Love Surrounds You — Ramsey
Поместье Уэйнов — настоящая гробница. Гробница, которая на протяжении многих лет жадно копила в себе бесконечные детские страхи Брюса, его невыносимые печали и горькие утраты, его победы и достижения, его радости и боли. Она ненасытно копит в себе тысячи историй — хороших и плохих, правдивых и не очень, гадких и сладких.
И сегодня она сохранит ещё одну.
Брюс еле держится на ногах; кажется, прошло слишком много времени с момента, как его разум успевал вдоволь разгрузиться и позабыть о тревоге. Слишком много времени с момента, когда он мог спокойно поспать. Через боль и темную пелену перед глазами он еле-еле может найти расплывчатые границы той страшной картины, отвести взгляд от которой — проявление непростительной слабости. В душе — истошный, безысходный вопль, кровь по венам мотает километры, словно обжигая пылающей лавой, а в голове на повторе только одно —
он.
Все перемешалось, слилось в гадкую кучу, лишив его последней надежды на что-то светлое. Все потеряло краски, когда он лишился того, что было ему дорого.
Когда он лишился Джеремайи.
В тот день он потерял Джеремайю частично, потому что за рвение жить дальше не зацепилась только его человеческая душа.
Та самая душа, которая нередко оказывалась жертвой гадких мыслей, что рождал дьявольский страх. Тяжелая жизнь, наполненная вечной опаской и сопровождаемая постоянным убеждением в том, что обезумевший брат, целью которого было только лишь мстительное убийство, рано или поздно найдет его. Отсутствие какой-либо банальной радости, которую безжалостно душила вечная тревога.
Единственное светлое сокровище, которое он нашел среди абсолютной пустоты и которое вскоре невольно разбавило мрак его падшего мира своим искренним светом — Брюс Уэйн. Человек, подаривший Джеремайе спасительную надежду, моральную поддержку и веру; тот, кто поделился с ним добром, заботой и невообразимо важным тёплом. Тот, кто вскоре поделился самым главным.
Своей любовью.
И сейчас, продолжая утопать в невидимой отраве, которая
невольно намеренно породила что-то, что хотелось назвать безумием, Джеремайя стоял и неподдельно улыбался, держа в руках маленький стеклянный пузырёк со страшной жидкостью фиолетового цвета, которая была предназначена только для его сокровища.
Только для Брюса.
Джеремайя закончил говорить — возможно он уже сказал все, что хотел, ведь вечно вытягивать слова нельзя. Когда-нибудь его ядовитым красноречиям придёт конец и Брюсу, наверное, нужно будет самостоятельно продолжить мысли человека, любовь к которому отныне кажется чем-то мучительным. Одобрительно подхватить цепочку его колких мнений, безумных идей и нечеловеческих убеждений.
Душная тривиальность отныне покоится в этой части поместья Уэйнов; тривиальность в лице добра и зла, ангела и демона, света и тьмы, сладкого и гадкого — то, кем они с Джеремайей были в этом безобразном мире. Непримиримыми противоположностями, которые любят через невозможную боль, борясь с бешеным желанием однажды накинуться друг на друга со смертельными объятиями, держа в руках что-то, что походило бы на нож.
Но это все происходит лишь потому, что кто-то в этом горьком симбиозе играет роль хорошего. Тот, у кого ещё есть здравомыслие.
— Мистер Крейн, к счастью для
нас и, возможно, к сожалению для
тебя, усовершенствовал своё невероятное изобретение таким образом, что лицезреть его… — он нарочно тряхнул рукой и жидкость в пузырьке продемонстрировала рьяное желание выйти за стеклянные границы. — Отныне можно не только в виде газа, но и, — Джеремайя неприятно медлит, настороженно глядя Брюсу прямо в глаза, словно пытаясь уловить хоть какую-то реакцию. — В виде сего невообразимого жидкого эликсира, видишь?
Брюс видит, он видит все давно. Джеремайя зря ломал эту комедию, сначала пряча пузырёк в одной руке: Брюс заприметил его ещё тогда, когда вошёл в комнату, ещё тогда, когда отметил, что правая рука Джеремайи неестественно неподвижна. Это было на него не похоже, ведь он всегда любил активно жестикулировать.
— Брюс, ты же знаешь, что между нами глубинная связь, — томно, превращая слова в подобие тягучей карамели, интонационно ведёт Джеремайя, приближаясь к нему. Медленно, плавно, аккуратно; словно хищная пантера, которая с удовольствием наблюдает за нарастающим страхом своей жертвы. — Но мы были близки к тому, чтобы потерять ту самую тоненькую ниточку, которая однажды уже скрепила наши души, ты помнишь?
Он помнит все. Он помнит, с чего все началось.
Один из множества суматошных вечеров, наполненных сплошной работой, и на совместное продолжение которого никто из них поистине и не рассчитывал. Но мадам Судьба решила блеснуть драматизмом и беспощадно добавить этой истории светлых красок, внутри затаив желание вскоре очернить ее.
Когда все дела были закончены (или отложены на будущий день), а кабинет находился в идеальной, радующей глаз чистоте, Брюс шутливо бросил напоследок, что не против бы выпить чашечку чая где-то неподалёку от Уэйн Энтерпрайзес, а Джеремайя, к ошеломительному удивлению, поддержал эту идею.
Вместо обещанного чая был виски, а вместо обычной беседы тонна приятных неожиданностей.
Они зашли слишком далеко, как бы двусмысленно это ни звучало, и самое главное: они не жалели.
В тот вечер случилось все: начиная от бесконечных откровений, заканчивая удушливыми поцелуями и пошлыми обещаниями, что стонами срывались с их губ. Это было что-то вроде космического контакта, атмосферного электричества, что однажды и породило ту самую связь, упоминание о которой каждый раз так и норовит попробовать на вкус Джеремайя.
И все, чего он сейчас хочет — вернуть ее. И сделать это можно только одним способом.
— Мы похожи только тем, что у нас обоих есть тёмная сторона, — делая смелый шаг навстречу мужчине, начинает Брюс, непредвиденно втягиваясь в правила его больной игры. — Но я умею ее сдерживать.
В ответ — шумный вздох от болезненного разочарования.
— В этом и вся проблема, — Джеремайя оказывается ещё ближе; так близко, что их дыхания практически смешиваются, образуя похожий яд. — Наш эмоциональный контакт возможен лишь в том случае, если мы оба захотим этого. Ты же хочешь, верно?
Брюс хочет. Он хочет до дрожи в коленках, до опьяненного сумасшествия, до упоительной агонии. Что-то внутри души неистово рвёт: наверное, осознание того, каким страшным проклятьем для Готэма станет их контакт, которого так жаждет Джеремайя и которого в глубине сознания точно так же жаждет и он.
Но этот шаг — он в бездну, а бездна — тёмная.
Но ведь темнота может быть не только гадкой?
Рука Джеремайи, некогда обтянутая сиреневой кожей, — отныне она чиста, ведь он снял перчатки, — нежно ложится Брюсу на щеку, а взгляд падает в его глаза самого тёмного кофе. На секунду между их взглядами снова образуется то самое кошмарное электричество, та самая тоненькая ниточка и тот самый неподдельный ужас, который постепенно перерастает в что-то поистине чувственное. Они чувствуют друг друга, очень сильно, любя — любя неистово и горько.
Но по-настоящему.
Джеремайя уверенно опускается немного ниже — туда, где у Брюса расположено сердце. Мужчина отмечает, что оно скачет, бьется в невыносимой агонии, теряясь в противоречиях и пытаясь определиться: любовь или ненависть, желание или отвержение,
сладкое или гадкое.
— Ты слишком долго играл не по тем правилам, Брюс, — Джеремайя шепчет ему это прямо на ухо, пока его рука отодвигает пальто и осторожно обнимает Брюса, прижимаясь. Чувственно, нежно. — Давай сыграем по моим?
Трагическая история постепенно начинает нащупывать горькие очертания страшного конца, превращаясь в новое начало.
Она приобретает новые краски, когда Джеремайя, отстраняясь, благодарно целует его в висок, слепо осознавая, что Брюс принял правила его опьяненной игры.
Она приобретает новые краски, когда Брюс, стараясь сдержать безутешные слёзы, залпом глотает содержимое чертового пузырька, уже окончательно становясь игроком того, что затеял Джеремайя. Через боль, через страх, но с порывом убийственной любви и страстного желания воссоединиться с ним.
Воссоздать ту чёртову связь с тем, кого он так любит.
Воссоздать несмотря ни на что.
Каждая частичка легкого, сладкого яда, словно
иглами и гвоздями проникая и отравляя его разум, становится чем-то наподобие спасительного круга: она медленно, мягко терроризируя, пробуждает все самое темное и неподдельное, показывая самую настоящую сущность, скрытую и скованную миллионами прежних здравых деяний.
Его грудь безжалостно разрывает громоподобный смех, на лице — самая ужасная, самая больная улыбка на свете, а душе одно: новое начало.
Каждый уголок комнаты отныне заполнен самыми мучительными криками. Брюс падает на колени и бьется в конвульсиях, пока волна трогательных воспоминаний накрывает его умирающий разум, напоследок напоминая о том, с чего все началось и чем стало.
Джеремайя мгновенно оказывается рядом с ним, словно пытаясь разделить ту самую непрекращающуюся боль, и обнимает его за плечи, прижимая к себе так близко, так сильно, что кажется, словно от этой предельной близости его ребра сейчас треснут.
Брюс плачет и смеётся, надрывается и шипит, принимает и отвергает. Любит и ненавидит.
Постепенно оживляя новую, проклятую связь, они сидят в удушливых объятиях до тех пор, пока Брюс не успокаивается. Пока не перестаёт смеяться, пока из его глаз не прекращают течь слёзы, а пронзительный крик больше не терроризирует горло.
Они сидят, утопая в собственном ритме бьющихся от страха и любви сердец, когда мнимая стена между ними начинает окончательно рушиться, а души призрачно сплетаются в новом танце смерти.
Брюс тихо сопит, держась за плечи Джеремайи. Отпустить — самое страшное.
Кажется, прошла вечность.
За окном полил дождь; наверное, готэмское небо решило нестерпимо погоревать о ещё одной перешедшей на тёмную сторону душе. О золотом мальчике Готэма, о том, кто всегда боролся со злом. О том, чье имя отныне будет упоминаться только с болью вперемешку с неистовым прискорбием на лице.
Ночной ветер за окном затеял громкий аккомпанемент; ветки деревьев навязчиво ударяются о стекло. Настоящая непогода и ужас творится не только в поместье Уэйнов, но и на улице.
Брюс аккуратно поднимает голову, отчаянно ища взгляд Джеремайи; мужчина чувствует легкое, еле заметное шевеление и смотрит вниз.
Их взгляды внезапно встречаются,
образуя воссоздавая то самое атмосферное электричество.
— По твоим правилам, говоришь?
