Daddy?

— Doja Cat — Streets —

      В помещении темно, и Чуя идёт почти наугад. Единственный ориентир — жёлто-рыжий светильник в дальнем углу, высвечивающий массивное кресло и неясный силуэт, торчащий одной только растрёпанной макушкой поверх спинки.       В воздухе густой запах алкоголя, и ещё крепче — сигаретный дым, режущий глаза и стискивающий глотку, затягивающий небольшое помещение мутной поволокой и серебрящийся в редких бликах света. — Какого чёрта ты тут делаешь?! — Чуя рявкает достаточно громко, чтобы задрожали бокалы на стойке в другом конце помещения, но Осаму в кресле лишь едва заметно приподнимает голову. — Я и не заметил твоего появления, крошка, — абсолютная ложь, а в глазах — дорогой коньяк. Дазай пьян — Накахара замечает на стоящем рядом низком столике пустую бутылку, перетянутую резинкой стопку купюр и неизменную беретту. Эдакая эстетика мафиозного мира. Почти как кадр из фильма. — Ещё раз так меня назовёшь — я эту бутылку об твою тыкву разобью, — рыжеволосый стоит в полушаге, и этого вполне хватит, чтобы претворить угрозу в жизнь. Он смотрит на Дазая, отмечая отсутствие пиджака и закатанные рукава рубашки, шальную улыбку, тянущую губы. — Моя детка сегодня не в духе? — слова раскатываются на языке, как мёд, и оседают в воздухе чем-то пряным, тяжёлым, острым. Осаму вскидывает подбородок, и тёмная чёлка рассыпается по сторонам, а глаза ловят отражение светильника на стене, блестят пугающе, и тьма бьётся где-то в глубине зрачков, в обрамлении кровавого кармина, как вечное напоминании о том, что перед тобой за человек. — У тебя зубов лишних много стало? — Чуя не боится, ни разу. И все дазаевские игры бесят до трясучки. Но взгляд забирается под кожу и прокатывается электрическим разрядом. — Не агрись, принцесса, — пальцы в кожаных перчатках стискивают на груди рубашку, встряхивают до разлетающихся разноцветных кругов перед глазами. Улыбка на губах Осаму всё ещё самодовольная, и он даже не предпринимает ничего, чтобы скрыть своё состояние. Потому что Чуя злится так прекрасно, что срывает крышу, и его демоны Дазаю — как родные. — Тебе последние мозги вышибло?! — грозное рычание в самые губы, горячо и щекочет, и шатен облизывается слишком показательно. — Ты такой красивый, — шепчет на грани слышимости, и щелчок снимаемого предохранителя разрывает тишину слишком резко. В синих глазах проскальзывает секундное непонимание, и осознание затапливает радужки провалами зрачков. Дазай упирает заряженный ствол в чужой пах, и губы его снова раскатываются усмешкой. Абсолютно плотоядной. — А теперь будь хорошим мальчиком. Иди сюда, — он едва заметно кивает головой на свои колени, чувствуя через рукоять пистолета растущее чужое возбуждение. Накахара упрямится, и молчание его очень красноречиво — для Дазая он всегда был как раскрытая книга. — Чуя, — маски на лице меняются с поразительной скоростью, никому больше так просто не под силу. — Я сказал сядь, — в голосе лязгает холодный металл, такой же холодный, как дуло пистолета, вжимающееся в твердеющий член.       Говорить что-либо — бессмысленно, тело говорит за него, и Дазай считывает все реакции безошибочно. Широко раздувающиеся крылья носа, напряжённые плечи и остро проступающий в расстёгнутом воротничке разлёт ключиц, который хочется зацеловать до красно-фиолетовых разводов. Накахаре хочется того же, не меньше.       Он успевает только вскинуть руки, когда резкий рывок за перекрещенные на груди ремни портупеи дёргает вниз, и перед глазами вся реальность смазывается. Потому что внутри кровь горячеет, и рвёт к чертям предохранители.       Дазай целует, так, что сносит крышу — глубоко, и на губах раскатывается вкус алкоголя. Он крепкий и горчит не в меру, лёгкие забивает насыщенный аромат жжёной карамели и мягкого дыма, а если повернуть голову — переплетается тесно с тяжёлым парфюмом, прячущимся под челюстью, и внизу живота сводит болезненно-сладко. Противостоять этой химии — невозможно.       Массивное кресло — идеально для двоих. Чуя подтягивается выше, опускает ноги по обе от партнёра стороны, садится на колени и прижимается вплотную, притирается ближе, чтобы чувствовать обжигающий жар чужой кожи через слои одежды.       Широкая ладонь ложится на бедро и сдавливает с силой, глухой стон рвётся из горла, и мышцы сводит до приятной боли. Холодное оружейное дуло скользит вверх по ширинке, задевает пряжку ремня и дальше, выше, по жилетке и запахнутым полам рубашки. Упирается в ярёмную впадину, воздух застревает в глотке. Дазай ухмыляется — не ощутить его тянущиеся вверх уголки губ нереально, и короткий смешок отзывается эхом в собственном горле, прокатывается по позвоночнику обжигающей волной, заставляя льнуть всем телом и гнуть сильнее поясницу.       Разорванный поцелуй — словно с мясом, губы саднит и пощипывает, Чуя облизывается и смотрит-смотрит-смотрит из-под стрелочек коротких ресниц, прямо в тёмно-красные омуты, и тонет-тонет-тонет. — Раздевайся, — горячее дыхание опаляет ушную раковину, острые зубы прикусывают больно мочку, и холодное дуло утыкается сильнее, под кадык, лишая возможности дышать полной грудью — воздух спотыкается в дыхательных путях. — Бесишь, — Чуя шипит котом, но послушно расстёгивает — почти срывает с себя — жилетку, дёргает пряжкой на обнимающих грудную клетку кожаных лентах. Пальцы подрагивают от возбуждения, затапливающего рассудок, а Дазай смотрит-любуется, как он оголяется сантиметр за сантиметром, как не может ничего противопоставить собственным звериным желаниям.       По правде, заставить Накахару сделать что-то наперекор ему самому — сложно даже для Осаму, особенно сейчас, когда подобранная некогда дворняга вполне себе сформировалась и запросто может уложить тебя на обе лопатки, но разве тем не прекраснее, что именно тебя она слушается, именно тебе она подчиняется, просто потому, что сама этого хочет…?       У Чуи бледная кожа, усыпанная, испещренная вдоль и поперёк белёсыми нитками шрамов — для Дазая она просто идеальна, она как своя собственная-родная. Он любуется крепкими плечами и литыми грудными мышцами, чётко очерченными кубиками пресса на животе и тянущейся от пупка тонкой линией рыжих завитков.       Рубашка повисает на руках не расстёгнутыми манжетами, потому что прикоснуться хочется слишком сильно. Широкая ладонь ложится на поясницу, давит, рывком заставляя наклониться. Накахара мычит недовольно, когда губы снова сминают до боли, и остервенело дёргает руками — спина и колени от столь неудобного положения затекают в считанные секунды, а запонки в складках ткани никак не находятся, и рыжеволосый с силой кусает партнёра за губу, наполняя поцелуй солёно-металлическим привкусом крови. — Моя крошка решила показать зубы? — Дазай усмехается и жарко выдыхает в приоткрытый чужой рот, мокро обводит языком губы. — Иди нахер, — грудная клетка у Чуи высоко и часто вздымается, а голос хриплый, и слова теряются в пересохшем горле. — Это ты сейчас пойдёшь, не так ли? — тканевые тиски наконец ослабевают, Осаму наощупь находит и поворачивает тугие ножки, металлические бляшки звонко падают на пол, к жилетке, следом отправляется рубашка, и больше ничего не мешает прижать Чую к себе всем телом. Он горячий, и пот липко обволакивает спину и загривок, рыжие кольца липнут к влажной шее. — Я сказал, иди нахуй, чёртов ты извращенец! — Накахара утробно рычит, и Дазай смеётся в ответ заливисто и звонко. Потому что ему давно известно, кто тут главный извращенец, и кто «сваливает с больной головы на здоровую». Чуя не боится своих фетишей, но не все подряд готов признавать открыто и чистосердечно. Вытаскивать из омута его души всё самое тайное и сокровенное для Осаму сродни смыслу жизни.       Он прокручивает на пальце любимую беретту — её вес ощущается как часть ладони едва ли не с самого рождения, и сидит как влитая, словно выточенная аккурат по каждую складку его кожи. — Хочешь по-плохому, хорошо, — шатен жмёт плечами и пальцы его обхватывают тонкое запястье чуть выше выступающей косточки, сдавливают до боли и тянут вниз. Холодный ствол беретты вжимается под челюсть, идеально правильно, чтобы одним неаккуратным движением вышибить содержимое черепной коробки на холодный деревянный пол.       Тихий стон прокатывается по нервным окончаниям и тонет в темноте, окружающей со всех сторон.       Вторая ладонь дёргает за массивную пряжку ремня, заставляя придвинуться ближе, проскальзывает по поясу брюк и сжимает ягодицы, заставляя приподняться на коленях и прижаться вплотную. На Дазае всё ещё пафосно расстёгнутая на верхние пуговицы рубашка и слои бинтов второй кожей, но даже так он слышит частое биение сердца в чужой груди.       Тонкие пальцы скребут по плечам, сжимая до жалобного треска белоснежную ткань, когда шатен оглаживает крепкие бёдра, затянутые в плотные джинсы, потрясающе облегающие красивые изгибы тела, и уголки губ ползут вверх, потому что в них должно быть очень-очень неудобно. — Дазай, блядь!... — Накахара сдавленно стонет и жмурит глаза, опускает голову на спинку кресла и дышит сквозь крепко стиснутые зубы, когда широкая ладонь надавливает через тугую ширинку на болезненно-стоящий член, массирует до расплывающихся разноцветных кругов, и чёрт возьми, не двинуться ближе невозможно. Чуя притирается к ласкающим пальцам в попытке получить больше так необходимой стимуляции, бёдра отзываются ломотой, и в ушах начинает шуметь. — Мгмх! Блядь!... — он вздрагивает всем телом, когда ягодицу обжигает тяжёлым шлепком, и всё тело прошивает электрическим разрядом, а холодное дуло предупреждающе тыкается в бьющуюся под кожей сонную артерию. — Ты что-то сказал? — Дазай снова мурлычет сахарно-сладко, снова сжимает крепкую задницу пальцами так сильно, что наверняка проступят красноватые цветы. Чуя дышит глубоко и часто, прямо на ухо, и мышцы судорожно сокращаются под каждым прикосновением. Осаму урчит от удовольствия, и ствол беретты касается обжигающе-холодно линии его подбородка. — Ненави-а-Агх! — новый стон ласкает слух, рыжеволосый в руках давится воздухом и дрожит мелко-мелко, когда тугой бугор в паху снова переминают подушечками пальцев. Нарочно медленно и почти что нежно. Н е в ы н о с и м о. — Моя детка чего-то хочет? — и снова эта блядская чеширская улыбка, за которую хочется врезать по роже. — Сукин ты сын…! — Накахара рычит как разъярённый зверь, потому что в острословии с Дазаем тягаться непросто и при обычных обстоятельствах, а когда в штанах стоит так, что перед глазами звёзды…       Он снова громко стонет и запрокидывает голову, жмурится до боли, и на кончиках ресниц дрожат капли пота, потому что новый шлепок опускается на ягодицы, и вдруг слишком явственно ощущается, как зудит вся кожа, насколько колючей кажется плотная ткань, обнимающая его ноги. — Неправильно, — Дазай приподнимает голову, кусает изгиб плеча, маячащий перед носом, и шумно втягивает носом густой запах пота вперемешку с едва ощутимыми нотами парфюма и тонким шлейфом вишнёвых сигарет. Чуя пахнет просто восхитительно, как дорогой алкоголь — раскрывается изысканным букетом и играет долгим послевкусием на кончике языка. Осаму может смаковать его целую вечность. — Ёбанный ты извраще-Мгмх! — слова обрываются на середине новым стоном, и Накахара снова запрокидывает голову, потому что острые зубы сминают кожу на втором плече, и все нервы до кончиков пальцев натягиваются, словно гитарные струны. — И снова неправильно, — холодная беретта скользит по шее и влажно-красной отметине, по проступающей грудине, царапает мушкой розовый сосок. Чуя вздрагивает, потому что каждое прикосновение — раскалённым тавром по обнажённой коже. Он стискивает зубы и опускает голову, вжимается лбом в крепкое плечо. Щёки горячие, но кажется, горячеют ещё сильнее — удивительно, как не вспыхивают волосы пожаром от такой запредельной температуры. Чуе кажется, что они в жерле вулкана. — Пожалуйста… — выдыхает он одними пересохшими губами, и снова мелко дрожит, потому что ствол пистолета спускается по поджимающемуся животу, и одного понимания, что Дазай в него не выстрелит — мало, чтобы не реагировать. Инстинкт самосохранения работает отдельно от разума. — П-о-ж-а-л-у-й-с-т-а… — Осаму издевательски тянет каждую букву, и цепляет дулом пряжку ремня, оттягивая, насколько это возможно. — ...что?       Чуя клянётся себе, что однажды убъёт его своими руками.       Он шумно сглатывает и облизывает губы, чуть громче произнося: — Пожалуйста, папочка. — Вот так бы сразу, крошка.       В голове оглушительно щёлкает, и кажется, что накрывает лавиной.       Дазай рывком расстёгивает на Чуе ремень и стягивает брюки, ни сколько не заботясь об их сохранности, срывает остервенело и безудержно хватает ладонями за бёдра, мнёт упругие мышцы, перекатывающиеся под кожей. Подхватывает под колено, заставляя приподнять ногу, и перекидывает её через подлокотник. У Накахары совершенно нет сил двигаться, всё тело — натянутая струна, и он позволяет делать с собой всё, что душе угодно. — Пожалуйста, папочка, пожалуйста… — шепчет безостановочно, и тянется ближе, разводит шире бёдра, поддается и притирается к каждому прикосновению. Потому что в голове — каша, низ живота сводит, и желание разрядки — единственное, что маячит перед глазами. — Этого хочет моя детка, не так ли? — горячий шёпот обжигает ухо, и Чуя вздрагивает всем телом, когда пальцы в холодном геле касаются его входа, едва ощутимо растирая. — Да, папочка, пожалуйста. — Что пожалуйста? — Дазая мало убить за его издевательства, и ещё больше — за его терпение. Потому что Накахара не понимает, откуда в нём столько выдержки на все эти дурацкие игры. Он мягко массирует сжимающийся вход, ведёт ладонью по промежности, и у рыжего дрожат ресницы и ломит суставы. Кажется, ещё немного, и он просто потеряет сознание. — Пожалуйста, папочка, трахни меня, пожалуйста… — Чуя запрокидывает голову и широко раскрывает глаза, когда два пальца разом проталкиваются в его тело, и каждое движение — как к оголённым проводам. Он сжимается, ему чертовски мало, но Дазай двигается невозможно медленно, неспешно и размеренно, будто секс между ними — в первый раз. — Сделаешь для папочки кое-что? — он спрашивает совершенно невинно, и соображать, находясь одной ногой в чернеющей пропасти — сложно.       Дазай прокручивает на пальце свободной руки беретту и подносит дулом к влажно блестящим губам. Чуя бы закатил глаза, будь он в состоянии, но сейчас — пошло всё к чёрту. Он обхватывает холодный ствол губами, обводит языком дульный срез и пропускает глубже. Горький вкус пороха — как напоминание, от которого стеклянное крошево осыпается в поясницу, и палец Осаму на спусковом крючке — никакая гравитация не спасёт, если он нечаянно нажмёт на него. В груди полыхает, а во рту саднит — металл задевает то нёбо, то язык, но это совершенно не мешает Чуе ритмично заглатывать его, дыша всё чаще и чаще. — Кто бы знал, что ты можешь быть такой сукой, — Дазай двигает уже тремя пальцами внутри его тела, в такт движениям его языка, и видит в широко распахнутых, абсолютно невменяемых глазах своё отражение, как в чёртовом зеркале.       Они совершенно точно стоят друг друга.       Их отношения — обоюдоострое лезвие, каждый вдох — амфетаминовой стружкой прямо в лёгкие, в мышцы и суставы, тьмой в глазах и в самом сердце, безумием — одним на двоих. По-другому они просто не могут. — П…-м…-та… — Чуя давится словами, слюна стекает с уголка его рта, и получается лишь невнятное мычание. Он кашляет, и горячий уже ствол опасно подпрыгивает, царапает глотку. В глазах скапливается влага, одним коротким взмахом ресниц стекающая по щекам. Возбуждение звенит на кончиках нервов, перед глазами мутно, и Накахара не знает, как до сих пор внутри него не взорвалась сверхновая. Он пытается двинуться, но движение с двух сторон почти синхронно, и ни вперёд, ни назад. Хочется уткнуться лбом в скрещенные запястья и вскинуть бёдра выше, насадиться сильнее, пальцев так ничтожно мало. — Вот так, да? — Дазай ведёт запястьем, сгибает пальцы, попадая по самому сокровенному. Чуя вскидывается всем телом, выгибается дугой и рёбра его вот-вот разорвут тонкую кожу. Он влажный от пота, рыжеватый свет красиво ложится на его кожу, путается в огненных прядях — Накахара как живое воплощение безудержного пламени, чудовищной силы, которую невозможно удержать в руках.       Невозможно?       Шатен опускает руку, позволяя Чуе выпустить пистолет изо рта, и смотрит в чёрные провалы, где тьма пляшет, объятая пламенем, и разве есть в этой жизни хоть что-то прекраснее? — Иди ко мне, — в горле пересыхает, и Дазай шепчет на грани слышимости, вытаскивает пальцы из пульсирующего прохода и расстёгивает собственные брюки. Перед глазами искрит от напряжения, у него самого стоит так, что больно, и малиновая головка сочится белёсой жидкостью.       Чуя горячий — охуенный, Осаму подхватывает его под ягодицы и входит одним слитным движением, как любят они оба. И сразу же начинает двигаться, вбивается до пошлых шлепков кожи, сжимает до боли ягодицы, насаживая и не давая даже шанса ускользнуть. Накахаре не нужно. У него глаза закатываются обратно в череп, он рвано стонет и хватается ладонями за плечи, волосы, спинку кресла — за всё, что попадётся. — Давай, детка, — шёпот Дазая — как смертельный яд, подталкивающий к краю, а пара его движений — и адреналин свободного падения. Рвутся-лопаются в теле нервные струны, Чую сносит и погребает под собой снежной лавиной эмоций и чувств, сдерживаемых так долго. Он чувствует себя бескостной массой, и только потребность в кислороде заставляет его хотя бы дышать. В ушах шумит, а во всём теле эхо, отдающееся фантомной пульсацией каждой клетки.       Дазай обнимает его обеими руками и прижимает к себе, едва ощутимо касается губами макушки, целуя. Во всём теле сытая удовлетворённость, а в помещении жарко и пахнет чистым сексом. В голове непривычно легко и пусто, и хочется в душ — смыть с себя липкий пот и поменять бинты.       Щелчок пистолета громкий, и Осаму инстинктивно крепче прижимает к себе тело партнёра. Влажное тёплое дуло упирается ему аккурат под челюсть. — А теперь отнеси меня домой и помой, раз уж тебе так нравится играть в заботливого папочку, — Накахара фыркает недовольно и сонно — слишком показательно — зевает. Смех щекочет горло, и Дазай позволяет ему вырваться наружу — легко и звонко. — Как пожелаешь, крошка.