Айсберг

—«Чертов сукин сын все знает!» Опять, снова и снова. Опять я говорю это, опять пытаюсь бежать собственной слабости. Каприз природы. Дар и проклятие. Когда я ночевал у него, это было невозможно. Совершенно невыносимо. «Монк, я не буду вас снимать!» Жизнь с ним — как легко возникала перед глазами эта картина — была бы подобна жизни со сварливой, черезчур щепетильной до порядка предметов на полках и чистоты сантехники средних лет женщиной, но это не так. Это — жизнь с сумасшедшим, и, Бог знает, как хорошо я это понимаю. Монк — сумасшедший. Его не заботило, что я пью «молоко» каждый вечер, ему даже лучше, что это вовсе не молоко, его заботили полосы от пылесоса на ковре. Я бы мог находить это отвратительным, не знай я Монка так давно. Но это не было отвращением, Эдриан не был мне отвратителен. Я ненавидел его, всей душой. Он был невозможен. Он не возможен. А когда он отключил от аппарата жизнеобеспечения нашего главного подозреваемого, чтобы, черт возьми, пропылесосить? Я и не знал бы, но знала Шарона, и передала Гейл, та Ренди, он мне и... конечно, наш без пяти минут овощ выжил, ведь Эдриан — невероятно везучий сукин сын. Но он мог бы быть мертв. Что это? Термины... Социопатия? Мания? Эгоцентризм? Несомненно, он был чертовым айсбергом собственного потенциала, намерзшим вокруг гибели Труди, желающим сохранить память о ней на гребенные тысячелетия. О, Монк всегда был ходячей предрасположенностью к превращению в айсберг. Все в нем было слишком. Раньше, когда она была жива, когда он не был — когда еще не вылезло все это его сумасшествие, когда мы были еще, кажется, так молоды — лет десять назад, после очередного рабочего дня, наполненного всеобщим упоением гением Монка, ночами я представлял, как он сидит на стуле, на диване, на кровати, а я подхожу, опускаюсь на колени, расстегиваю его ширинку и отсасываю, пока он тихо стонет, глядя на меня сверху вниз. Я не знаю, что бы об этом сказал... как его, Фрейд, я вообще не верю, что мозгоправы во всем правы, но я упивался этой иногда, смутно, будто я не понимал, чего могу ожидать, заходящей дальше фантазией. Я не знал, чего ожидать. Оказалось, что ошибался даже в малом. Я никогда не хотел его, как хотят женщину. Я не знал никого, кто хотел бы женщину так, как я хотел Эдриана. Не думаю, что вообще нужно хотеть женщину так. Блять, да, я придерживаюсь в этом чертовых традиционных взглядов. Я не хотел просто трахнуть его, подчинить его, заставить его заткнуться и слушать, наконец, меня. Я никогда не хотел подчинить его. Да, это задевало меня, что он превосходил меня каждый чертов раз, несмотря ни на что. Это унижало меня, я как будто оказывался в яме, вырытой собственной немощью. Я понимал, признавал, что я всегда буду хуже, чем он, и это раздрабливало мое эго, давило его прессом, превращало в пыль, порошок, в ничто. Но мне нравилось. Взамен между нами могло быть что-то другое. Какими наивными были эти мысли. Наверное, я и сам был наивнее — особняк «Сапфир», оставивший во мне некогда такой живой след, в этот недавний раз оказался иным. Не сразу, постепенно вещи изменили облик, оголяя свое существо. Я вошел туда другим, не таким, как десять лет назад. Все было иначе. У меня были совсем другие мысли. Не только Монк теперь другой. Я замечал за собой, что начинаю смотреть на него, как на ребенка. Не как на сумасшедшего, не как на больного, не как на слишком умного взрослого, а как на очень способного ребенка. Эдриан был инфантилен, сколько я его помню. Но это пряталось в глубине его, вылезая изредка, когда его личности приходилось совершать очередной кульбит для раскрытия дела. Но сейчас — я не представляю, как выдерживала это Шарона — это стало его основной защитной реакцией. И этот ребенок защищает воображаемого друга в своей голове. Но Монк — не ребенок. Он — взрослый. Какая-то часть его невероятно сообразительного мозга понимает, что лишь создает видимость немощи. Он запутывает меня в свою иллюзию, и каждый его жест — полуправда, в которую он сам верит. Да, его безумие сейчас — это какая-то внутренняя часть его, но это лишь часть его. Голый король. Но он не будет прежнем. Он все еще будет лучшим — всегда лучше меня. Он найдет способ все еще быть лучшим, он оставит это за собой, поведет себя как угодно, лишь бы таким оставаться. Но все остальное в нем скукожилось до самых малых размеров. «Тебе что, нравится одиночество?» Иногда, кажется, он возвращается. Иногда в его этой приторной магии гениальности на месте преступления проскальзывает ещё что-то из прошлого, он даже касался меня — за пиджак, за руку, и не вытирал руки. Он становился таким... смелым. Смелым, по своим меркам. Когда переставал себя контролировать. Когда забывал, что он — болезнь, что он — травма, что он — айсберг. Но потом он выкидывал что-то наподобие сточенного карандаша на решение всего одного из пятидесяти вопросов теста, и в этот момент ему было абсолютно все равно, что не только он сам жаждет, чтобы он снова надел форму. Все равно на меня, на Шарону, на возможно спасенные жизни. Для него существовал только он сам и его боязнь выйти за поле закрашиваемого кружочка. «Потребность признаться — лучший друг копа.» Я боюсь этого. Очень сильно. Конечно, как любой человек, я переодически волнуюсь: не так, как Монк, никогда не как Монк, но волнуюсь. За Карен, за детей, за жертв, за возможных жертв. Но я никогда не думаю об этом. Стараюсь не думать. О чем угодно я думаю тогда, когда возникает потребность думать об этом, когда возникает проблема. Но с Монком все иначе. Я почему-то не могу не думать, и с первого дня его, так сказать, возвращения, мысли о нем заполняют «эфир» все больше. Чем больше его становится на месте преступления, на участке, в отчетах, тем больше становится его в моей голове, как будто бы это необходимо — думать о нем. Он сам проблема. То хуже, то лучше. И я боюсь этой динамики: как будто все сильнее раскачиваешься на качелях с проржавевшими цепями. Я касаюсь его — тогда, когда он думает о чем-то еще — трогаю его за плечи, хлопаю по спине. Иногда он замечает, но иногда — и все чаще в последнее время — нет, будто мои касания — это нормально. Да, я помню его «гостеприемство», но это... другое. В нем проглядывает тот старый Монк, Монк до смерти Труди, тот Монк, за хотя бы частичное возвращение которого я бы отдал... далеко не все, конечно же, но многое. Но Монк другой. Все, что я готов отдать, не возможно обменять на приемлемую по моим меркам версию его. И мне это не нужно. Я видел его брата — он ждет, когда их с Эдрианом отец вернется. Он не вернется. Как не вернется и Труди. Не знаю толком, что было у них с братом в детстве, что сделала из них тех, кем они являются. Это могло быть временным проблеском, но мне показалось, что Эдриану стало лучше после встречи с братом. Но эта милая подвижка скорее всего исчезнет под грудой салфеток от рукопожатий. Я устал. Я устал боятся его. Я не хочу быть ненужным ему. Я не хочу, что бы он притворялся той частью себя, которую в нем хвалила Труди. Я хочу его, целого. Я вижу, что он, видимо, не хочет меня. Он не примет меня. Я — полосы на ковре, подвинутый столик, непрошенные прикосновения. Я — не часть его, это главное. Не думаю, что это когда-либо изменится. Что вы думаете, мистер... Крогер? — Что зря пошел на психиатра, а не на бухгалтера. — Тогда бы вы не мыли мозги в комнате, выходящей в сад. — Да, наверное. Что ж, как бы вам это понятнее объяснить.... вы в этом превосходите своего... друга, Монка. Вы не нуждаетесь во мне, и в разговоре со мной перед этим окном. — Превосхожу? — Я говорю так только потому, что это вам понятно. — А Монк нуждается в вас? — Я сказал не так. — Но сказали. — Потому что это так. Я врач. Вы ревнуете? Не стоит. Но: наш час подходит к концу. — Я не нужен Монку. Как и вы. Как и Шарона. Он внутри собственной головы. Ему там вообще никто не нужен. — То, что он сфокусирован на воспоминаниях о Труди и на собственных чувствах по этому поводу не значит, что он не одинок. — Не значит? Неужели? Вы хоть слышали меня? По-моему, он просто упорно не хочет видеть, что он не одинок. — Вы полуправы. Он не может этого увидеть. Но это не значит, что он не хочет этого увидеть. — Как хорошо, как верно подмечено. Не хочет. Это может и не означает только это, но тут только так оно и есть. — И вы говорите, что считаете Монка ребенком. Вдумайтесь в свои слова. — Я как раз не хочу считать его ребенком. — Поверьте, он тоже хочет, что бы его им не считали. — И? — Время истекло.