раскрытие истины в лихорадочном состоянии

Ему снится всё тот же сон: его зовут смрад Бездны, тёплый голос матери и руки повелительницы. Такхизис душит его пышными юбками и целует висок чёрным широким ртом — жест власти. Отпечаток губ остаётся на его ярко-белых прядях. — Что ж ты, мой хороший, такой живучий? — она перебирает его волосы, смеясь, и дёргает за них, когда ставит его на колени. Он, мертвенно-бледный, парализованный, не может сказать ни слова. Звук застревает в горле. — Иди ко мне, — медовый голос матери устилает пустоту, ему душно, так душно. Он тычется в её тёплый живот, и она гладит его сгорбленную спину. — Иди ко мне, кровь моя, я покажу тебе смерть. Он отшатывается. Перед сухими глазами мутнеет от испуга, её длинные ногти дерут ему глотку — она, Такхизис, под личиной его матери, отбирает его покой, ему страшно, так страшно. Он никогда не молится Паладайну даже мысленно, временами он готов вырвать молитвы из своего рта собственными руками, но его молитвы выходят плевками яда, он заходится в кашле. Он пугает жрицу, кажется, по-настоящему. Она кладёт ледяные ладони ему на лоб и на шею: боль отступает, «спасибо» лопается гнойником на его губах, он не произносит этого слова никогда и думает только: «Я помню эти руки в своих кошмарах». Он говорит: — Иди за мной, жрица, я покажу тебе тьму. Он держится за неё так сильно, когда дрожь сотрясает плечи, чтобы поверить в ложь. Он так слаб, так устал без веры, когда является она, его тёмная госпожа, его покровительница, ему соль и ярость нелепо застилают глаза. — Я знаю, я знаю всё, что ты можешь, всё, что собираешься со мной сделать, моя госпожа, ты никогда меня не обманешь, так, как я себя могу, — мстительный блеск в глазах. Он сжимает пальцы на узком горле и задыхается сам, пока все боги смеются ему в лицо. Он такой забавный и смешной, когда безумными глазами смотрит на смерть за своим плечом, вокруг него самого. Ему снится, как он целует колени жрицы, стёртые от бесконечных молитв, подрагивающие локти, соскрёбывает ногтём подгнившую корку крови с внутренней стороны бедра и берёт её вот так, как есть, гордую, влюблённую, самонадеянную. Он пачкает её одежды землёй и свежей кровью, вжимается в её холодную шею и закрывает глаза, а ему под веки лезут острые ногти, царапают глазные яблоки. Он кричит так долго, что чувствует только то, как его брат придерживает его голову, а жрица трясёт его худые плечи. В его сне она только молилась. Для него нет имён, нет богов — никого, кроме тёмной госпожи, которая всегда тянет его к себе и равнодушно отмахивается, когда он встаёт перед ней на колени. Это скучно; это уже было когда-то давно, во времена его службы ей, а теперь не имеет значения. Они касаются врат, одной лишь слепой любви жрицы хватает для того, чтобы их открыть. Он тянется к ней и в свои дрожащие пальцы помещает её лицо, грубо тянет на себя и кусает её в рот, отвратительный дикарь, одна рука зарывается в её чёрные волосы, когда она бережно отталкивает его от себя. — Рейстлин, — она шепчет ему в висок. — Не надо. Он не падает перед ней, он не обнимает её талию и не тычется носом в живот. Он хрипит: — Прости. Ты похожа на мою мать. Он лжёт: — Я очень тебя люблю. Он говорит правду.