* * *
Весенний Излом ознаменовался грозой, сильнее которой Олафу Кальдмееру видеть не доводилось. Молнии били в вершину горы Хексберг, окрашивали небеса то оранжевыми, то кроваво-красными тонами, особенно яркими на фоне угольно-черного зловещего неба, и смертоносные зигзаги были различимы даже из города. На следующий день стихии успокоились, только лил бесконечный затяжной дождь. Капли стекали по стеклам, путались на время в листьях деревьев, падали на землю, уже впитавшую столько влаги, что новую поглотить ей, казалось, будет не по силам, глухо стучали по камням мостовой где-то вдалеке. Олаф водил пальцем по окну, провожая крупицы когда-то родной стихии, и желал им счастливого возвращения домой, в море. Когда-то море было и его домом, но это осталось в прошлом. Олаф ждал знакомого скрипа двери, в которой, похоже, нарочно не смазывали петли. С тех пор как северная война замерла, насытившись кровью, и эпицентр сотрясающей Золотые Земли бури переместился на юг, Вальдес заходил к своему то ли пленнику, то ли гостю каждый день. Язвил, как тогда, осенью, уговаривал, ругался, даже просил. О чем? Олаф не знал ответа на этот вопрос. Вся его решимость осталась в Замке Печальных Лебедей. И даже попытки найти объяснение тому, что произошло, найти во всем случившемся хоть какой-то смысл, уже не казались нужными, — Эсператия валялась позабытой в дальнем углу. Демоны с ними, с богами и их грандиозными планами. Дождь стучал в окно, и его напев из печального медленно становился приветливым. Вот в него вплелись знакомые ноты, будто голос почти забытого друга позвал откуда-то издалека, а потом сквозь ритмичные звуки непогоды донесся все усиливающийся шум морских волн. Странно — вчера, когда бушевала гроза, Олаф не слышал голоса моря, теперь же с каждой минутой различал его все явственнее, будто стоял на самом берегу. А Вальдес все не появлялся. Поначалу Олаф решил не придавать этому значения — надоело, видать, неугомонному южанину колотиться в глухую стену, — но потом встревожился. Вдруг что-то все-таки случилось? Олаф осторожно вышел из комнаты — пленника никто не охранял, — и направился к Вальдесу, расположение комнат которого помнил еще по предыдущему «визиту». Дверь была приоткрыта. Олаф коротко постучал, одновременно осторожно заглядывая внутрь. В заледеневшей душе шевельнулось нечто, похожее на любопытство. Изнутри прорычали что-то по-кэналлийски. Олаф собирался было уйти — ведь ответ на свой вопрос он уже получил, — но почему-то передумал и сообщил: — Это я. — Входите, — быстро отозвался Вальдес. Олаф вошел в комнату. В углах клубились вечерние тени, помещение освещала лишь одна свеча. Олаф не сразу определил в этой темени, где же находится Вальдес. Но в кресле у окна что-то странно поблескивало. — Вы в порядке? — растерянно спросил Олаф кресло. — Забавно слышать этот вопрос от вас. — Вальдес повернул голову. — Судя по вашему ответу, у вас все отлично, — улыбнулся Олаф. — Это как посмотреть, — рассмеялся Вальдес и запустил пальцы в волосы, убирая их дальше за спину. — Подойдите ближе. — Вы не можете встать? — сообразил Олаф, делая несколько шагов вперед. — Надо понимать, это результат вчерашнего праздника. — Весьма вероятно, — подтвердил Вальдес. — Я вчера в самом деле был на горе Хексберг. — И добавил непривычно напевным, почти мечтательным голосом: — Волны подступали почти к самому ее подножию, впервые на моей памяти. И гуляли абсолютно сумасшедшие ветра. Яркое пятно у него в ногах слегка сместилось, отразило свет единственной свечи — и Олаф понял, что все еще находится в Замке Печальных Лебедей и видит какой-то дикий сон, вызванный ранами и дурманными зельями. Вместо ног у Вальдеса был длинный блестящий черный хвост. — Вы не сошли с ума, — спокойно сказал Вальдес. — И вы не спите. И не… что там еще могло прийти вам в голову? — Что… Что произошло? — потрясенно спросил Олаф. — Это сложный вопрос, на который вряд ли можно дать однозначный ответ, — легкомысленно откликнулся Вальдес. — Можете потрогать, если хотите, — он чуть приподнял хвост и махнул плавниками, словно делая приглашающий жест. — Чтобы убедиться в реальности происходящего. — Разве что для этого. Олаф осторожно протянул руку и коснулся блестящей чешуи. Она была гладкой на ощупь и… теплой, не сразу вспомнил он нужное слово. За последние месяцы он почти забыл его значение. В голове сразу всплыли старые сказки, что так любили пересказывать друг другу сестры. О речных девах — ундинах, — что даруют неземное блаженство и поют избранным чудесные песни. Мальчишкой Олаф часто ходил к реке, мечтая не столько о встрече с ундиной, сколько о встрече с чудом. А потом понял, что чудо все-таки произошло — и этим чудом была встреча с морем, в которое влекла свои воды мутная городская река. — М-м-м. — Вальдес прищурился и хрипло выдавил: — Пожалуй, это была не самая удачная идея. Только тогда Олаф понял, что все еще гладит огромный подрагивающий под его рукой хвост. — Вам неприятно? — Скорее, напротив, — не подумал отпираться Вальдес. — И если мы будем продолжать в том же духе, неприятно может стать вам. Олаф решительно вернул руку обратно на блестящую чешую — в его ушах шумели волны. — Этого не случится. — Однако, — Вальдес внимательно посмотрел ему в глаза и озорно улыбнулся: — Что ж, теперь я знаю вашу тайну. Вас, оказывается, привлекают рыбы. Ваши соотечественники, вероятно, отправили бы вас в какой-нибудь монастырь изгонять злых духов, но я всегда считал, что лучше нырнуть с головой в морскую пучину в погоне за какой-нибудь хвостатой красоткой, чем корпеть над религиозными трудами. — Боюсь, нырять я сейчас не в состоянии, — отозвался Олаф. Длительное бездействие не лучшим образом сказалось на его здоровье, и с этим в самом деле пора было что-то делать. — К счастью, — почти что простонал Вальдес, — вам и не придется.* * *
…Мистические поверья и даже религиозные верования тех времен изобилуют рассказами о так называемых «закатных тварях». Как правило, это женщины то с кошачьими головами, то с крыльями, а то и с рыбьими хвостами. Однако в этих сказаниях не упоминается о мужчинах с такими свойствами. Представляется вероятным, что форма, избранная Марселем Валмоном для своего труда, была, с одной стороны, результатом обострившихся в пору прошлого Излома Эпох суеверий, с помощью которых люди пытались объяснить происходившие вполне естественные, как установлено современной наукой, события, а с другой — ответом на чрезмерную феминизацию мистических существ нашего фольклора. Маскулинное начало…* * *
У палатки недавно вернувшегося из небытия Первого маршала Рокэ Алвы собралась настоящая толпа. Младшие офицеры о чем-то шумно переговаривались и бурно жестикулировали. Все, даже бергеры. Вообще, Лионель Савиньяк собирался отыскать Марселя Валме, чтобы обсудить с ним кое-какие новости, но картина так его заинтересовала, что он осторожно, стараясь остаться незамеченным, подошел ближе и прислушался. Все равно в тех новостях не было ничего срочного. — …Запретил приближаться на расстояние выстрела. — Это мы уже поняли, — натужно хмыкнул усатый теньент. Лионель с минуту послушал обмен подобными репликами, но усвоил из них только одно: Рокэ Алва «заперся» в палатке и не велел никому появляться к нему на глаза, даже если начнется конец света. Вообще, для Алвы подобные выходки были вполне в порядке вещей, и вряд ли он отсутствовал так долго, чтобы талигойские офицеры успели об этом забыть. Так что их волнение представлялось странным. Еще более странным Лионелю показался тот факт, что сам он не имел ни малейшего понятия о причине «истерики» Рокэ — а ведь, как правило, причина для такого поведения, пусть и не известная окружающим, у того была. Наконец, устав слушать, Лионель громко откашлялся. Офицеры немедленно собрались в подобие строя и вытянулись в струнку. — Вольно, — велел Лионель. — Разойдись. — И направился к палатке. — Эм… господин маршал… — позвал его давешний усатый теньент. — Я в курсе, — не оборачиваясь, отмахнулся Лионель. — Маршал Алва обещал в следующий раз разрядить пистолет прямо в голову, — с натужным смешком сообщил теньент. — В следующий раз? Выслушав повесть о том, что маршал Алва уже успел прострелить руку сунувшемся к нему с докладом офицеру, Лионель только приказал через плечо: — Очистить площадку, — и, слыша за спиной топот ног удаляющихся офицеров, ускорил шаг. В палатку он ворвался почти бегом. И тут же раздался выстрел. Пуля просвистела на небольшом расстоянии от виска, на мгновение потемнело в глазах. — Ты сдурел?! — рявкнул Алва. Лионель проморгался и первым делом посмотрел назад. В стене палатки сияла выразительная дырка. Алва в какой-то странной позе сидел за столом и выглядел абсолютно трезвым. На столешнице валялся еще дымящийся пистолет. — Забавно, — заметил Лионель. — Я собирался задать тебе тот же вопрос. — Знаешь, Ли, я ведь мог и не успеть отвести руку, — задумчиво проговорил Алва. — Не хочешь же ты, чтобы я поверил, будто ты в самом деле целился в голову. — Ну, может, не совсем в голову, — тем же тоном откликнулся Алва, вертя в пальцах ножик для очинки перьев. Лионель пересек отгороженное ковром помещение, служившее одновременно кабинетом и приемной, и подошел вплотную к столу. — Росио, что случилось? — Будь так любезен, испарись. — Не буду. Я вообще в действующей армии стал отвратительно нелюбезен и намерен продолжать в том же духе. Тут Лионелю почудилось какое-то движение. Он инстинктивно схватился за эфес и чуть отступил в сторону, одновременно оборачиваясь, но не завершил движение, недоуменно уставившись на ноги Алвы. Почему-то прикрытые пледом, из-под которого просвечивалось что-то синее и яркое до безобразия. Не будь Лионель столь поглощен этим неожиданным открытием, он бы заметил, что в проделанную пулей дыру уже не проникают неяркие лучи вечернего солнца, как будто ее чем-то прикрыли. — Росио, что это? — Плед! — рявкнул Алва с такой интонацией, будто этот кусок шерстяной ткани был ответственен за все беды Талига и всех Золотых Земель. — Я так и подумал, — фыркнул Лионель, медленно отпустил эфес и вдруг, резко наклонившись, рванул упомянутый предмет с коленей Алвы. Тот дернулся, собираясь перехватить его руку, но почему-то не удержал равновесия и чуть не выпал из кресла. — Квальдэто цэра! Никак не привыкну, — пожаловался он таким тоном, будто «привыкать» ему нужно было к какой-нибудь ране или болезни. Впрочем, «болезнь», вероятно, была все-таки подходящим словом. — Росио, это?.. — Хвост, — Алва пошевелил новообретенной конечностью, и на синей чешуе заплясали отблески свечей. — А… откуда? — второй вопрос был не умнее предыдущего. — Оттуда, — огрызнулся Алва. Лионель подошел ближе, положил руку на синее нечто, словно не доверял глазам и пытался таким образом убедиться, что они его не обманывают. «Нечто» на ощупь оказалось гладким и почему-то теплым. — Знаешь, Росио, я, конечно, безмерно счастлив, что ты вернулся, но еще лучше было бы, если бы ты не привозил «оттуда» подобных сувениров. Алва схватился за ручки кресла — видимо, изменился центр тяжести тела, догадался Лионель, — и осторожно повернулся лицом к собеседнику. — Твое бы воображение да какому-нибудь клирику. Истории о Рассвете или Закате стали бы куда интереснее. Все мало того что с телами, так еще и с хвостами. — Угу. С телами, но без тех их частей, что, согласно клирикам, ввергают нас в грех. Вполне логично, — нес ерунду Лионель, механически продолжая гладить хвост. В голове было абсолютно пусто. — Не уверен, — пробормотал Алва. — Что логично? — Нет, что без… Гм. Я хотел сказать, что твоя остроумная теория далека от действительности. Это что-то наше, кэналлийское. — Только не говори, что это особенности кэналлийского процесса старения. — Почему нет? Тебе, по-моему, нравится, — Алва перехватил его ладонь. — Извини, — Лионель с удивлением почувствовал, что краснеет, хотя такого с ним лет двадцать не случалось. — Не за что. Просто сейчас не время. Лионель удивленно раскрыл глаза и судорожно сглотнул. — Вот, значит, как… Гм, любопытно. — Счастлив, что тебе весело, — немедленно разозлился Алва. — И раз вы, господин маршал, уже удовлетворили свое любопытство, извольте выйти вон. Это приказ. — Не удовлетворил, — улыбнулся Лионель. — А неудовлетворенное любопытство, как известно, хуже больного зуба. И потом, Росио, для армии нет ничего важнее, чем здоровье Первого маршала. — Он положил одну руку Алве на плечо и крепко, но вместе с тем нежно сжал пальцы, будто успокаивая испуганную лошадь. Вторую же руку медленно, спрашивая разрешения, опустил обратно на хвост. Тот словно бы задрожал от прикосновения и засиял еще ярче. Алва коротко выдохнул сквозь стиснутые зубы и чуть откинул голову назад. — Соберешь медицинский консилиум из наших армейских коновалов? — О нет, — Лионель осторожно вытащил Алву из кресла и направился дальше вглубь палатки в сторону спальни. — Думаю, вопросом такого масштаба мне придется заняться лично. Марсель Валме, ругаясь на трех языках, перебежал на несколько шагов вперед вдоль палатки. В спальне дыр в стенах не было, но он все равно собирался найти способ не пропустить такое зрелище.* * *
...На гербе города Фельпа, ныне входящего в состав Урготской республики, но четыреста лет назад бывшего вольным, изображена птице-рыбо-дева. На излете жизни Марсель Валмон посвятил хранительнице Фельпа венок сонетов. Всем вам, я полагаю, прекрасно знакомы эти строки, ставшие классическими. Птице-рыбо-дева и по сей день является обязательным атрибутом учреждений законодательной и исполнительной власти города. Все ученые сходятся на том, что изначально эта фигура отражала противопоставление чувственного и духовно-умственного начала. Дева искушала слуг города, дабы они могли таким символическим образом доказать, что достойны своего высокого звания. При этом девственность хранительницы Фельпа также символизировала расхожее в те времена мнение, будто нравственная чистота, высокие устремления и преданность идеалам рациональности не совместимы с чувственным раскрепощением. Валмон, как известно, в своих сонетах метафорически опровергает эту максиму, наделяя хранительницу Фельпа чувственным началом, обращаясь к деве как к недоступной, но однозначно страстной женщине, о которой мечтал всю жизнь. В своем очерке «Несколько слов о любви хвостатых» он поднимает ту же тему, хотя и менее прямолинейным образом. Недаром основным героем очерка является Рокэ Алва, талантливейший полководец и политик своего времени…* * *
— Скажите, Эрвин, у вас всегда так мокро? — равнодушно поинтересовался Хулио Салина, провожая взглядом оставшиеся позади елки, покрытые подтаявшим снегом. — В начале весны — всегда, — буркнул Эрвин Литенкетте, поудобнее перехватывая свою ношу. — Досадно, — все так же равнодушно откликнулся Хулио. — Досадно?! — Эрвин остановился, да так резко, что нос висевшего у него через плечо Хулио впечатался ему куда-то в район поясницы. — Простите. — Ну что вы. — Теперь тон голоса был до безобразия светским. — Я, со своей стороны, тоже приношу извинения за неудобства. — Так вы полагаете, что это, — Эрвин осторожно пошевелил пальцами, погладив чешую на хвосте, на удивление гладкую и очень теплую, — произошло с вами из-за влажности? Хулио расхохотался: — Твари закатные, Эрвин, что за байки у вас тут рассказывают о марикьяре? Эрвин, возобновивший движение к стоянке охотников, мимолетно порадовался тому, что «почетный гость» этой весенней охоты не видит его слегка покрасневшего лица. — Я просто смутно припомнил детские сказки, которые мне рассказывала кормилица. — Ундины? — проявил осведомленность Хулио. — Ундовы ивы, рыбо-девы и прочая ундовская романтика? — Д-да… Сказать по правде, Эрвин в детстве обожал эти сказки до такой степени, что не раз сбегал из замка на ближайшую реку в надежде повстречаться там с ундинами — хотя кормилица и пугала его тем, что такая встреча станет последней в его жизни. — Ну что ж, — проявил неожиданную проницательность Хулио, — можете считать, что ваша детская мечта сбылась. Гм, может, в этом все и дело? У нас верят: по-настоящему сильное, искреннее и чистое желание способно на многое. Эрвин пробурчал что-то невнятное. Он не назвал бы свое желание «чистым». — Я, признаться, всегда любил рыбную ловлю, — попытался он вернуться к относительно безопасной теме, — хотя она и считается в Талиге развлечением для простолюдинов. Но такого улова у меня еще не случалось. — Что ж, будет о чем рассказать тем вашим товарищам, что разделяют ваше неаристократическое пристрастие. — И не подумаю, — твердо заверил собеседника Эрвин. Какое-то время они молчали, и даже окружающий лес затих — только скрипел под ногами мокрый снег да мелодично звенела капель. Наконец Хулио прокашлялся: — Эрвин… Я не хотел бы показаться неблагодарным, но не могли бы вы… гм, переместить руку? — Куда? — не понял Эрвин. — Чуть выше. Или чуть ниже — без разницы. Эрвин снова замер как вкопанный. Рука, которой он придерживал свою ношу, в настоящий момент обхватывала Хулио чуть пониже спины. Чуть ниже начала неожиданно появившегося хвоста. А еще он чувствовал что-то странное в районе ключицы, в том месте, где к нему прижимался живот Хулио. Точнее… не совсем живот. — Гм… Это… то, что я думаю? — Не имею чести знать, о чем вы думаете, — хрипло отозвался Хулио. И без перерыва взорвался: — Квальдэто цэра, как такое вообще возможно?! — Вы меня об этом спрашиваете?! — Эрвин раздраженно повел плечами, да так неловко, что уронил Хулио на землю. Тот, к счастью, упал на бок. Встряхнулся, словно варастийский волкодав — черные волосы растрепались еще сильнее — и спокойно перевернулся на спину. Приподнялся, опершись руками о землю, и с усмешкой воззрился на Эрвина: — Я уже говорил, что тут мокро? — Д-да, — с трудом выдавил Эрвин. Он очень старался не смотреть в то место, где заканчивалась ткань колета и начинался блестящий хвост, в настоящий момент приобретающий некоторые нетипичные для рыб, но обычные для мужчины атрибуты. — И холодно, — добавил Хулио. — Это обстоятельство должно вас радовать, — почти что с завистью сыронизировал Эрвин. Самому ему было, скорее, жарко. — Вы недооцениваете южную кровь, мой друг. — Тогда будем надеяться, что она вас согреет. — Я бы предпочел другой способ согреться, — хищно улыбнулся Хулио. — Бросьте, Эрвин, все мы когда-то были унарами. Не говорите, что в братстве Фабиана вы были единственным, кто избежал участия в традиционном ритуале… гм, взаимопомощи. — Не скажу, — кивнул Эрвин, расстегивая непослушными пальцами застежку волчьего плаща. — Не то чтобы я возражал против вашего энтузиазма, но мне кажется, разумнее было бы сначала добраться до стоянки, — заметил Хулио. — Или, — он улыбнулся, — вы боитесь, что мне не хватит терпения? Эрвин молча рванул с плеч плащ и расстелил его на землю. Он не знал, что там насчет Хулио, но ему самому терпения точно не хватит.* * *
…Описанные анатомические подробности не выдерживают никакой критики. Даже если предположить наличие каких-то природных особенностей, способных привести к появлению упомянутых в очерке существ, в чем пытаются нас убедить склонные к преувеличениям умы, физиологические свойства человеческого тела не способны к такого рода изменениям, тем более временным. И это недвусмысленно доказано наукой. Однако если рассмотреть сюжет с аллегорической точки зрения, всем несостыковкам сразу найдется логическое объяснение...* * *
После того, что произошло, комфортно Альберто чувствовал себя только в одном месте — в ванной. Там он и пропадал часами, игнорируя и почетных гостей, и даже собственную невесту, которая через несколько дней должна была стать женой, против чего он, собственно, ничего не имел. Но это! Альберто раздраженно дернул ногой. Точнее, в его сознании это движение соотносилось с понятием «дернуть ногой», на практике же теперь получилось замысловатое движение ярко-желтым хвостом, расплескавшее по полу изрядное количество воды. Альберто досадливо перегнулся через бортик, оценивая ущерб, когда же поднял голову, столкнулся взглядом со стоящей в дверях ванной комнаты Гизеллой Ноймаринен. — Простите, — пролепетала девушка, залившись румянцем. — Ваши слуги так плохо говорят на талиг. Я спросила, где вы, и ваш слуга указал мне на эту комнату. Я думала, тут кабинет или… Альберто в первый момент инстинктивно попытался вскочить на ноги, но это у него, разумеется, не получилось. Вероятно, к счастью. Но проклятый хвост, описав очередной головокружительный вираж, вывалился прямо на бортик во всем своем ярко-желтом великолепии. — Ой! — Гизелла прикрыла рот ладонью. — Видите ли, — Альберто изо всех сил делал вид, что ничего особенного не происходит, — на Марикьяре ванную не считают интимным делом. Гизелла, передвигаясь словно по льду, сделала несколько аккуратных шагов, подошла ближе и, чуть помедлив, осторожно коснулась пальчиком подрагивающих плавников. А потом с удивительно шедшей ей озорной улыбкой посмотрела Альберто в глаза, будто задавая вопрос. На краткий рассказ о том, что произошло, — в самом деле краткий, ибо слова «однажды у меня просто появился хвост» не растянешь на длинную повесть даже при очень большом желании, — ушло несколько секунд. — Как вы думаете, это надолго? — с интересом спросила Гизелла, водя пальцами по плавникам и медленно передвигаясь выше. — Не знаю, — выдавил Альберто, который в этот момент начал чувствовать свой хвост — а также некоторые другие вроде бы пропавшие части тела — как-то чересчур отчетливо. — Есть какая-то легенда, но я ее не помню. — Но она, вероятно, где-то записана? — теперь Гизелла уже поглаживала хвост открытой ладонью. — Странно: вроде бы чешуя, а такая гладкая. — Вероятно, — хрипловато согласился Альберто. — Сударыня, боюсь, я вынужден попросить вас… перестать делать то, что вы делаете. Гизелла замерла, но руку не убрала, только чуть приподняла так, чтобы едва касаться. — Вам щекотно? — Нет. — Альберто поймал ее взгляд и с нажимом уточнил: — Я бы определили свои ощущения другим словом. Гизелла непонимающе распахнула глаза, но через секунду лукаво улыбнулась и с нажимом провела рукой по хвосту до самой воды.* * *
…Не случайно героями очерка являются в основном мужчины. Четыреста лет назад именно для мужчин была актуальна дихотомия «чувственность против сознательности», и Марсель Валмон всю первую половину своей жизни положил на то, чтобы доказать несостоятельность подобного противопоставления. Однако женщины тоже играют определенную роль в описанных событиях, выступая в качестве направляющей и ободряющей силы в том океане чувственности, то есть истины, в который увлекла героев мудрость народа — на это указывает постоянное упоминание «легенды». Присутствие женского начала в борьбе истины против косности современного автору общества позволяет предположить, что Марсель Валмон, как это часто случается с людьми искусства, прозревал будущие тенденции нашего общества, в котором женщине в конце концов будет отведена роль, отличная от роли только лишь жены и матери. Но, вероятно, даже у него не хватило смелости выразить эту мысль более очевидным образом, что для тех времен и не удивительно…* * *
В придорожной варастийской харчевне, чудом уцелевшей во время событий, предшествовавших Сагранской войне, было темно. Комнату освещали лишь две свечи на столике у кровати. Хорхе Дьегаррон приподнялся на подушках, но это простое действие лишило его всех сил, и он немедленно рухнул обратно. — Вам что-то нужно? — встрепенулся Дуглас Темплтон. — Какой сегодня день? — вместо ответа спросил Дьегаррон. — Стычка с вражеским разъездом была вчера. — Дуглас пересел на постель, поднес к лицу Дьегаррона кружку и придержал голову. — Выпейте. Проглотив какое-то снадобье, Дьегаррон поинтересовался: — Разве я не приказал вам убираться к Леворукому? — Господин маршал, вы приказали мне отправляться вместе с отрядом, — ничуть не смутившись, ответил Дуглас. — Но вы были ранены. И потом, эта… странность, — он покосился на потускневший хвост, кончик которого высовывался из-под одеяла. — И мне не впервой нарушать приказы. — Я в курсе, — фыркнул Дьегаррон. Как-то незаметно так получилось, что голова его теперь вместо подушек покоилась на коленях Дугласа. И это «ложе» оказалось куда удобнее. — Надеюсь, вам не пришло в голову нарушить еще один мой приказ и вызвать лекаря? — Нет, — ответил Дуглас. И многозначительно добавил: — Пока. — Темплтон, бросьте. Лекарь все равно ничего не поймет, зато сплетен хватит до следующего Великого Излома. И потом, мне лучше. — Как ни странно, это была правда. — А вы сами, — осторожно спросил Дуглас, — хоть что-нибудь понимаете? — Весьма вероятно. — Дьегаррон закрыл глаза. Дуглас, кажется, сам того не осознавая, поглаживал его волосы, и это немного напоминало детство, когда кормилица укладывала маленького Хорхе спать и пересказывала засыпающему мальчику старые кэналлийские легенды. — Во всяком случае, у меня есть предположение, но оно не того сорта, что примут наши ученые мужи. — Я никогда не был силен в науках. — Есть такая легенда. Если в Излом кэналлиец или марикьяре найдет место, где сходятся на земле все стихии, создавшие Кэртиану, и обратится к ним с просьбой, его услышат. И если желание его будет по-настоящему сильным, искренним и абсолютно бескорыстным — невинным, но не в том смысле, что вкладывают в это слово клирики, — стихии могут откликнуться. Астэры откликнувшейся стихии выполнят просьбу, но чтобы они смогли восстановить силы, стихии обратят в им подобных самого просителя и всех его сородичей. Чтобы астэры подпитывались от них напрямую, сквозь пространство, будто его не существует. На шестнадцать дней. Дуглас медленно переваривал рассказ, а потом уточнил: — Что, всех сородичей? То есть всех кэналлийцев и марикьяре. Или либо всех кэналлийцев, либо всех марикьяре? Или просто всех родственников до четвертого колена? — Понятия не имею. Это легенда, Темплтон, а не армейская инструкция. — Дьегаррон слабо шевельнул хвостом, вроде бы обретшим часть той яркости, что так поразила всех свидетелей его трансформации около суток назад. — Признаться, всегда предпочитал эвротов. Эвроты — это… — Я знаю, — кивнул Дуглас. — А хвостами, кажется, щеголяют найери. Я люблю старые сказки, — он запустил пальцы Дьегаррону в волосы, уже откровенно лаская кожу. — Говорят, эвроты шаловливы и живут только чувственным удовольствием. — А найери, — Дьегаррон открыл глаза и покосился на свою «сиделку», — коварны и мстительны. И ненасытны. В том, что касается тяги к чувственным удовольствиям, они эвротам не уступают. — Что ж, — не смутился наглец, — за шестнадцать дней, я думаю, еще представится возможность это проверить.* * *
… Описанные в очерке чувственные акты, мягко говоря, далеки от реальности. Кроме того, в основном они совершаются двумя мужчинами, что явственно указывает нам на метафоричность происходящего. Исследователи до сих пор спорят о том, символом чего является каждый конкретный эпизод. Исторические ли это события, или какая-то отрасль научного знания, или какая-то идея. Что ж, давайте пройдемся по тексту и попробуем ответить на этот важный вопрос…* * *
— И что же у вас полагается делать, когда встречаешься с закатной тварью? — лениво поинтересовался Вальдес. Он еще не совсем отдышался и потому говорил медленнее обычного, и в его голосе не скрываясь звучало удовлетворение. — Жженые перья и четыре свечи — это наше, языческое. Эсператисты, наверное, придумали что-то более надежное. Откроете тайну? — Надо осенить себя знаком, — ответил Олаф, но руку поднять и не подумал. — Себя? — переспросил Вальдес. — Не закатную тварь? Странно, я думал, в таких случаях положено изгонять демонов. Вы их изгоняете из самих себя? — он рассмеялся и перекатился на бок. — Однако, это забавно. Ведь вы, Олаф, этой ночью любили закатную тварь. Вы теперь одержимы демоном? — Вы всегда были закатной тварью, Ротгер. Сегодня я не заметил ничего принципиально нового. — Не заметили? — наигранно возмутился Вальдес и ловко повел хвостом, погладив плавниками лодыжки любовника. Его навыки обращения с новой конечностью стремительно улучшались. — Вероятно, стоит зажечь больше свечей. Одной вашему зрению катастрофически не хватает. — В любом случае, если я и одержим демоном, это случилось не сегодня. Уже давно. — Олаф тоже повернулся, провел тыльной стороной ладони по щеке Вальдеса, коснулся пальцами губ. — Мне все еще кажется, что я сплю. Вальдес приоткрыл рот, втянул горячие пальцы, погладил подушечки языком. — И теперь — спите? — спросил он, чуть отстранившись. — Во сне тоже можно испытывать наслаждение. Хотя, признаться, в последние месяцы я об этом забыл. Мои сны были… — Но во сне, — перебил его Вальдес, — не бывает так. — Он коснулся следа от укуса на плече Олафа. И неожиданно серьезно попросил: — Не оглядывайтесь — Не буду, — твердо пообещал Олаф. — Знаете, — заметил Вальдес, продолжая ласкать кожу любовника, — у нас есть одна легенда… — Ротгер, Создателя ради! Я, может, и не слишком набожный, но все же эсператист. Не пытайтесь обратить меня в другую веру. — Не буду, — рассмеялся Вальдес и резко перекатился на спину, увлекая Олафа за собой.* * *
…Таким образом, можно с уверенностью утверждать, что очерк этот — не более чем аллегория происходящих исторических событий. Все реально существовавшие исторические личности, наделенные автором «хвостами», играли видную роль в восстановлении Золотых Земель после природных и политических катаклизмов Излома, и хвост является, с одной стороны, символом их мужественности (в парадоксальной парадигме) и условно сверхъестественной силы, а с другой — символом их глубокого понимания традиций и связи с народом, без которой могли править анаксы древности, но не могли обойтись правители конца Круга Скал, и именно эта проблема, как мы знаем, привела к известным печальным событиям. Что касается художественной ценности очерка «Несколько слов о любви хвостатых», то ее, разумеется, трудно переоценить, ибо Валмон открыл новое направление в литературе, позволив теме чувственности вырваться из-под религиозного гнета и обрести голос помимо исполнителей похабных уличных песенок. Но эта часть истории нашей словесности, скорее, в компетенции профессора Инголса… Две стриженые девушки, всю лекцию обменивавшиеся игривыми замечаниями, покосились на соседей, тоже о чем-то шептавшихся. Черноглазый черноволосый парень говорил на талиг с явным кэналлийским акцентом, различимом даже при шепоте. В речи его приятеля, долговязого блондина с ледяными глазами, но неожиданно теплой улыбкой, слышался акцент бергерский. Черноглазый быстро почувствовал любопытствующий взгляд и обернулся через плечо. Девушки и не подумали потупиться — не к лицу современным женщинам скрывать естественный интерес к лицам противоположного пола. Парень сверкнул ослепительно белыми зубами и послал соседкам воздушный поцелуй. Его светловолосый приятель возвел очи горе и улыбнулся — как-то удивительно нежно. …Что же касается нашей с вами сегодняшней темы, то очерк этот ни в коем случае нельзя понимать буквально. — А жаль, — заметила одна из девушек. — Это было бы так забавно!Конец