Раннее утро

Бинх проснулся от навязчивого громыхания за окном. Он перевернулся на спину, запутавшись в простыне, потянулся за телефоном на тумбочке — 4:43. До будильника еще два часа. Закрыл глаза и попытался опять заснуть, но к грохоту мусоровоза добавились еще крики мусорщиков, а мочевой пузырь активно напомнил о своем существовании. Бинх почесал пузо под майкой и осторожно, чтобы не разбудить еще спящую Оксану — вот уж кому повезло, могла спать везде и всегда — выбрался из кровати. Она что-то сонно пробормотала, перевернулась на живот и уткнулась лицом в его подушку. В коридоре тянуло сквозняком и прохладой. Но окно на кухне стоило прикрыть, чтобы не пускать жаркий утренний воздух, пусть хоть один день в квартире можно будет дышать. Он справил малую нужду, помыл руки, полюбовался на всклокоченные со сна волосы и привычные уже мешки под глазами. Старость — это когда у тебя каждое утро вид, будто ты вчера бухал. Бинх набрал полную пригоршню холодной воды, плеснул на лицо, попав брызгами на зеркало, вытерся. Посмотрел на стекающие по стеклу капли, оторвал туалетной бумаги и вытер их, оставив разводы. Окна кухни выходили на юго-восток, поэтому, несмотря на блэкауты, тут уже было жарче, чем во всей остальной квартире. Бинх закрыл створку, оставленную открытой на ночь, повернул ручку, поморщившись от жара уже нагревшейся поверхности рамы. Взял со стола бутылку воды, налил в стакан, достал из морозилки лоток со льдом и кинул два кубика, приложил холодное стекло к щеке и блаженно вздохнул. А ведь только июнь, что будет дальше? Он вернулся в спальню, допивая воду, и хмыкнул: пока его не было, Оксана переползла со своей подушки на его и теперь лежала по диагонали, достав ногу из-под простыни. Еще одна потрясающая суперспособность, она при всей своей хрупкости и миниатюрности умудрялась заполнить собою любую доступную поверхность. Как кошка. Бинх фыркнул собственному сравнению, поставил стакан на тумбочку, приподнял простыню, лег на бок, подложив руку под голову. Сон не шел, что было проблемой: если не уснуть сейчас, он уже к обеду превратится в кофейный гриб. Бинх вздохнул и опять открыл глаза. Лицо Оксаны было близко-близко, он чувствовал ее дыхание на своей коже, мог рассмотреть каждую родинку и тень от ресниц на щеке. Когда это стало привычным? Ее руки и ноги как щупальца спрута, оплетающие его тело, темные пряди на подушке, поцелуи по утрам. Оксана во сне пошевелилась, глубоко вздохнула, подложила руки под голову, согнула ногу в колене и подтянула ее повыше. Бинх ухмыльнулся — покрасила пальцы на ногах разными лаками и теперь они выглядели как леденцы или драже. И сдержал порыв прикоснуться к мягкому, расслабленному рту. Слишком хорошо знал, что одним поцелуем не ограничится. Прядь, выбившаяся из небрежной косы, упала на ее щеку, Оксана, не просыпаясь, поморщилась. Бинх аккуратно заправил волосы ей за ухо, пригладил, чтобы не мешалась. Рука как будто сама по себе соскользнула на голое плечо, рассеченное тонкой темно-синей бретелькой пижамы, и дальше, на спину, замерев между лопаток. Оксана дышала глубоко и размеренно, и каждый ее вздох отдавался под ладонью. Указательный палец нащупал шероховатый рубец. Бинх скосил взгляд — так и есть: как раз реберная косточка. Вернее, татуировка. Всю спину Оксаны, от лопаток и почти до копчика покрывал цветной рисунок, как будто кто-то разорвал на ее спине кожу с мышцами и теперь в прорехе открытой раны, широкой на грудной клетке и постепенно сужавшейся, так, что ее неровные края проходили аккурат между двумя ямочками на пояснице, виднелись кости и внутренние органы. Потрясающая по своей реалистичности работа, уж он-то знал, повидал за время службы достаточно развороченных трупов. Кажется, единственная мысль, пришедшая в голову, когда он впервые увидел весь рисунок целиком, своими глазами, а не в сбивчивом пересказе Гоголя, была сколько же сеансов ей пришлось высидеть, пока мастер закончил. И насколько талантливой рукой наносили контуры и краску. Так страшно, что даже красиво. Но только он к тому времени уже знал, что скрывается под рисунком сердца, легких, ребер и хребта. Нет ничего красивого и поэтичного в шрамах, оставшихся от чужой жестокости, как и в воспоминаниях о ней. «Чего замолчал?» — сердито спросила тогда Оксана, оглянувшись на него. И, кажется, не было в его жизни ничего более волнующего, чем ее закушенная губа, сердитый взгляд из-за плеча, узкая спина с притягательно-жуткой татуировкой, темные трусики на белых ягодицах и длинные ноги. «Тебе подходит», — сказал он наконец, положив руку на ее выступающие от дыхания ребра. — «Другого от тебя не ждал». Она запрокинула голову и расхохоталась, хотя ничего веселого в ее смехе не было. Но этого хватило, чтобы он мог приникнуть губами к выступающему позвонку в основании шеи и пройтись поцелуями все ниже и ниже, ощущая иногда шрамы. Сейчас Бинх мог уже с закрытыми глазами составить карту следов на ее теле, слишком часто касался их. Они все отпечатались в памяти, на руках и губах. У него самого хватало рубцов, но его прорехи не имели ничего общего с пугающей бытовухой: они были следами опасности, службы, глупости и нежелания уступать — противнику или обстоятельствам. И глядя иногда на Оксанину спину, ему делалось тошно, не от самой татуировки, а от того, что она значила для нее. Чем была. Ненормально, когда человек, не имеющий ничего общего с армией или органами, носит на теле такие шрамы. Но вместе с тем он слишком хорошо знал — это и есть норма для многих. Просто Оксане не повезло: ее били неаккуратно. И тем стыднее были фантазии, которые порой приходили в голову. В горячке секса, когда он брал ее со спины, ему всегда казалось, что рисунок оживал, прикоснись — и почувствуешь, как надуваются легкие или трепещет от бешеного пульса сердце, сможешь обхватить хребет и пересчитать ребра, заберешься ей под кожу, в ее нутро, сожмешь в ладони и почувствуешь биение жизни, станешь с ней единым так, как это невозможно представить нормальному человеку, сольешься, вплавишься и останешься так навсегда. Бинх не знал, что чувствовала сама Оксана, когда он рукой вдавливал ее в матрас, когда касался места, где было изображено сердце, но ему всегда казалось, будто ее движения в ответ становились яростней, а поцелуи — жарче. Оксана опять завозилась, и он поспешил убрать руку. Если уж у него не получается уснуть, зачем мешать ей. Его взгляд скользнул по изгибу поясницы, ягодицам, прикрытым простыней. Как под его руки лепили — так естественно лежала его ладонь на ее талии или бедре. Всю ее как будто специально для него создали, от пухлых губ, синих глаз, длинной шеи, россыпи родинок, округлых плеч, тонких ключиц, хрупких запястий и лодыжек до упругой тяжести груди и высокого подъема стопы. Казалось, ей достаточно посмотреть на него из-под ресниц, чуть надув губы, и он расплавится, как воск от тепла. Оксана глубоко вздохнула, открыла сонные глаза и непонимающе посмотрела на него. — Са-а-аш, — звуки потонули в зевке, который на прикрыла рукой. — Сколько сейчас? — Пять, — ответил Бинх. — Спи. Она по-совиному моргнула, чуть надула губы и потянула к нему руку. — Ты тоже, — пробормотала Оксана. — Тогда подвинься, — проворчал он. — Ты на моей половине. Она заторможено нахмурилась, покрутила головой и скатилась на свою подушку. Бинх лег на спину и с удовольствием потянулся. Оксана тут же приползла обратно и удобно устроила голову на его груди. — Спи, — приказала она, обхватывая его поперек диафрагмы и закидывая ногу поверх бедра. И, кажется, опять отключилась. Бинх хмыкнул, приобнял ее за плечи, ткнулся губами в темную макушку. От ее размеренного дыхания и приятного веса разморило. Веки налились тяжестью, сознание поблекло, и он наконец-то закрыл глаза, уплывая в приятную утреннюю дрему.