Чуть меньше, чуть больше

- Если бы я могла любить Вас чуть меньше, - шепчет Тина с мягкой печалью во взгляде, в очередной раз покидая кабинет Персиваля с ворохом важных бумаг - и его новых резких замечаний. Нет ничего ужасного в том, что начальство периодически бывает недовольно работой своих подчиненных. Но глупой старательной Голдштейн всегда хочется быть идеальной для него. Ради него. (Можно подумать, его - ходячее воплощение всех возможных идеалов - это хоть сколько-то волнует!) - Если бы я могла любить Вас чуть меньше... - с грустной отрешенностью думает Тина, рассеянно прорисовывая знакомый, едва ли не совершенный профиль на полях очередного черновика. Кто-то бестактно любопытный заглядывает ей через плечо. Голдштейн нервно комкает хрустящую бумагу и поспешно выкидывает испорченный лист в корзину для отходов. (А кажется, будто сердце свое безрассудное только что выкинула...) - Если бы я могла любить Вас чуть меньше! - с отчаянием бормочет сквозь сон стойкий и отважный мракоборец и беспокойно мечется в кровати, находясь в плену не то кошмара, не то самой сокровенной своей мечты. Куинни с сочувствием смотрит на спящую сестру и поджимает губы. Она готова этого окаянного Грейвса испепелить, но скромных способностей ее хватит лишь на утренний какао для Тины. (Как будто эту горечь в ее взгляде - и на губах - можно хоть чем-то разбавить!) - Если бы я могла любить Вас чуть меньше! - всхлипывает Голдштейн, отправленная на казнь его двойником, подделкой, чье стопроцентное сходство с оригиналом без всякого оружия мучительно вспарывает грудную клетку. Чуть позже ее спасает Ньют - милый неуклюжий рыцарь, который сам же и втянул Голдштейн в этот водоворот катастроф. Скамандер очень наивно думает, что Тина рыдает в его объятиях от благодарности и облегчения. (Но ей, на самом деле, просто невыносимо больно вспоминать эти холодные темные глаза.)

***

Несколькими неделями позже Тина сидит на неудобном колченогом стуле рядом с кроватью настоящего Персиваля, и больничный запах вместо привычно терпкого одеколона вызывает у нее невольные слезы. Но виноват только этот запах, а вовсе не что-то иное, правда, правда, честное слово! - Если бы я могла любить Вас больше, - одними губами произносит Голдштейн, словно молитву, сжимая нервными пальцами край одеяла. Грудь ее нестерпимо сдавливает чувство вины и липкого страха. (Только бы увидеть, п о ж а л у й с т а, как он откроет глаза!) ...Когда Тина поднимает голову, Персиваль смотрит прямо на нее. Его глаза снова живые и искрятся привычной мягкой снисходительностью - не так явственно, как раньше. Но все же это именно он, и никто иной. - Если бы ты любила меня чуть меньше, Голдштейн, мне было бы проще, - хрипло произносит Грейвс, и Тина снова оказывается на грани слез. На долю секунды. До того самого мгновения, когда теплая шершавая рука в шрамах и ссадинах касается ее бледного лица с осторожностью глубокой нежности. - Почему? - еле слышно выдавливает из себя Тина, зачарованная не то непривычно теплым взглядом, не то магией первого прикосновения. Персиваль усмехается и медленно опускает руку, пока что недостаточно сильную. - Потому что тогда мне бы не казалось, что моей любви к тебе недостаточно, - тихо и искренне говорит он. Глупое, горячее сердце Тины взрывается фейерверком ослепительной надежды. - Вас всегда достаточно, - уверяет она с жаром и позволяет себе крепко сжать чужие сухие пальцы. - Тебя, - односложно поправляет Грейвс, не отнимая руки. - Тебя, - повторяет Голдштейн и улыбается сквозь слезы. Глаза ее лучатся безграничным счастьем, которое никак не уместить внутри. ...Но ведь в любви - настоящей, живой, искренней - не бывает понятия "слишком". У нежности нет чувства меры. А даже если бы и так, Тине все это безразлично. Она вместе с ним сегодня воскресла. И теперь никакая, даже самая страшная тьма не имеет над ними ни капли власти.