в свои ладони и заглянуть в глаза. Но вот права он не имел — она вряд ли согласилась бы на его прикосновения)… Но сейчас все совершенно иначе. Сейчас Таня, Танечка, Татьяночка… Сейчас по ней можно было картину писать и назвать ее именно так — «Отчаянье». То, какой потерянной она была, как неуверенно держалась за Ричарда, ища поддержки. Он сомневался, что Танечка при других обстоятельствах смогла бы находиться к нему так близко после всего, что между ними произошло (снова спасибо терапевту, что сумел объяснить Ричарду ее чувства).       С каждой секундой ненависть к журналюге, уже давно сидевшая в сердце, все сильнее росла, грозясь вырваться наружу в самый неподходящий момент. Ее бы спрятать сейчас подальше, но смотреть на такую Таню и не думать о Грачевиче казалось невозможным. Да, конечно Ричард совершил тысячи ошибок в их отношениях, но он никогда… Никогда из-за него Танечка не замолкала, запираясь в себе. Что нужно было с ней сделать, чтобы ей не хотелось разговаривать?       — Танечка, sweetheart, почему же ты молчишь? — чувствуя, что в горле застрял ком, не удержался от вопроса Ричарда. Ему хотелось дождаться момента, когда она сама решит рассказать, но сил на это больше не было.       Когда Таня зажмурилась, будто бы сдерживая слезы, Ричард тут же ласково погладил ее руке, которую держал в своих. Даже если почти никто снова не понимает, что она говорит, он ведь, он ведь понимает! И он обязательно внимательно все выслушает, потому что с момента их расставания научился слушать. Ради нее, наверное. Потому что Танечка такая болтушка! И Ричард любит ее болтовню. Даже если не всегда правильно это показывал.       И ее молчание сейчас разбивало его сердце. Даже когда они ссорились… даже когда их отношения были на грани, она никогда не молчала. Ей нужно было говорить о том, что ее беспокоит, о том, что ей нравится. Сейчас Ричард понимал, что Татьяночка была человеком, которому просто нельзя держать все в себе, но почему-то она держала. И этот гадкий журналюга за это в ответе, этот недостойный Юра Грачевич. Хотелось сказать, что Таня заслуживает (и всегда заслуживала) лучшего, но где он, этот лучший? Речь явно не о нем, не о Ричарде. Он тоже сделал слишком много плохого, и ему хватит, если Танечка просто будет счастлива…       — Не хочу слышать, — пробормотала она неожиданно.       Вернее, пробормотала она что-то, что многим бы не удалось разобрать, но Ричард понимал ее. И ее слова… ранили. Не удивительно, что она не хотела его слышать, это вполне честно. Но ведь сейчас он просто хотел помочь, хотел послушать ее, понять ее. Узнать, что случилось, что Танечка чувствует. Но она имела права не думать о его желаниях, правда. Все равно поддержки искала именно у него…       Будто подтверждая последнюю мысль, неожиданно Таня уткнулась ему в плечо и, продолжая сжимать его ладонь, тихо заплакала. Очень-очень тихо, почти беззвучно.       — Ну-ну, Татьяночка, everything образумится, обещаю, — тут же зашептал Ричард.       Она сказала, что не хочет его слышать, но он не мог иначе — не мог просто молчать, пока она плакала, пока ей было так плохо. Наверняка прямо сейчас Таня оттолкнет его, и может быть, даже уйдет. Здесь ведь она оказалась, потому что ей просто некуда идти: она ни с кем не общается, и знакома только с ним, Ричардом… У нее просто не оказалось выбора, когда Грачевич, которому она доверилась, предал ее.       Но Танечка этого не сделала, лишь прижимаясь сильнее. Казалось, что она даже плакать перестала и просто теперь тряслась от всех ужасов, о которых Ричарду оставалось только догадываться. Это он лишил ее речи, да? Наверняка это был он. И наверняка ей сейчас так страшно — слышать себя и осознавать, что почти никто в целом свете не может ее понять. Сжав челюсть покрепче, Ричард осторожно отнял одну руку от ее и обнял Танечку. Не крепко — боялся, что ей будет неуютно в его объятиях. Но она даже не вздрогнула, будто бы ожидала от него чего-то такого, будто бы надеялась на это.       А может… неожиданная мысль заставила Ричарда похолодеть от ужаса. Таня не хотела слышать себя. Она не хотела слышать себя сейчас такую… Он не хотела слышать свою неразборчивую для большинства речь, не хотела думать о том, что почти никто больше не понимает ее. Ей было страшно, и прямо сейчас Ричард не мог ничего с этим поделать. В глазах появились непрошенные слезы.       — Please, Татьяночка… — попросил он, чувствуя, что голос дрогнул, — Мне… я… хочу знать, what happened. И ты… твоя речь, твой gorgeous голос… I need it, — шепнул Ричард и сглотнул. Если и он сейчас расплачется, то кто успокоит ее?       Но Таня только замотала головой и сжала в кулачок его рубашку. И ему оставалось только покорно закивать и объяснить, что он понимает, что он дождется момента, когда она сама захочет поговорить об этом. Выбить дурь из журналюги он успеет всегда, но Татьяночка нуждается в нем прямо сейчас, и эти секунды Ричард не променяет ни на что. Он будет с ней, будет обнимать ее и будет ласково сжимать ее ладонь, пока она не почувствует себя лучше…