My sweet prince

      Хриплое, неравномерное дыхание разрезает тишину комнаты, освещенной лишь желтым светом фонаря, бесцеремонно заглядывающим в окно через щель между неплотно сдвинутыми портьерами цвета красного моря.       Что он хочет увидеть в этой обители боли и грязи?       Пылинки танцуют вальс в этом наглом луче света, кружась и падая на все поверхности в комнате, сливаясь со слоями таких же пылинок. Сколько месяцев здесь не проводилась уборка? Когда здесь в последний раз проветривали?       А не плевать ли?       «Плевать», — думает Гарри.       На всё плевать. И уж тем более на какие-то жалкие клочки грязи, захватившие весь дом на Гриммо, 12. Настолько, что часть их, кажется, осела уже и в легких. Настолько, что даже хозяин дома, кажется, покрылся толстым слоем этой затхлой серости.       По крайней мере, пылью не пахнет.       Возможно, потому что пахнет чем-то гнилым, и слабый земляной запах не может перебить это зловоние.       Но на это тоже плевать, вот честно.       Сейчас значение имеет лишь всё, расположенное перед Поттером на полу.       Отчего-то ему противно от себя же. Отчего-то вспоминаются дни, когда значение имели действительно стоящие вещи. Стоящие, конечно, с точки зрения общественного мнения, но кого волнует? Главное, что для Гарри в них была вся суть. Весь мир.       Вспоминается отчего-то с чего всё начиналось.       Спонтанный порыв.       Марихуана в компании девчонки, кажется, младше, чем он сам. С прокуренными мозгами и глазами грустными, как у брошенной хозяином собаки. Не то чтобы у Гарри глаза были менее грустными. Хотя его скорее были похожи на глаза смертельно больного, отсчитывающего часы до дня икс.       Громкая музыка, от которой вибрация проходила по земле около клуба, по холодным ладоням. Сырой воздух, все же начало весны. Девочка — маггла, поэтому даже не подозревает, кто сейчас рядом с ней находится. Хотя, глядя на её плывующий взгляд, можно быть почти уверенным, что вряд ли она впечатлилась, даже если бы с ней сейчас раскуривал косяк Авраам Линкольн, сидя на потертой кожанке костлявой задницей.       В любом случае, Поттеру было легче совершать этот акт грехопадения в компании человека, знающего о нем не больше, чем ничего.       Вспомнилось легкое и приятное одурение вместе с ненавязчивым головокружением, пришедшее на смену сидящей в его прокуренной грудной клетке боли. Слегка покачиваться взад-вперед на бордюре было приятно, но Гарри был не настолько самонадеян, чтобы попытаться подняться. Маггла, на всем этом явно съевшая собаку, лишь плавно качалась в такт противному клубняку, глупо хихикая себе под нос.       Вспомнилось, каким ярким и резким стало всё вокруг. Словно Поттер вновь попал в детство, когда самое обычное поле казалось домом для эльфов из сказок. Не тех, что ворчат о грязнокровках в славном поместье Блэков, и не тех, что погибают на твоих руках, словив животом острие ножа.       Не тех.       Уплывающим сознанием тогда Гарри подумал, что в реальных эльфах он разочарован куда меньше, чем в реальном себе.       Подумал и заржал, падая спиной на грязную траву. Смеялся в лицо кружащемуся небу и звездам, сверкавшим ему с осуждением.       — Отсосите, — сказал он им. Девчонка рядом тоже засмеялась, хоть ничего и не поняла.       Пожалуй, на травке стоило и остановиться.       «Пожалуй, стоило.» — подумал Гарри, глядя на набор юного наркомана, разложенный перед ним.       Пожалуй…       Потом был очень долгий перерыв.       Потом был крах всего.       Потом были марки.       Ощущения были не из приятных. Конечно, Гарри сам был виноват, что не узнал, что при употреблении во время депрессии можно словить бэдтрип, но легче от этого не было.       Помнил мало что, но знакомые утверждали, что пытался выцарапать себе глаза, на всех орал и постоянно выкрикивал несвязный бред, так что им пришлось запереть его и ещё одного парня — чтобы следил — в приватке. Благо, додумался обвешаться подавителями магии перед походом в клуб.       Настолько Поттера впечатлил этот неприятный опыт, что он даже перестал ходить в клуб и, соответственно, хоть что-то употреблять.       Но недостаточно, чтобы завязать совсем.       Позднее был «дядя Костя» в грязном клубном туалете. Опьянение и эйфория, бесстыдные танцы в толпе. Энергия хлестала через край, сверлила дыры в черепе и вылетала искрами из глаз. Пел, кричал, прыгал и улыбался так, будто не он каждый вечер в подробностях прокручивает в голове сценарий своего самоубийства.       Пришел в себя с распутной девчонкой на коленях. И так противно стало.       От себя, конечно.       Сдерживая рвотные позывы скинул девицу на диван и выбежал на свежий воздух. Зажмурился. А под веками — укоризненный взгляд льдистых глаз.       Вырвало на траву. И пока тело содрогалось от спазмов, желал лишь об одном — вместе со скудным ужином выблевать своё прогнившее сердце.       Сзади подошёл то ли Джек, то ли Джеймс. Предложил свою помощь.       Гарри попросил ещё одну дорожку.       Вот тебе и скорая, блять, помощь.       Поттер, вопреки мнению некоторых личностей, тупым не был, и осознавал риски. Осознавал, что психическая зависимость — тоже зависимость.       Так же, как и осознавал, что он не настолько особенный, чтобы она его миновала.       Кокс стал очередным рубежом. Очередным моментом, на котором стоило бы сказать стоп. Очередным дерьмом, которое могло бы стать последним, засирающим его организм.       Но его действие было слишком кратковременным, а гноящаяся рана в душе Поттера слишком убивающей, чтобы кокаин мог её подлатать.       Очередное утро в одиночестве на холодной постели после сна, где его трепетно прижимали к твердой груди узловатые руки, толкнуло его к очередной ошибке.       Раз уж не вышло с ЛСД, то стоило попробовать нечто схожее. Гарри даже не помнил, кто предложил ему мескалин. Кажется, этот человек был даже не из их компании, в которую Поттер, к слову, не особо догонял, как попал.       В любом случае, он был накурен, потому явно не собирался разбираться кто есть кто, и что ему подсовывает.       Мескалин пошел на «ура». Эйфория, красочные галлюцинации и, что главное, — голова, полностью свободная от призраков прошлого, что терзали в трезвом состоянии похлеще круцио.       Никакого замирания сердца от любой светловолосой макушки в радиусе ста метров.       Никакого мандража во время разговора с любым обладателем серого цвета глаз.       Никаких флешбеков при виде чьей-либо надменной усмешки.       Блаженство, воодушевление.       Личный парадиз.       До первых отходосов, естественно.       Именно тогда, корчась у фаянсового друга в вонючем клубе, где нормальную музыку не включали ни разу за всё время, что Поттер в нем был, Гарри познакомился с Филом.       Нет, конечно, не в тот момент, когда прощался с содержимым желудка.       Позднее, когда пришел в себя у него в задрипанной однушке на окраине, тупо пялясь на трещины на потолке.       Он сидел рядом. Поттер едва ли тогда его знал, но не испытывал ни тревожности, ни недоумения от нахождения в неизвестном месте с едва знакомым человеком.       Его волновало лишь пробуждающееся в районе солнечного сплетения чувство вязкой, всепоглощающей пустоты, которое отступало лишь на время трипа, ударяя после него с тройной силой.       Фил улыбался черт знает чему, глядя на Гарри, как на своего сына, отходящего после первой попойки. Со снисхождением и затаенным весельем.       Поттеру захотелось стереть эту всезнающую ухмылочку с его губ прицельным ударом ногой.       Или каким-нибудь малоприятным заклинанием, что совсем уж неуместно.       — Вот уж не думал, что мальчишка, спасший всех нас, будет у меня в комнатушке обдолбанный в дерьмо.       Гарри тогда охватила такая волна животного ужаса, что все последствия употребления улетели в ебаное ничто, как и его самообладание.       Значит, маг.       Значит, всё это время знал, кто на самом деле этот парнишка, упарывающийся вместе со всеми чуть ли не каждый день.       Значит, Поттеру пиздец. Полный и беспросветный.       Словно прочитав его мысли (хотя для этого достаточно было лишь взглянуть на бледное лицо и в напуганные зеленые глаза), Фил вновь ухмыльнулся:       — Думаешь, если бы я хотел продать сенсацию о Герое-торчке, я бы не сделал этого раньше? Угомонись, парень. Я может и торч, но явно не крыса. Тем более, тебя жизнь помотала похлеще моего, — он достал из-за пазухи потрепанную пачку винстона и достал из неё самокрутку. — Тебе предлагать не буду, и так совсем серый, — по комнатушке поплыл неприятный сладковатый запах чего-то жженого, немного похожий на плавленые провода. Фил глубоко затянулся, запрокидывая голову и выпуская облачко изо рта. Гарри замутило. — Война — беспощадная сука, парень. По себе знаю. Да и кто я такой, чтобы осуждать тебя или отговаривать?       Мужчина с глуповатой улыбкой посмотрел вокруг, как бы обращая внимание на то, что живет в задрипанном клоповнике. Отчего-то Поттер чувствовал себя здесь органичнее, чем в мрачном, но все же величественном Гриммо.       Клопы должны обитать в клоповнике, а не в имении Елизаветы II.       — Всех нас она помотала. — Поттер даже не сразу понял, о чем говорит его новоявленный приятель. А когда дошло, чуть не засмеялся. Надрывно, на грани истерики.       Потому что лучше бы из-за ужасов, пережитых на войне, он так убивался.       Лучше бы…       Кому лучше?       — Ты только, Гарри — могу же я теперь звать тебя по имени, верно? — лучше один не закидывайся. Компания есть компания, но в ней, на деле, всем на всех насрать. Всегда под рукой лучше иметь проверенного человека. А ещё лучше — упарываться дома.       — Лучше вообще не упарываться, — прохрипел Гарри. Они с Филом пересеклись взглядами и отчего-то засмеялись.       Хотя Поттер готов был поклясться — Филу, как и ему, весело не было.       — Предлагаешь закидываться на пару? — с этим парнем почему-то было легко.       Может, сыграла в пользу эта его помощь.       Может, принадлежность магическому миру.       А может, столь знакомая глухая боль в глубине голубых глаз, которую не скроешь, не сотрешь.       — Слишком навязчиво? — безэмоционально спросил Фил и сожмурился, делая очередную затяжку. Гарри покачал головой.       — В самый раз.       И кто бы знал, что этот просвет в бескрайней зловонной тьме выведет его не к солнцу, а проведет на самое дно этой ямы с дерьмом.       Вкидываться в компании человека, о котором ты знаешь чуть больше, чем то, что он такой же нарик, как и ты сам, оказалось приятнее. Делать это, хоть и в откровенно отвратительной, но квартире — тоже. Бывало, что они встречались на Гриммо, но куда реже. Упарываться в несоответствующей занятию атмосфере было странновато.       До приёма, конечно. Потом было насрать.       Правда, во время встреч у Поттера дома, он обычно писал картины, за чем Фаррелу почему-то было очень интересно наблюдать. Фил всегда говорил, что у Гарри самый настоящий талант, на что парень лишь отмахивался. Так что не всё время они просиживали в клоповнике на окраине маггловского Лондона.       Бывало, что они встречались и вместо того, чтобы скорее закинуться чем-нибудь очень вредным, но очень желанным, раскуривали один косяк на двоих и болтали, сидя на облупленном подоконнике, свесив ноги на улицу.       Болтали о детстве, об учебных днях, о вкусах в музыке и еде. Так, будто они не два наркомана с переломанной судьбой, а два старых друга, встретившихся поболтать ни о чем, скрасив разговор травкой.       Поттер знал, что Фил старше него на двенадцать лет, что он учился в Хогвартсе на Когтевране, что был неплохим загонщиком и имел свою лавку на Косой аллее, в которой сам же был и артефактором, и продавцом.       А ещё знал, что до войны у него было всё. И это самое «всё» война у него забрала. И хоть они не обсуждали такие темные для них обоих, да и для всего Магмира в целом, времена, Гарри видел — Фил умер тогда.       Он улыбался, шутил, много язвил и был в целом пофигистом.       Он был мертв внутри.       Поттер притворялся, что не замечает этого. Так же, как и притворялся, что не просек, что Фаррел склоняет Гарри к более легким наркотикам. И парень всё никак не мог определиться, как он относится к такой ненавязчивой, непонятной, но заботе. В любом случае, в компании нового приятеля когтистая лапа ослабляла свои тиски и без дозы. Но недостаточно, чтобы совсем завязать.       Да и как бы ни было больно это признавать, Гарри знал — он крепко увяз. Так же, как и знал, что нет ничего и никого, способного вытащить его из этого болота.       Больше нет.       Гарри вскрывает упаковку, доставая новый шприц. Мозг пока не настолько разжижился, чтобы он мог взять уже использованный, но, ради всего святого, не витамины он себе сейчас будет вводить, так что мысли о здоровье кажутся просто смехотворными.       Гарри не смеется.       Заученным на зубок беспалочковым заклинанием он ещё раз дезинфицирует всё необходимое. От одного лишь беглого взгляда на желанный порошок рот заполняется слюной. Отвратительно.       Пропорции знакомы так же хорошо, как и таблица умножения, которую он заучивал в темном чулане под аккомпанемент телевизора и бормотания дяди Вернона. Десять миллиграммов порошка, холодная вода, лимонная кислота. Руки начинают противно дрожать.       Отвратительно-отвратительно-отвратительно.       Мысли полнятся всяким бредом, среди которого ярко-красным пульсирует мысль о заветной дозе. Даже не так сильно жжется уже привычная рана на сердце.       Краем сознания пробегает просьба в никуда — в этот раз не блевать. Во время прихода, без сомнения, приятно, но Поттер до сих пор помнил, какое омерзение к себе почувствовал, придя в себя. Настолько сильное, что впору было покончить с собой рядом с этой самой зловонной лужей. Благо, вовремя объявился Фил.       Фил…       Казалось бы, разве может тот человек, что так старался отвадить Гарри от тяжелых наркотиков, подтолкнуть его к опиумной яме? Оказалось, что да. Непредумышленно, конечно.       Это произошло пару месяцев назад. У Фила был день рождения, и кто знает, чего их дернуло его отпраздновать, если Фаррел не праздновал его даже тогда, когда его жизнь не была похожа на бэдтрип с перерывами на боль. Может, Поттер так хотел отплатить за все хорошее, что мужчина для него сделал. А, может, вспомнил, что на его, Гарри, день рождения Фил пустил его к себе, потому что Поттер, навравший друзьям, что с приятелем-магглом празднует где-то в Малибу, не мог вернуться на Гриммо. То, что друзья порядком позабыли про него, окунувшись в новую жизнь, не значило, что и в день рождения они позволят ему гнить в одиночестве.       Не то чтобы они знали, что Поттер в самом деле гниёт…       В общем, они на пару обкурились и залились алкоголем так, что контролировать язык были совершенно не способны. Гарри точно не помнил, кто и какого дьявола поднял эту тему, но если бы вспомнил, то обязательно навалял бы ему, даже если бы пришлось разукрасить лицо самому себе.       Если Поттер говорил о войне почти спокойно, как о том, что произошло когда-то давно, так, что кажется, будто это вообще неправда, то Фил тут же изменился до неузнаваемости. Его и так слишком взрослое для его возраста лицо постарело еще на несколько лет, наконец подходя его глазам, как две части пазла, плечи ссутулились, да и весь он, на деле действительно высокий мужчина, как-то сжался, ссохся.       Он долго молча курил, а когда подал голос, то казалось, будто говорит заводная кукла из какой-нибудь антикварной лавки со всякими стремными штуками. У Гарри тогда по загривку побежали противные мурашки.       — На войне погибли моя жена и годовалый сын. Она была магглорожденной, я чистокровный. Несмотря на моё происхождение, я был радикально против взглядов этого урода, поэтому поспешил увезти семью. С деньгами у нас и так было не очень, а тут переезд, да малой был сильно болезный. В общем, как жена ни просила, работу я не бросал. Наоборот — пахал, как вол. Тогда как раз спрос на обереги возрос, я из мастерской редко высовывался. Был уверен, что жена среди магглов в полной безопасности, — Фил сильно зажмурился, а Гарри в эту небольшую паузу кинул тлеющий косяк на пол, понимая, что сейчас не сможет сделать ни единой тяги.       Через несколько секунд — или минут, драккл его знает — Фаррел вновь подал голос и теперь он был не похож на искусственный. Он был живым, обжигающим, полным затаенной горечи и боли, бьющим по нервам плетью.       — Дэнни заболел. Чем-то серьезным, я даже не знаю, блять, чем, потому что тогда остался в мастерской аж на три дня. Мэри… Она потащила его в Мунго. Очевидно, испугалась за сына… А там как раз были эти… уроды! Дьявол знает, как определили, что она магглорожденная, затащили её в этот гадюшник и… — Фил тяжело сглотнул и перевел взгляд сухих глаз на Гарри, который то ли забыл, как дышать, то ли не мог сделать этого из-за спазма, сдавившего легкие. — И издевались. Я видел её тело уже после того, как там всё зачистили. На ней живого места не было. Дэнни убили сразу, хоть не издевались… Я с тех пор даже притронуться к артефактам не могу — пальцы сразу выворачивает. Мне, пока еще были друзья, говорили, что это исправляется у мозгоправа, но я не буду. Это моё клеймо. Напоминание, что не уследил, — Фаррел не проронил ни единой слезинки, но его лицо… лицо человека, который в этом мире доживает (существует) последние дни. И мучается каждую прожитую секунду.       Поттер смотрел на искаженное болью лицо Фила и не мог проронить ни звука. Старая рана, которая, казалось, давно была вылечена умелыми руками его личного блондинистого ангела, вновь разошлась, кровью, кажется, заливая все внутренности Гарри.       Вина. Бьющая наотмашь, не дающая вздохнуть без боли, разрывающая внутренности без анестезии вновь охватила его. Вина за чужие жизни, которые были отобраны безжалостной рукой психопата. Вина, которая, вроде, и не на нем, умершем за людей, чьих лиц он ни разу не видел, лежит, а все равно клеймом горит прямо рядом с судьбоносной ниточкой шрама на лбу.       И Гарри, преисполненный этой болью — своей и той, что всегда сидит в сухих глазах мужчины напротив, — смог лишь ответить откровенностью на откровенность.       Выдал всё, о чем порой стыдился заговорить даже сам с собой. Даже в спасительной темноте своей комнаты на Гриммо. Даже мысленно. И новость, которую узнал буквально неделю назад и после которой чуть не вскрылся кухонным ножом, захлебываясь истерикой. Всё из себя выдавил, как гной из нарыва. С болью, почти с криком, с противной дрожью и надеждой о скором конце. Говорил, даже не замечая понимающего взгляда голубых глаз.       Говорил-говорил-говорил.       И, замолчав ощутил, что дыра в его груди не сошлась.       Она стала больше, чем когда-либо.       Поттеру казалось, что он сдохнет прямо сейчас. На обшарпанных досках в чужой убитой квартире, заполненной сладковатым запахом дури.       Ему хотелось достать палочку и приставить к виску, в третий раз испробовав на своей дурной башке непростительное.       И когда зеленые больные глаза столкнулись с мертвыми голубыми, его сухие губы прошептали:       — У тебя ведь есть героин?       И как контрольный в висок, как подписанный приговор, как начало конца…       Фил утвердительно кивнул головой.       Здравствуй, опиумная бездна.       Рука уже перетянута жгутом выше локтя, нужное место протерто спиртом, шприц заполнен, рука не дрожит. Какой раз он уже делает? Сколько раз ещё будет?       А есть ли разница?       Поттер кидает смазанный взгляд на разбитое зеркало, висящее прямо напротив него, не особо уютно устроившегося на грязном ковре. В голове всплывает одно из тех суеверий, в которые так верит тетка Петунья. Семь лет неудач? Вряд ли Гарри столько проживет.       Зеленые глаза, такие яркие на фоне посеревшего остального, цепляются за отражение в самом крупном осколке.       Остекленевший взгляд, выпирающие кости, запрятанные под бледной, почти серой кожей, неопрятная щетина и грязные черные волосы почти до плеч, замызганная, видавшая виды одежда, синяки на сгибе локтя — Поттер все же не так опытен, чтобы не делать небольших ошибок, из-за которых они появились.       Красавчик, ничего не скажешь.       Последние полгода точно Гарри и так выглядел не очень, но подсев на «чек» совсем себя запустил.       Поттер раньше боялся подсесть на опиум. Боялся МДМА, потому что самым страшным для него было изменить своему возлюбленному даже тогда, когда между ними, казалось бы, было уже всё кончено. Но страх перед МДМА был куда меньше, чем страх перед опиатами.       Для того, чтобы опиаты вызвали зависимость достаточно единоразового приема препарата. Гарри знал, что из этой зависимости для него найдется лишь один выход — центральное кладбище. Он знал, что на следующий день после приёма человек становится безразличным, печальным и беспокойным, не хочет заботиться о гигиене и внешнем виде, а в последующие дни чувствует себя больным. Он знал, что всё, о чем он сможет думать, — новая инъекция. Он слышал, насколько ужасна ломка для героинового наркомана. Он знал, что во время неё есть риск умереть.       Знал.       Но едва ли его это останавливало тогда, три месяца назад. А потом уже было банально поздно отступать.       Все равно теперь его мало что волнует, кроме желанной дозы.       И все равно в голове мелькает обжигающая, мучительная мысль.       Что бы подумал Драко, увидев его таким?       Драко…       Его проклятье. Его благословение. Его ангел. Его демон. Его любовь и боль.       Его всё.       Весь мир.       Который он потерял, едва обретя.       Это чувство стало душить его на третьем курсе. Именно тогда оно стало осознанным. Именно тогда он во время очередной драки засмотрелся на искаженные ненавистью капризные губы и подумал о том, что хотел бы не разбить их, а попробовать на вкус. Что руки, эти аристократические, бледные, самые красивые на свете руки, не должны марать себя о него. Не созданы они для борьбы. Они должны быть зацелованы и обласканы. Должны быть согреты. Желательно его, Гарри, руками. Что этим ртутным, таким неземным глазам куда больше пойдет не ненависть во взгляде, а…       Эти мысли были пугающими почти настолько же, как и вырвавшийся из Азкабана Блэк. Такими же неуместными и неправильными, как, например, Рон в слизеринской форме, как тролль в посудной лавке, как…       И, Мерлин, до чего сладки они были! Как же сжималось его сердце попеременно то от обожания, то от боли. Любовь эта была столь же многогранной, сколько и больной. И распространялась по организму Гарри, как смертельный вирус, как самый желанный яд.       Она стала его частью.       Исчезнет лишь вместе с ним.       И сколько же боли она несла с собой. Как ухудшала каждое колкое слово, каждый удар и презрительный взгляд от Малфоя. Как губила и сводила с ума…       Как отключила голову в туалете Плаксы Миртл. Усилила разочарование и обиду на этого белобрысого мерзавца. Породила ложное ощущение предательства, ведь как может предать тот, кто никогда тебе не был верен?       Поттеру порой снились кошмары, и худшим всегда был тот, где Сектумсемпра, так бездумно слетевшая с кончика палочки, все же убивала Драко. Что Гарри все гладил его по мокрым волосам, сидя на коленях в воде и крови, без конца сочащейся из груди его любимого человека, и выл, как раненный зверь. Крови, окрасившей все в красное.       Поттер возненавидел красный цвет.       Гарри до сих пор помнил каждую минуту, проведённую под мантией невидимкой рядом с постелью в больничном крыле, на которой лежал Драко — такой бледный, худой и несчастный, весь перебинтованный. Помнил, как часами разглядывал его лицо и воздушную кисть руки, лежащую поверх хрустящего постельного белья. Смотрел и хотел покончить с собой за содеянное.       И до сих пор помнил, как оборвалось сердце в его груди, упав куда-то в желудок, где его стал жечь желудочный сок, после того как Малфой пришёл в себя, и с губ его сорвавшись короткое тихое горькое слово:       — Заслужил.       А потом была Астрономическая башня, где он все же опустил дрожащую палочку, не взял на душу груз, который не смог бы нести, ведь Драко Люциус Малфой кто угодно, но не убийца. И даже смерть Дамблдора, что последнее время совсем перестал внушать доверие, не такую острую боль принесла, как бледное, искаженное горем и виной лицо.       Ну, а дальше были скитания. Скитания, в которых стоило бы думать лишь о крестражах, о друзьях, о месте для ночлега, о том, где добыть провиант…       Не о том, как же там он среди ублюдков, захвативших его дом.       Не о том, пытают ли его за то, что он не такой, как они. За то, что светлый.       Не о том, а думает ли он о нем, о Гарри, хоть иногда.       Не о том… но мысли эти сочились сквозь стены, что Поттер пытался выстроить в голове, заполняли все его естество и травили душу, как самый худший яд.       А по ночам, сидя у палатки и охраняя сон самых близких его людей, Гарри украдкой, как вор, вытаскивал из-за пазухи потрепанное перо, которое Драко однажды забыл на столе после урока зельеварения на пятом курсе, а Гарри зачем-то забрал и спрятал. Зачем-то таскал с собой всегда и везде, перекладывая из кармана одной потрепанной кофты в другой. Гладил, когда нервничал или тосковал, крутил в пальцах, когда думал или просто оставался наедине с собой, а иногда и говорил с ним, будто его хозяин мог услышать всю эту проповедь больного любовью человека.       А потом егеря. Малфой мэнор. Испуганный до чертиков, но в то же время, мерещится, нежный взгляд серых глаз.       — Я не уверен.       Ложь, подарившая такую неуместную в этих условиях надежду. Ложь, которая дала им всем шанс на спасение. Ложь, придававшая сил уже позже.       И палочка, которая досталась даже без боя лишь за тихое, смазанное и, возможно, потерявшееся в гуще боя «спасибо». Палочка, из-за которой Гарри потом готов был рвать волосы на голове, ведь его ангел остался в этом гадюшнике один с пустыми руками. Одна лишь мысль о том, какое наказание его ждет… Поттер ранее не догадывался, что в нём может быть столько ненависти.       А следующая встреча в Выручай комнате. И снова этот непонятный, такой незнакомый взгляд таких знакомых до последней светлой крапинки глаз. И Крэбб с Гойлом, которых он дрожащим голосом пытался остановить, при этом не показав им настоящего себя.       Ни секунды он не задумывался перед тем, как кинуться в самое пекло за ним. За идиотом, который, несмотря ни на что, тащил за собой Грэга, который тянул вниз, в самый ад. Поттер не слышал ни черта, в ушах звенело тревожно и сердце отбивало: «только-успеть-только-успеть».       И вот любимое тело сзади прижимается к спине, едва заметно дрожит, руки обнимают почти до хруста ребер, голова на плече Гарри. И сердце восторженной трелью: «успел-здесь-рядом-живой!».       Адское пламя стало тем, что чуть не отобрало у Поттера самое важное, но в то же время подарило смысл жить и бороться до конца.       Ведь там, на грязном полу, в пыли и саже, пахнущие гарью под звуки проклятий и стенаний они заглянули друг другу в глаза — и весь окружающий мир стал на паузу. Кинулись друг к другу, как утопающие к той самой соломинке, вцепились в руки-плечи трясущимися пальцами и, не вставая с колен, лоб ко лбу.       И потом, как самый яркий фейерверк, поцелуй. Сладко-горький, отчаянно-нежный, вымученный, самый долгожданный на свете. Какой угодно, но не прощальный.       И злой шепот прямо в губы:       — Только попробуй сдохнуть, герой. Уйду за тобой сразу же, ты слышишь меня?       О, Гарри слышал, потому вновь притянул к себе, зарылся в грязные, пахнущие гарью, но все равно самые красивые в мире волосы и через объятие попытался сказать всё, что так долго томилось в голове и груди, не обращая никакого внимание на чужую и свою дрожь и на шокированный взгляд Рона с понимающим взглядом Гермионы.       И Поттер был готов поклясться своей магией, что не воскрешающий камень тогда вытащил его из-за черты.       Не он, а злой, отчаянный шепот самого дорогого человека.       И как награда за всё, через что пришлось пройти и чем пришлось пожертвовать, — поцелуй на глазах у всех. И голос, дрожащих у самого уха:       — Думал, ты сдох. Я бы убил тебя…       И Поттер засмеялся, искренне засмеялся впервые за последний год точно, тут же помолодев будто лет на пять.       — Ты ведь и сам знаешь, что никто не может убить великого Гарри Поттера.       И Драко засмеялся тоже. А Поттер знал, что соврал. Ведь этот парень, сейчас так доверчиво жавшийся к нему, мог убить его, даже пальцем для этого не пошевелив.       Следующие два месяца Гарри ознаменовал, как шестьдесят три дня, когда он по-настоящему жил. Когда позволил себе забыть о каких-либо обязанностях и, включив слизеринскую часть своей натуры, заперся на Гриммо, игнорируя сообщения от министра и прочих личностей, которым срочно понадобился герой. Камин был открыт лишь для самых близких, да и из дома он выходил последний раз на похороны Фреда, после которых еще несколько дней напивался, уткнувшись в плечо Драко, который, к слову, все это время был в поместье Блэков с ним.       Не сговариваясь, они решили, что больше нет смысла тянуть. Война преподала им жестокий урок — жизнь скоротечна и имеет тенденцию обрываться неожиданно. Они и так кучу времени потеряли на стычки, нужные лишь для того, чтобы оказаться поближе друг к другу. Слишком много времени на эту притворную ненависть, которая скрывала за собой диаметрально противоположное чувство. Такое же разрушительное.       Драко, ничего не объясняя, попрощался с родителями, которые ещё во время боя скрылись в Малфой мэноре и хотели того же от сына. Гарри тоже не расшаркивался перед друзьями, лишь сказал:       — Я его люблю. Давно люблю. И он меня любит. Я хочу быть с ним. Быть рядом. Не знаю, когда вернусь. Ни за что не извиняюсь.       И они приняли. Оба. Даже недоумевающий Рон. И для Поттера это было единственное хоть что-то значащее мнение, так что он мог со спокойно душой окунуться в новые отношения, о которых он грезил столько лет.       И это оказалось лучше, чем все его мечты вместе взятые.       Драко, хоть и не умел говорить о своих чувствах, был ласков, как кот. У него была куча комплексов, но ни разу не сказал, что он не достоин Гарри, и тот знал — Малфой не будет жаловаться — он будет делать всё, чтобы в своих глазах соответствовать. Хотя сам Гарри всегда чувствовал себя рядом с ним, как горный тролль, которому в руки попал прекрасный принц.       Поттер не понимал, как он жил без этих рук-губ-глаз, без этих шуток-улыбок-прикосновений. Как он просыпался после кошмаров по ночам и не погибал без этого успокаивающего шепота и ласковых объятий. Как он переживал приступы вины без крепкой руки на предплечье, злого, но взволнованного взгляда прямо в глаза, и твердого, уверенного «ты ни в чём не виноват!» и миллиона причин, почему он «не». Как он находил мотивацию просыпаться, если по утрам не видел умиротворенного лица своего ангела, обвившего его руками и ногами. Как жил, не имея возможности извиняться за свои ошибки каждую ночь, обводя губами каждый шрам на груди, целуя стыдливо спрятанную левую руку, спускаясь ниже — туда, где больше всего нужен.       Они оба были девственниками до друг друга, но от этого всё происходящее было лишь острее, лишь волшебнее, лишь слаще. Они всему учились вместе, узнавали своё тело благодаря друг другу, открывали этот мир удовольствия рука об руку.       Поттер не мог понять, от чего его больше всего уносит: от чувства обладания этим неземным парнем, от самого процесса или от вида, открывающегося перед ним каждый раз. Он никогда не видел никого красивей Драко. Чертово произведение искусства, и как же он сногсшибательно выглядел с его, Гарри, руками на алебастровых боках.       Они были созданы друг для друга.       И разговоры, порой болезненные и неприятные, порой уютные и солнечные, порой ни о чем и обо всем сразу, подтверждали это.       Они разгоняли тьму друг друга.       Гарри часами готов был гладить огрубевшими пальцами выцветшую метку, покрытую шрамами, которые он ненавидел куда сильнее, чем саму змею с черепом, чтобы дать понять Драко — он не убийца, он не один из того сброда, он другой и Гарри это знает.       Малфой как мог переступал через внешнюю холодность, что в него вдалбливали буквально с рождения, чтобы Поттер ни на секунду не усомнился в его чувствах. Всегда был рядом, всегда возвращал из мрачных мыслей на землю — в их, теперь уже их общий, дом на Гриммо.       И Гарри впервые дышал полной грудью. Впервые не боялся будущего. Впервые не думал о том, сколько еще человек погибнет по его вине.       Впервые он был свободен.       Но Драко нет.       Да, он впервые в своей жизни был так счастлив, впервые так раскован, впервые не одинок.       Но он чувствовал (знал), что как бы Гарри его ни успокаивал, — скоро его выдернут из этого рая. Скоро суд доберется до Малфоев, и тогда его жизнь в очередной раз перевернется с ног на голову. И даже если Поттер воспользуется своим «титулом» — это не поможет.       Драко никогда не был хорош в прорицаниях, но это сосущее ощущение под ложечкой никогда его не обманывало. Потому он брал от этих дней на Гриммо всё.       Они каждый вечер слушали пластинки с маггловской музыкой, валяясь на ковре под Placebo или пританцовывая под джаз. Вместе готовили в четыре руки, отправив Кричера помогать в Хогвартс. Нашли в библиотеке книги с ремонтными заклинаниями, сделав Гриммо в разы уютнее. Обсуждали будущее, хоть от этих разговоров у Драко и было кисло во рту. Именно так Гарри решил попробовать стать художником, а Малфой признался, что всегда мечтал стать колдомедиком и спасать людей, хоть отец и был категорически против.       Драко был рядом, когда Поттер писал свои первые полотна. Они оба измазались маслом и бегали по выбранной специально для рисования комнате, пока Гарри не повалил парня на пол, занимая смеющиеся губы поцелуем.       Малфой говорил, что в картинах Поттера есть что-то цепляющее, но неуловимое. Что-то, заставляющее разглядывать ещё и ещё. А Гарри краснел, улыбался, отнекивался, но был благодарен за эти слова настолько, что слезились глаза.       В конце июня личный палач их счастья в виде министерской совы постучался в окна дома на Гриммо, 12.       На улицах сновали печальные волшебники и несмотря на то, что был разгар лета, толком не гуляли дети. Никаких развлекательных шатров, ярмарок и прочего, что обычно Поттер видел на улицах магической Британии, не было. Здание Министерства после почти двух месяцев, проведенных дома, вдали от остального мира, показалось Гарри оплотом уныния и скорби. Ему страшно было представить, как сейчас выглядит восстанавливающаяся Косая Аллея или, еще хуже, его родной Хогвартс. Потому он не стал долго задерживаться на улице и поспешил попасть внутрь.       Атриум был полностью восстановлен. Министерские работники, уткнувшиеся в бумаги, куда-то спешащие авроры, свидетели, спешащие на очередное слушание, и потерянные посетители, растерянно смотрящие вокруг — вся эта суета казалась Поттеру инородной, отвратительной. Он точно знал, что никогда не пойдет работать в этот пчелиный улей. Но долго о пустом он не размышлял.       Все его мысли были о Драко, который до завтрашнего заседания будет сидеть с родителями в камере предварительного заключения. Хоть по настоянию Поттера это и была лучшая камера из возможных, на сердце было неспокойно.       Вспомнились печальные серые глаза Драко, когда они прощались до слушания. Глаза человека, смирившегося со всем, что преподнесёт ему судьба. Вспомнились все те разы, когда Малфой ударялся в меланхолию и шептал будто для себя: «хотел бы я, чтобы это не заканчивалось…» и вздыхал так тяжело, так обреченно. А Гарри не верил, что есть о чем беспокоиться.       Не верил…       Но…       — Ты должен понимать, Гарри, что суд не может полностью их оправдать. Люциус, хоть и не убивал никого, но присутствовал во время пыток и выполнял некоторые поручения Темного Лорда. У Нарциссы нет метки, и да, я знаю, что она спасла тебе жизнь, но ей будет лучше уехать из Англии. Для её же блага. А Младший… — Кингсли Шеклболт устало потер лоб, грузно плюхаясь на стул. По нему было видно, как сильно он устал от всего, что навалилось на министра с окончанием войны. И Поттер бы посочувствовал ему, если бы сейчас речь шла не о Драко. Его Драко. — У него метка. Но, с другой стороны, он не убивал, не пытал и сам за это часто попадал в немилость. Если к этому прибавить твои показания и то, что мне прислал Дамблдор ещё до своей смерти, то мы сможем вынести оправдательный приговор… — не успел Поттер просиять, как тут же огонек надежды, разгоревшийся у него в груди, был потушен безжалостным поток горькой правды. — Но так будет хуже для него же. Люди ничего не забывают, Гарри. Народ не примет решение суда и займется самосудом. Ты, как бы сейчас ни упрямился, не сможешь защитить его от всего, особенно зная норов Малфоев. Он птица высокого полета. Такие не сидят в клетках, даже если они из золота.       — И что вы предлагаете тогда? Посадить его, чтобы народ не бунтовал?! — Поттер стал расхаживать по комнате, как зверь, запертый в вольере. В голове стучали печальные слова, раньше не имевшие значения, а сейчас вспыхнувшие в мыслях красным, ненавистным цветом: «Всё не так просто, Гарри. Каждый получит по заслугам, а я, как бы ты ни отрицал этого, что-то всё же заслужил.»       — Ни в коем случае, Гарри, успокойся. Я предлагаю выдать ему такое же наказание, как остальным детям Пожирателей, которые сами оказались чисты. Ну, или почти чисты…       Поттер судорожно стал вспоминать, какой приговор вынесли Нотту, Забини и Паркинсон.       Словно прочитав его мысли, министр уточнил:       — Девять месяцев работы в маггловском краевом приюте баварского городка Штраубинг в Германии. Девять для Драко. Для остальных год. Только потому, что я безмерно ценю все, что ты сделал для всех нас, Гарри, я иду на такие уступки. Но это самое большее, что я могу сделать. И, к сожалению, не безвозмездно.       Поттер сжал руки в кулаки, пытаясь сдержать жуткое чудовище, поднявшее голову где-то внутри него.       Не безвозмездно… Если бы он совершал всё, что он сделал для этих людей, не безвозмездно, то они бы должны были ему по гроб жизни.       Но не это главное. Главное найти способ быть как можно ближе к Драко на этот период и…       — Ты должен будешь остаться здесь. И, к слову, им всем запрещен контакт с кем бы то ни было из магического мира. Наказание заключается ещё и в том, чтобы полностью отрезать их от магии на этот период. Примерить на себя жизнь магглов.       — Нет, это… это невозможно. Так нельзя! — Гарри хотел вскочить на ноги, но понял, что от потрясения они просто-напросто онемели.       Девять месяцев без единой весточки? Девять месяцев без даже простого привет? Девять месяцев без белой макушки, маячащей перед глазами? Поттер с трудом переживал летние каникулы, в которые мог довольствоваться лишь воспоминаниями! Это невозможно! Как он сможет пережить это сейчас, когда уже знает, какого это — быть всегда рядом не только душой, но и телом?       — Прости, Гарри, но это лучший вариант. На Штраубинг и его окрестности поставлен антимагический щит. Это зона без магии. Конечно, существует маггловская почта, но мы сотрудничаем с этим приютом, и одним из условий было — никакой почты и посетителей для работников.       — Нет, нет, нет… — Поттер, совсем не думая о том, что он не один в кабинете, стал, как раньше, тереть роковой шрам, сильно жмурясь. Осознание того, что это действительно единственный нормальный вариант, убивало. Так долго вдали от Драко…       Голова полнилась бредом, который делал больно. А если Драко разлюбит его или, ещё хуже, найдет там кого-нибудь? А если Паркинсон так и не угомонилась и продолжит его добиваться и, не дай Мерлин, у неё получится? Или ещё что-нибудь несомненно убийственное для Поттера…       Он понимал, что его страхи безосновательны. Драко любил его. Давно, как он сам признался. Что мешало ему разлюбить Гарри раньше, особенно тогда, когда все время наносили друг другу раны? Что мешало ему влюбиться в Паркинсон? Чистокровную, красивую и влюбленную в него самого по уши? И почему его чувства с отъездом должны измениться?       Но страшно все равно было. До холодного пота и трясущихся поджилок.       И непонятно становилась, кому наказание Малфоя сделает больнее.       — Я понимаю, что сейчас тебе сложно это принять, Гарри, но больше ничего я предложить не могу. А пока иди домой, завтра на заседании тебе предстоит дать много показаний и, зная твой характер, много понервничать.       Поттер вылетел из кабинета, даже не попрощавшись.       Суд прошел неплохо. Особенно после того, как Гарри кинул самый убийственный свой взгляд на одного из недовольных работников Визенгамота. Взгляд этот увидели все без исключения, поэтому недовольные до конца заседания не высовывались.       Нарциссу отправили во Францию с подпиской о невыезде на пять лет, Люциус получил приличный штраф и год в Азкабане на нижнем (наиболее комфортабельном) уровне, по истечении которого должен был присоединиться к жене. Драко же получил именно такой приговор, какой и пророчил министр. И Гарри, измотанный за бессонную ночь, полную переживаний и тревожных мыслей, уже и не знал, как на него реагировать. Приговор вступал в силу завтрашним вечером.       Полтора дня вместе с Драко.       Чертовых полтора дня против девяти месяцев разлуки!       Это даже звучало убийственно.       Когда зал начал опустошаться, Гарри терпеливо дождался в сторонке, когда Драко попрощается с родителями, после чего молча взял его за руку и аппарировал на Гриммо.       Так же молча он достал бутылку огневиски и два фужера из мини-бара, пока Малфой в тишине наблюдал за ним, сидя на диване.       Лишь после того, как Поттер пропустил два стакана на три пальца, он смог говорить:       — Это ужасный приговор.       — Это справедливый приговор, — мотнул головой Драко, тоже наливая себе обжигающего напитка.       — Девять месяцев, Драко! Девять месяцев без даже малейшего общения! Это издевательство, а не приговор!       — Я с ним согласен, — после недолгого молчания бесцветно отозвался Малфой. Гарри, вспыхнув, хотел уже встать и убраться из комнаты, как его остановила тонкая, но сильная рука. — Не психуй! Лучше послушай меня! — Драко раздраженно стукнул стаканом по столику, освобождая вторую руку, чтобы взять в нее другую руку заведенного Поттера. — Я считаю, что приговор честный и что мой отъезд пойдет нам на пользу.       — Бред…       — Да заткнёшься ты или нет! — прикрикнул блондин, но без энтузиазма. Было видно, что ему тоже нелегко, и именно это заставило Поттера всё же покорно выслушать его, — Во-первых, за время, что меня не будет, общественность успеет, если и не забыть мои грешки, то как минимум остынет. Я стану для них пустым местом, а не злостным Пожирателем, убийцей их родных. И не то чтобы меня так сильно ломало от их мнения, но ты и сам должен понимать, что нашим отношениям все эти пересуды лишь навредят. Меня только за сегодня десяток людей назвал подстилкой героя… И по твоим бегающим желвакам я вижу, что это доставит нам проблемы. Да и вряд ли люди остановятся на простых словах. Они уничтожат всё, что у нас есть. Я готов не видеть тебя дольше девяти месяцев, если это сохранит наши отношения, Гарри. Тем более, хоть я и считаю, что ты никому ничего не должен, людям действительно сейчас нужен герой. Хотя бы знать, что он есть где-то рядом, а не свалил к черту на куличи за бывшим пожирателем. А ещё…       Драко замолчал, сильно прикусив губу, отвел взгляд в сторону. Поттер, который успел немного успокоиться за время его речи, привычно погладил холодные пальцы в ободряющем жесте.       — Мне нужно время, чтобы… понять нового себя, принять себя. А рядом с тобой я не смогу, понимаешь? Ты любишь меня любым, рядом с тобой я не могу себя не жалеть… Я… я чувствую, что должен пройти через это один, как бы мне ни хотелось остаться с тобой. И, если ты будешь любить меня, когда я вернусь, то…       — Всегда буду, — дрожащим голосом прервал Гарри, кладя руку на гладкую щеку любимого. — И ждать буду… всегда.       Поцелуй был горьким от огневиски и терпкого вкуса приближающегося расставания. Сердце в бессилии билось о ребра в такт другому, такому же измученному.       Поттер бережно уложил Драко спиной на диван, не разрывая поцелуя. Он жадно гладил родное тело слегка дрожащими руками, зная наизусть каждый изгиб, каждый миллиметр кожи, сейчас скрытый под одеждой, от которой он стал незамедлительно избавляться, каждую родинку, каждый шрам, каждую веснушку. Гарри любил всё это так сильно, что щемило сердце. Так сильно, что от этих удушающих чувств впору было задохнуться.       Не разрывая поцелуя, который стал уже по-отчаянному страстным, Поттер вслепую расстегнул все пуговицы черной шёлковой рубашки Драко, тихо постанывающего в поцелуй и притирающегося к нему всем телом, чем сильно мешал процессу.       Гарри, не в силах более терпеть, беспалочковым заклинанием избавил их от одежды, тут же простонав в припухшие губы от соприкосновения с гладкой голой кожей Драко, отчего разряд тока прошелся по всему его телу. Поттер с трудом оторвался от губ парня, спускаясь мокрыми поцелуями вниз.       Подбородок, линия челюсти, беззащитное горло, на котором он задержался дольше, оставляя метки и наслаждаясь вибрацией от сладких стонов Малфоя, острые ключицы.       Поттер вобрал в рот затвердевший сосок, посасывая и слегка покусывая его, за что был награжден протяжным мычанием, дрожью и ласковой хваткой в волосах. Драко ненастойчиво придерживал его голову, время от времени сжимая волосы в кулаке и пытаясь потереться своим возбуждением о бедро Гарри, который и сам был возбужден так, что дрожали ноги.       — Гарри... пожалуйста... — Драко всхлипнул, настойчивее дергая бедрами в поисках трения. Гарри же упивался его наслаждением, его стонами и дрожью.       Он вел языком вдоль молниобразных линий-ниточек шрамов на бледной груди, до сих пор чувствуя смутную вину и сожаление. Он буквально зализывал прошлые раны, и у Драко защемило сердце от этой нежности. Грудь сдавили железные тиски от осознания, что этой любви и ласки он так скоро будет лишен.       Каким-то образом прочувствовав перемены в настроении любимого, Гарри вернулся к его лицу, целуя высокий лоб, покрасневшие щеки, острый нос и припухшие губы, руками разводя бледные бедра в стороны, что Малфой охотно ему позволил. Поттер наколдовал смазку, согревая её в горячих пальцах, другой рукой любовно, собственнически оглаживая разгоряченное, податливое тело.       И настроение Драко, отчаянное, больное, перекочевало и к Гарри, так что он не мог ни на секунду прекратить трогать, гладить и целовать его.       Малфой всхлипнул, почувствовав скользкие пальцы, нежно поглаживающие его вход. Он зарылся пальцами в мягкие черные лохмы, буквально трахая рот Гарри своим языком, вызывая стоны, упиваясь судорожными вздохами и трепетом в солнечном сплетении.       Когда уже второй палец оказался в нем, растягивая, блуждая по стеночкам изнутри, Драко стал нетерпеливо двигаться навстречу. И с каждым движением, с каждой секундой горечь все полнее охватывала его, отравляла. Малфой почувствовал, как слезятся глаза, и спрятал лицо на крепком плече Гарри, зашептав горячо и судорожно ему на ухо:       — Сейчас, Гарри, прошу. Возьми меня сейчас, ты нужен мне внутри... Пожалуйста, Гарри.       И тот не стал спорить, понимая, что Драко это нужно. Что им это нужно.       Он щедро смазал член и, подхватив блондина под колени и поцеловав лодыжку, стал медленно входить, стараясь причинить меньше боли.       Однако Малфою нужна была эта боль. Он жаждал её с рвением мазохиста, потому резко подался навстречу, со сдавленным стоном насаживаясь до конца, отчего Гарри коротко вскрикнул, но не стал ничего говорить. Лишь начал осыпать бледное лицо ласковыми поцелуями, разглаживая тем самым скорбную морщинку меж темных бровей.       Спустя несколько мгновений, Драко смог расслабиться и, обхватив шею Гарри руками, притянул того ещё ближе к себе, выдыхая в самые губы.       — Давай, Гарри, я готов.       И Поттер, увидев влажный блеск и горечь в родных ртутных глазах, почувствовал укол в сердце. Он стал вколачиваться в податливое тело, делая размашистые толчки, звонко сталкиваясь с дрожащими бедрами, то и дело попадая по простате, заполняя комнату развратными, жаркими звуками.       И все было как впервые.       И все было как в последний раз.       Драко шептал что-то на французском после каждого особенно глубокого толчка, запрокидывая голову и сладко стоная, а Гарри вторил ему, пытаясь быть ещё глубже, словно в попытке стать с любимым единым целым. Чтобы никто, никто не мог разлучить их.       Темп стал совсем быстрым, так что Малфой крепко хватался за плечи Поттера, словно тем самым цепляясь за реальность, где они ещё вместе, где Гарри так страстно целует его, так нужно вколачивается в него, так нежно гладит его тело.       Гарри же с каждой секундой все сильнее чувствовал не только узел острого наслаждения, завязывающийся в паху, но и тяжелое, мрачное нечто, оседающее в его груди грузом, заставляя задыхаться и гладить более жадно, целовать более отчаянно. Драко выстанывал его имя без остановки, глядя мутным взглядом на искаженное наслаждением и пробивающейся горечью лицо, понимая, что долго не продержится.       Гарри тоже уже был на пределе, сбиваясь с темпа и не сдерживая хриплых стонов, так и рвущихся из горла. Он ускорился, насколько это было возможно, и потянулся рукой, чтобы помочь Драко, однако тот упрямо покачал головой, с трудом выговаривая:       — Хочу-ах только от тебя... ммм... от тебя во мне! — он обнял Гарри за сильные плечи, прижимаясь грудью к груди. И Поттер от этих слов задрожал, чувствуя какое-то запредельное наслаждение вперемешку с животной болью, раздирающей его грудину изнутри.       Спустя пару минут Драко громко и коротко вскрикнул, с силой впиваясь ногтями во влажную от пота кожу, кончая без рук и так нужно сокращаясь вокруг члена Гарри, что тот, раскрыв рот в немом крике и с трудом держась на ослабевших руках, улетел за ним следом.       В себя он пришел уже лежа на диване с Драко под боком, который нежно зацеловывал все его лицо, в перерывах шепча нежности. Лишь сейчас Гарри понял, что под конец он не выдержал и расплакался. И если сексуальное напряжение сошло с оргазмом, то боль в груди стала лишь концентрированнее, лишь сильнее.       Поттер прижал Драко к себе в объятии, чувствуя, как рыдания подступают к горлу, а ласковые руки выводят узоры у него на спине.       Малфой, спрятав лицо на крепкой груди, тоже дал волю отчаянным слезам.       — Я буду слушать по вечерам музыку. Слушай ты тоже, тогда я смогу представлять, что мы делаем это вместе… — шептал между прощальными поцелуями Драко, вцепляясь пальцами в руки до побелевших костяшек.       — Обещаю…       — И не переставай рисовать.       — Обещаю…       — Я люблю тебя.       — Я люблю тебя, — как очередное обещание голосом, полным звенящих слез.       На следующий вечер Драко и его бывшие однокурсники трансгрессировали в Германию.       И, помимо одежды и прочих мелочей, Малфой захватил с собой глупое сердце Гарри Джеймса Поттера.       Первое время Гарри держался. Рон с Гермионой всегда были рядом, ведь видели состояние друга несмотря на то, что Поттер пытался спрятать боль, как мог. Они посещали некоторые банкеты вместе, порой друзья проводили по несколько дней на Гриммо, занимаясь всякой подростковой ерундой. Будто и не было для них войны и всего того ужаса, что все они еженощно видят во снах.       Но каждый вечер в доме неизменно играла музыка, пока Поттер писал новую картину, держа кисть и представляя, что держит холодную руку с длинными тонкими пальцами.       — Ты будто не рисуешь, а занимаешься любовью… И по твоим картинам это видно, Гарри. Это невероятно, — призналась как-то в конце августа Гермиона.       Осенью стало хуже. Гермиона бросила все свои силы на поиски способа вернуть память родителям, а Рон, как образцовый парень, отправился с ней по миру. Конечно, они звали с собой и Поттера, но тот отказался. Быть третьим лишним в то время, как каждую секунду своей жизни чувствуешь неполным, было бы невыносимо.       Остальные друзья в большинстве своём вернулись на дополнительный курс в Хогвартс, от которого Гарри тоже отказался. Одна лишь мысль, что он будет ходить по коридорам без малейшей возможности столкнуться со слизеринским принцем и начать конфронтацию из ничего, вводила его в ещё большее уныние. Ему нечего было делать в школе без лучших друзей. И уж тем более без Драко.       Однако встречи с Гермионой и Роном нужно было чем-то заменить. Огромное количество свободного времени совсем не шло Гарри на пользу. Глупые, страшные, приносящие боль мысли тут же захватывали его разум, травили душу и сводили с ума, провоцировали глупые идеи. Иногда Гарри было так погано после ночных кошмаров, которые теперь неизменно были только о Драко, что он готов был дойти до этого сраного приюта пешком, лишь бы даже не дотронуться — хотя бы увидеть вживую. И сдерживало его лишь то, что Малфой был бы совсем не рад, что Поттер не уважает его желаний.       Картины с каждым днём становились всё мрачнее, музыка играла всё громче, словно могла бы заглушить глумливые голоса в голове, выходы из дома становились всё реже, письма от друзей прибывали раз в месяц. Кричер так осточертел со своими причитаниями о том, что глупый хозяин умрет без еды и солнечного света, что был отправлен в Хогвартс до конца учебного года.       Поттеру всё чаще снились кошмары, а сомнения и подозрения выедали сердце хуже кислоты. Он сходил с ума без Драко. Все старые травмы, что запрятались в темный угол подальше от света его любимого человека, с рычанием и гомерическим хохотом наступили Гарри на горло, как только Малфой ушел. Внутренняя тьма окутывала его своими сетями с каждым днём все сильнее, и Гарри тонул, тонул в этом море одиночества и отчаяния.       Зимой он совсем перестал выходить на улицу, лишь иногда посреди ночи ходя по улицам и невольно представляя, как здорово было бы греть руки Драко посреди снегопада и целовать его в улыбчивые губы. И эти образы грели так же сильно, как и делали больно.       А любит ли его все ещё Драко? Вспоминает ли? Или, может, уже погряз в этой новой жизни и выбросил Гарри из своей головы, как повзрослевшие дети выбрасывают когда-то любимые игрушки?       От всех этих вопросов хотелось запустить пулю в висок, чтобы выбить их из головы вместе с мозгами.       И музыка, бывшая раньше символом надежды, превратилась будто бы в насмешку. Стала лишним напоминанием о днях, когда Драко был рядом каждую минуту. Его. Для него.       В начале весны Поттер стал готовиться к возвращению Малфоя. Он пытался сохранять Гриммо в относительном порядке, о котором забыл на время особенно тяжелой депрессии, когда не мог даже помыться сам, не то чтобы убрать в доме. Мысль о том, что всё напрасно и Драко может не вернуться пугала его до шевелящихся на голове волос. Ему казалось, что если Малфой не вернется, то он тут же умрет.       В один вечер он поддался темным мыслям, окутавшим его мозг, как липкая паутина, и именно тогда решил напиться не дома, а в маггловском баре. Именно в тот вечер он и попробовал травку.       На следующий день он отчего-то чувствовал себя более воодушевленным. Даже затеял генеральную уборку поместья. Убрал наконец в одну комнату все холсты и художественные материалы, хаотично расположенные по всему дому. Почти до самого вечера вычищал всё бытовыми заклинаниями, однако цветы, засохшие из-за отсутствия воды или ещё от чего-то, никаким заклинанием уже было не спасти, так что Поттер решил навестить Джорджа и приобрести несколько новых во Вредилках, где с тех пор, как погиб Фред, стали продаваться и растения. Джордж рассказывал, что Фред очень хотел открыть цветочный, так что он просто не мог не исполнить желание любимого брата.       Лишь спустя время, вспоминая последнюю встречу с Джорджем, во время которой Уизли показался ему каким-то странным, Поттер понял, что они с ним в одной лодке и что Джордж тоже употребляет. Он скрежетал зубами, все время потел, хотя в магазине было совсем не жарко, и часто повторял одно и то же движение по несколько раз. За время разговора он с сотню раз поправил челку, которая даже не лезла в глаза. И сейчас Гарри знал, что обычно так себя ведут солевые наркоманы.       В любом случае, про странное поведение Джорджа он быстро забыл, с головой окунувшись в ожидание, отсчитывая дни до возвращения Драко. На всех картинах был лишь он один, а музыка вновь стала звучать, как голос надежды, а не издевка. Поттер продолжал, как и все дни с отъезда Малфоя, писать ему письма, заранее зная, что он их не увидит. Просто так ему было легче.       За неделю до дня икс Гарри был воодушевлен и взбудоражен сверхмеры. Попытался связаться с друзьями, чтобы хоть на кого-то выплеснуть часть бурлящих в нем эмоций, но узнал лишь, что они скитаются уже где-то в джунглях.       Ночью, когда до прибытия Драко оставались считаные часы, Гарри сел перед камином, из которого должен был явиться блондин, чувствуя внутри уже не предвкушение, а какую-то странную, необъяснимую тревогу. Каждый вдох давался с трудом, а тело время от времени прошибала странная дрожь. Сердце так частило, что Поттеру пришлось принять умиротворяющий бальзам, однако даже так он не смог заснуть.       Драко должен был вернуться рано утром.       Поэтому, когда уже наступил обед, а камин всё оставался спящим, Гарри был на взводе.       Вечером пришло странное отупение, через которое пробивались время от времени тревожные мысли. А вдруг с ним что-то случилось? И мерзкий голос с ехидцей отвечал: «Да что с ним могло случиться? Только если прозрение, что ты его недостоин.»       Всё еще слабо соображая, Поттер отправился прямиком в кабинет министра.       Шеклболт удивленно на него взглянул, указывая рукой на диванчик. Гарри этот жест проигнорировал.       — Здравствуй, Гарри. Ты по делу?       — Да, я… насчет Драко…       В карих глазах министра мелькнуло что-то такое, отчего сердце Поттера сжала когтистая черная лапа.       — Тебе разве не пришло письмо?       — Какое письмо?       Кингсли потер переносицу и посмотрел на потолок с таким видом, будто это именно он должен преподносить неприятные новости, а не Шеклболт.       — Малфой решил пока остаться в приюте.       Поттер почувствовал, как земля под ним качнулась, поэтому вслепую оперся рукой о стеллаж.       — Как… остаться? Надолго?       — На неопределенный срок.       — А он… не просил ничего мне передать? — Гарри чувствовал, что вот-вот либо упадет в обморок, либо разрыдается, как ребенок. И, кажется, это отражалось на его лице, раз Кингсли смотрел на него, как на смертельно больного.       — Нет, Гарри, извини, — сказал он с таким сожалением, будто это его вина, что Поттера бросили наедине с депрессией и вопросами, на которые нет ответа. — Я напишу, когда появятся новости.       — Да… спасибо.       Гарри не помнил, как вышел из здания Министерства. Не помнил, как залечивал руку, расщепившуюся во время аппарации. Не помнил, когда включил музыку.       Он пришел в себя, сидя на холодном кафеле под ледяным душем с бутылкой Огденского в руке и Placebo поющим на весь дом. По его лицу текли слёзы, смешиваясь с холодными струями воды, исчезая в сливе. Внутри росла черная пропасть, и Гарри хотелось кричать во всю глотку, но он даже не мог разомкнуть посиневших губ.       Решил остаться.       Решил остаться.       Решил остаться.       Два слова, как два выстрела прямо в сердце, где от них осталась червоточина.       Даже умирать было не так больно.       Новостей от Драко не было ни через день. Ни через два. Ни через пять.       Через неделю после того рокового дня Гарри попробовал марки.       Через три месяца, полных депрессии, желания умереть, апатии, рыданий по ночам, десятков картин, написанных в наркотическом опьянении, сотен часов, что музыка из стереосистемы сотрясала стены Гриммо, кучи перепробованного Гарри дерьма, в Лондон вернулись остальные осужденные, отбывшие присужденный им год в приюте.       И когда Поттер получил от министра письмо о том, что не вернулись только Малфой и Паркинсон, и Драко, конечно же блять, ничего ему не передавал, он сломался окончательно.       Через неделю он попробовал героин.       И сейчас, сидя со шприцом в одной руке и плотно затянутым жгутом на второй, мучаясь от уже привычной душевной боли и нестерпимого желанием ввести наконец инъекцию, Гарри ни о чем больше не мечтает.       По дому гуляет такая любимая им раньше, и такая издевательская сейчас Placebo — My sweet prince.       Игла уже привычно входит в вену в направлении его больного сердца. И уже через каких-то жалких семь секунд приходит умиротворение.       Гарри ложится спиной на ковер и наконец не чувствует.       Больше не чувствует боли.

Me and the dragon can chase all the pain away. Я и героин прогоним боль прочь… So before I end my day, remember. Поэтому прежде, чем я умру, запомни… My sweet prince, you are the one Мой милый принц, ты — единственный, My sweet prince Мой милый принц, You are the one Ты — единственный…

***

      — Здравствуйте, мисс Грейнджер. С наступающим Рождеством вас!       — Добрый вечер. Вас тоже с праздником. — Гермиона слегка кивает головой и натянуто улыбается. За последнюю неделю персонал привык к её постоянным визитам, хотя, честное слово, она бы предпочла, чтобы ноги ее не было в этом месте никогда.       Но жизнь имеет черное чувство юмора.       Девушка трёт глаза, которые хуже видят и неприятно побаливают из-за отсутствия нормального сна, решительно проходя до конца коридора и замирая перед дверью с табличкой «Главный колдомедик, колдомедик-психиатр-нарколог Джон Льюис Лестер» посредине.       Гермиона тяжело вздыхает и несколько раз стучит в дверь. После приглушенного «войдите» она вздыхает ещё раз, пытаясь натянуть доброжелательную улыбку на лицо, и заходит в светлый, уже знакомый кабинет.       — Здравствуйте, мисс Грейнджер. С наступающим вас.       — Здравствуйте, доктор. Вам того же, — девушка присаживается на уже осточертевший ей стул, все еще сохраняя на лице улыбочку, от которой хочется вырвать. — Я как обычно…       — Да, мистер Поттер… Изменений, к сожалению, как таковых нет. Как я и говорил, по нашим прогнозам, абстинентный синдром будет длиться ещё неделю. По возможности мы стараемся притуплять синдромы зельями, но мистер Поттер очень сильный маг и очень сильно агрессирует, из-за чего зачастую мешает своему лечащему врачу облегчать симптомы. Да и, как вы знаете, опиатная зависимость сильно влияет на магический фон, поэтому от нас здесь мало что зависит, — доктор виновато разводит руками, пока Гермиона безуспешно пытается проглотить ком в горле. В ушах до сих пор эхом звучат те душераздирающие крики, что она слышала, сидя рядом с палатой друга пару дней назад.       Лучше бы она не имела такого влияния в Магическом мире — тогда ей бы не разрешали всё это слушать. Сама она, словно мазохистка, не может не просидеть лишние пару часов, слушая мучения Гарри и глядя на его болезненную фигуру через небольшое зачарованное окошко в стене.       — Не могли бы вы, пожалуйста, и сегодня мне позволить побыть рядом с его палатой? — самый просящий и жалостливый взгляд из её арсенала — и вот доктор Лестер уже обреченно смотрит на свои руки, словно спрашивая разрешения у них.       — Я не могу вам отказать, мисс Грейнджер. Но помните о нашем уговоре.       — Конечно, — как же не напомнить сделать очередной взнос в фонд Мунго. В любом случае, Гермионе не жалко. Им можно отдать честь хотя бы за то, что новость о… проблеме Гарри до сих пор не попала в цепкие лапы газетчиков. — Спасибо, дальше я сама. Ещё раз с наступающим!       — И вам того же.       Уже знакомый путь к злополучной палате. И каждый раз, словно первый, мандраж и это чертово ощущение нереальности происходящего.       Потому что ну разве может Гарри, её лучший друг, никогда не сдающийся, всегда улыбчивый и охочий для приключений, её Гарри быть здесь? В этом месте, пропахшем отчаянием и медикаментами, корчиться на постели в одной из палат?       Разве может её Гарри предлагать заплатить телом своему лечащему врачу за дозу? Разве может её Гарри клясться, крича не своим голосом, что перебьет всех в этой больнице, если не получит новую инъекцию героина?       Разве такое возможно?       Гермиона замедляет шаг у на первый взгляд обычной стены. Она шепчет короткое заклинание, и вот уже на белой стене проявляется окошко, к которому она тут же приникает, хоть всё её существо и противится тому, что она за ним увидит.       На первый взгляд палата может показаться пустой. Лишь приглядевшись, Грейнджер замечает сжавшегося в комочек на постели человека, отчего сердце в который раз пропускает удар.       Словно почувствовав слежку, худая фигура, облачённая в белую пижаму, с трудом поднимается на колени. Парень хватается за непослушные волосы, распахивает тусклые, запавшие глаза и стонет, обнимая себя руками.       Гермиона закрывает рот рукой, словно сдерживая крик, хоть и знает, что не сможет издать ни звука.       Гарри Поттер болезненно жмурится, искажая гримасой несчастное лицо, и вновь сгибается пополам, начиная хныкать.       Грейнджер отходит от оконца, которое тут же пропадает, вслепую падая на кушетку.       Она видела за эту неделю и более страшные вещи, но к такому привыкнуть невозможно.       Молоденькая медиведьма приносит ей стакан воды, уже даже не спрашивая, как она себя чувствует. Гермиона автоматически благодарно кивает головой, держа стакан обеими трясущимися руками.       Перед глазами невольно проносится тот день, когда Кричер, тягая себя за уши и ударяясь головой о все ближайшие поверхности, кричит что-то о том, какой он плохой домовой эльф, что он ослушался хозяина и что славное поместье Блэков никогда еще не видело такого кошмара. И вырвав из всей этой мешанины «мастер Гарри» и «умирает», Гермиона и Рон с нарастающей внутри истерикой начинают прямо из дома малознакомого им мага-легилимента долбиться в закрытый камин на Гриммо. И лишь благодаря ослабевшей защите поместья им это удается.       Она вспоминает запущенную гостиную, посреди которой на спине лежит Гарри, их Гарри, со зрачками, размером с маковое зернышко, весь серый и не дышащий.       Хорошо, что с ней был Рон, распознавший передоз героином. Рон, который тут же вызвал срочный наряд колдомедиков, выхватил у Гермионы её бездонную сумочку, призвав Акцио аптечку, тут же найдя в ней налоксон и сделав спасительную инъекцию, пока Гермиона в ужасе завывала, забившись в угол. Не раз после она благодарила паранойю, что настигла ее после войны, за то, что в сумочке у неё были всевозможные лекарства и зелья - даже такие узконаправленные.       Позднее, когда жизненные показатели Поттера были в норме, вновь появился Кричер.       Как оказалось, поместье, почувствовав, что хозяин погибает, послало сигнал родовому эльфу. Кричер же, несмотря на указ оставаться в Хогвартсе, направился к ближайшим людям хозяина. Если бы Рон с Гермионой открыли камин позже, то помощь оказывать было бы уже поздно.       Новость о том, что их лучший друг — наркоман, никак не могла уместиться в их головах. И удушающее чувство вины за то, что недоглядели, что, погрузившись в свои проблемы, не смогли предотвратить произошедшее, сводит их с ума каждый день.       Но прошлого, черт побери, не вернуть. Ни один маховик времени не может исправить произошедшее. И всё, что им обоим остаётся, — быть рядом сейчас. Даже если Гарри сейчас этого не понимает и не принимает.       Гермиона сидит у двери, за которой вскоре скрывается лечащий врач Гарри, ещё час, зная, что будет здесь послезавтра, ведь завтра на её месте будет Рон.       — С наступающим, Гарри, — со слезами в голосе шепчет она, бросая последний взгляд на сгорбленную худую фигуру, и уходит домой, где вновь не сможет заснуть, вспоминая бездыханное тело друга среди шприцов и пыли.

***

      — Здравствуйте, министр.       — Здравствуй, Гермиона, присаживайся. Есть какие-то новости? — Кингсли с преувеличенным интересом высматривает что-то в окне, переживая приступ самобичевания. В сложившейся ситуации он не мог не видеть своей вины.       — Ничего нового. Не ест, ни с кем не говорит, полностью игнорирует психотерапевта, из палаты не выходит, но и медиведьмам не мешает. Как… марионетка. Меня будто бы и не узнает, Рона тоже. — Гермиона говорит тихо и сухо, будто это не внутри неё все обрывается от собственных слов и бессилия.       — Я… ох, мне очень жаль, если бы я мог помочь… — Кингсли промакивает взмокший лоб платком, продолжая избегать прямого взгляда на посетительницу.       — Вы можете. — министр удивленно вскидывает взгляд на девушку напротив. Гермиона выглядит решительной, почти воинственной, и Кингсли в очередной раз удивляется, откуда в этой девчонке столько силы. — Мне нужно знать, вернулся ли Драко Малфой и вообще где он сейчас находится.       Шеклболт тяжело вздыхает, несколько секунд взвешивает своё решение, а потом, словно сдавшись, качает головой, начиная рыться в одном из выдвижных ящиков.       — Он вернулся пару дней назад. Выглядел крайне паршиво, если честно. Из моего кабинета пытался через камин попасть на Гриммо, но там ведь все закрыто. Попросил меня в случае, если спросят, не говорить об этой его неудачной попытке. Я не стал ему говорить о том, что случилось с Гарри. Никаких прав на это не имею, — мужчина пожимает плечами и с тихим «наконец» достает небольшую бумажку, которую тут же отдает хмурящейся Гермионе, — Это его адрес.       — Благодарю за помощь. В таком случае, я пойду. До свидания, министр, — Грейнджер решительно поднимается со стула, но возле двери её останавливает то ли приказ, то ли просьба:       — Будьте благоразумны.       Гермиона кивает, не оборачиваясь.       Она ничего не может обещать.

***

      Гермиона решительно не понимает, почему Малфой живет черт пойми где, хотя мэнор не опечатан, однако её это мало волнует. Она не стала брать с собой Рона, ведь, если не могла поручиться за себя, то Уизли, она была уверена, не обошелся бы без рукоприкладства.       В дверь приходится стучать аж несколько минут. Гермиона уже решает, что дома никого нет, как вдруг слышит копошение, после которого вновь наступает неприятная тишина.       — Открывай, Малфой. Я знаю, что ты там.       Спустя еще несколько секунд раздается приглушенное ругательство и скрежет замка. Дверь приоткрывается, и Грейнджер бесцеремонно распахивает её, заходя в коридор и запирая за собой.       — Какого чёрта?! — Малфой недовольно шипит, упирая руки в бока. Гермиона с удивлением понимает, что выглядит он и правда плохо. Пожалуй, даже хуже, чем в последние военные дни. Синяки под глазами, спутанные волосы, бросающаяся в глаза худоба и потухший взгляд. С ещё большим удивлением она понимает, что на Малфое вязанный свитер с буквой «Г». Один из свитеров, что Молли дарила Гарри. Драко, проследив за её взглядом, с возмущением скрещивает руки на груди, словно пытаясь скрыть первую букву имени Поттера на своей груди. — Я спрашиваю ещё раз, Грейнджер, какого черта ты забыла у меня дома?!       — У меня к тебе очень серьезный разговор, который уж точно не стоит проводить на лестничной клетке и который не терпит отлагательств.       — Мне плевать, — кривится Драко, и Гермионе очень хочется вмазать ему по лицу, как на далеком третьем курсе.       — Это связано с Гарри. На её глазах равнодушная маска разлетается на куски, и Малфой предстает перед ней уязвленный, растерянный, несчастный. Черты его лица ещё больше заостряются, глаза лихорадочно блестят, а нижняя губа так по-детски дрожит, что Гермиона тут же теряет половину прежнего запала.       Всё ли то, чем кажется?       — Говори.       — Лучше сделай нам чай. Разговор действительно серьезный.       Драко на удивление не язвит. Только кивает как-то обреченно и взглядом указывает следовать за ним.       Разговор оказывается даже тяжелее, чем Грейнджер себе представляла. Когда она доходит до момента с передозировкой, чашка в руках Малфоя разлетается на мелкие осколки, а Драко ловит паническую атаку, кричит, вырывается и не дает залечить окровавленные руки, пока Гермиона не согласится рассказать все до конца. Напуганная такой реакцией и ситуацией в целом, она накладывает на Малфоя заклинание сна и левитирует его на небольшой диван. Достав из сумочки умиротворяющий бальзам, она снимает чары и заставляет Драко выпить успокоительное. Когда оно начинает действовать, Гермиона берет из аптечки всё необходимое, чтобы обработать руки, из которых все ещё торчат мелкие окровавленные осколки. Малфой почти спокоен в то время, когда руки самой Грейнджер ходят ходуном, так что она наливает бальзама и себе.       Она договаривает историю до конца, пока обрабатывает искалеченные кисти рук. Драко молча слушает, пялясь в потолок, и Гермиона даже не уверена, понимает ли он её, пока не замечает, что из серых глаз безостановочно по вискам бегут слёзы.       Когда она замолкает, её голос уже хрипит. Над ними стоит печальная тишина, которую разрезает звенящий от боли голос, от которого у Грейнджер идут мурашки:       — Я когда понял, что камин закрыт для меня… чуть не расплакался, как придурок прямо в кабинете у министра. Решил, что опоздал, что он больше не ждет меня. Но не мог не попробовать ещё раз. Полдня просидел под дверями, представляешь? — Гермиона застывает от его откровения, как громом пораженная. А Малфой, будто не заметив, продолжает, дрожащим все больше с каждым словом голосом. — Решил, что всё проебал. Что он даже видеть меня больше не хочет. И всё равно на следующий день опять сидел на пороге, как брошенный пёс, — горько усмехается, даже не пытаясь стереть текущие градом слёзы. — А оно вот как… лучше бы он меня ненавидел, чем вот так вот. Мерлин, не могу поверить… — Драко закрывает лицо забинтованными руками, и девушка, глядя на его трясущиеся плечи, робко кладет руку ему на предплечие, почти задыхаясь от жалости, волной поднявшейся в ней. И к Драко, и к Гарри, что сейчас сломанной куклой сидит где-то в Мунго.       Но не может не спросить:       — Драко… где ты так долго был? Уже середина февраля… Тебя не было полтора года…       Малфой убирает руки от лица, шумно вдыхает воздух и трясет головой, словно пытаясь взять себя в руки. Он садится на диване, некоторое время смотрит в никуда мутными глазами, а потом порывисто встает, накидывает Гермионе на плечи пальто, висящее на спинке стула, призывает свою мантию из коридора и, едва натянув её на себя, берет растерянную девушку за руку:       — Я покажу тебе. Мы аппарируем.       — Куда? — хлопает глазами Гермиона, однако руки не вырывает.       — В Германию.       Спустя несколько мгновений в комнате раздается хлопок и на месте двух молодых людей остается лишь легкая дымка.

***

      Когда они появляются на новом месте, Гермиону ещё некоторое время мутит. Шквальный ветер обдувает их зимним холодом, и Грейнджер сильнее запахивается в пальто, осматриваясь.       И с удивлением понимает, что они на кладбище.       Драко, даже не оглядываясь на свою спутницу, быстрым шагом продвигается вдоль надгробий, пока Гермиона неуверенно следует за ним. С неба медленно падают снежинки, и кажется их шорох при соприкосновении с землей и звуки шагов — единственное, что разрезает гробовую тишину этого жуткого места.       Спустя пару минут интенсивной ходьбы Малфой тормозит у неприметного креста и надгробной плиты. Грейнджер, все еще недоумевая, останавливается рядом, читая имя и годы жизни на плите.       «Моника Шульц. 09.12.1990 — 27.01.2000»       — Её перевели в мою группу за месяц до конца моего срока. Она была не такой как все. Более неординарной, что ли. Умнее остальных, но никогда не показывала своего превосходства явно. Любила пошутить и подурачиться, но, если надо, могла быть серьезной. Мне действительно нравилось с ней порой поболтать о жизни. Гениальная девочка, — Драко так тепло улыбается, что Гермиона спешит отвернуться, не желая подглядывать за чем-то столь личным. — Когда я… прощался с Гарри, я говорил ему, что чувствую, что эта поездка изменит меня. Что это моё личное испытание… Я был прав. У Моники был рак. Саркома Юинга, подвздошная кость. Шансов на выздоровление почти ноль. Почти.       Грейнджер стоит, почти не дыша. Она не дура и понимает, что примерно сейчас услышит, и по спине ползет противная капля ледяного пота.       Всё определенно оказалось не тем, чем казалось.       — Я понял, что сделаю всё, что в моих силах, чтобы она выкарабкалась. Когда срок моего наказания истёк, я устроился как полноценный работник, которому выплачивают зарплату. Конечно, Моника проходила курс химиотерапии, но государственное лечение от лечения платного сильно отличается. Я снял крупную сумму со своего личного счета в Гринготтс, и почти всю свою зарплату спускал на Монику и её хотелки. Она очень стеснялась брать у меня что-то. Я знал, что её мать умерла во время родов, а отец был очень жесток. Я хотел верить в то, что она вылечится, но… — Драко тяжело прикусывает губу почти до крови, с горечью глядя на могильную плиту, и Гермиона чувствует, как начинает щипать в глазах. — Я решил сделать это время лучшим в её жизни. Я правда полюбил её. Я бы сделал всё, чтобы она вылечилась. Но я не Мерлин. Она ушла во сне совсем недавно. Почти сразу после её похорон я вернулся.       Гермиона громко всхлипывает, приобнимая Малфоя за руку, что он позволяет ей сделать. По его щекам снова текут слёзы. Слёзы утраты.       — Мне очень жаль, Драко. Прими мои соболезнования.       Несколько минут между ними стоит грустная тишина, и лишь снег шуршит, оседая на надгробиях, деревьях, земле, их печальных головах и плечах.       — Я не мог рассказать Гарри. Не знаю, поймешь ли ты. У нас с вами мозги совсем по-разному работают, — печально усмехается Драко. — Это была моя ноша, понимаешь? Я знал, что всё может закончиться плохо, и готов был нести этот крест самостоятельно. Не жалея себя, отдавая всего себя Монике. Я был только для неё тогда. Панси тогда тоже осталась, у неё завязался роман с местным волонтером. Она предлагала помощь, пыталась поддержать меня, но мне было это не нужно. Я должен был пережить это один.       — Я понимаю, — кивает головой Гермиона, рассыпая русые кудри по плечам, и действительно понимает. И она уверена, что Гарри тоже поймет, когда…       — Если бы я только мог представить, что случится с Гарри, что он себе надумает… Я не представляю, что теперь делать.       Гермиона решительно разворачивает блондина лицом к себе, и он поднимает поникшую голову, сталкиваясь с ней взглядом. Грейнджер, с нарастающей в груди верой в лучшее сжимает его руки в своих, словно пытаясь передать через них надежду.       — Я знаю, что делать. Ты нужен ему. Ты справишься. Вы справитесь.       И Драко впервые в жизни хочет ей поверить.

***

      Малфой медленно подходит к границе теплой зоны прибольничного дворика. Он быстро скидывает с плеч мантию, оставаясь только в тонком свитере и хлопковых брюках и, делая шаг, ощущает уже привычный перепад температур. Драко редко признает гениальность каких-либо изобретений, но со стороны Мунго сделать во дворике всегда тёплый летний уголок было действительно гениальной разработкой.       Он медленно бредет по тропинке к определенной беседке, уже не обращая никакого внимания на цветущие растения и деревья вокруг. Под ногами шуршит галька, вокруг снуют пациенты с посетителями, но едва ли Малфой всех их замечает.       Останавливаясь в паре метров от беседки, так, что сидящий в ней его не видит из-за густого желтого куста ракитника, а Драко напротив — видит всё замечательно.       И, словно в первый раз, екает сердце при виде худой сгорбленной фигурки, настолько бледной, в белой одежде, что больше походящей на призрак, нежели на пациента. Черные лохмы топорщатся сильнее обычного. Раньше это могло бы означать, что Гарри взбудоражен или воодушевлен, но этот новый Гарри, который всё время молчит и никого не замечает, похож на прошлого лишь фамилией.       Малфой стоит в своём импровизированном укрытии ещё несколько минут, собираясь с духом. Каждая встреча ранит его без режущего заклинания, но он должен продолжать.       Тем более, психотерапевт Гарри сказал о положительных подвижках.       Он справится.       Драко делает глубокий вдох и цепляет на лицо безмятежную, доброжелательную маску так, что никто не сможет узнать, что на самом деле внутри него бушует самый настоящий шторм. Настоящий сын своего отца.       От этой мысли Малфоя передергивает.       Медленно заходит в ажурную беседку и пытается не обращать внимание на иглу, пронзающую его сердце от того, что Гарри даже не поворачивается в его сторону.       — Здравствуй, Гарри. Я сегодня немного позже, чем обычно. Помогал Гермионе в одном деле. Кстати, Джордж передает тебе «привет», — простые разговоры ни о чем. Его предупреждали, что Поттер, вероятнее всего, не ответит ни на что из того, что он скажет, но, как бы он ни изображал статую, он все слышит и понимает. Тем более, по словам того же доктора, важнее сам факт посещения, чем то, что будет говорить Малфой.       Джордж Уизли действительно передавал Гарри «привет». Сейчас он тоже проходит лечение в наркологическом диспансере, куда, к слову, пришел самостоятельно после того, как к нему во сне пришёл Фред. Он никому не рассказывает, что конкретно делал или говорил Фред в этом сне, но факт остается фактом. Джордж обратился за помощью. Теперь Гермиона посещает двух друзей, оказавшихся в такой ситуации, и во время последнего посещения Драко был вместе с ней в качестве группы поддержки, ведь Рон был в тот день занят. И отчего-то видеть, что один из близнецов чувствовал себя много лучше, чем его Гарри, было для Малфоя почти невыносимо.       — Сегодня вечером мы с Гермионой снова будем готовиться к поступлению. До сих пор не понимаю, как она будет совмещать университет и личные исследования, хотя для неё, вроде как, нет ничего невозможно. Хорошо, что она была с вами во время всех приключений, а то откинулись бы еще на первом курсе, — Драко натянуто усмехается, — Я, кстати, принес тебе новый скетчбук. В нём плотные листы, так что, думаю, если ты все же станешь рисовать, то в нём это делать будет удобнее, — сегодня врач сказал, что Поттер, хоть и скрывая это от остальных, начал что-то рисовать в блокноте. Они не знают, как давно он это делает и что изображает, но, судя по всему, скетчбук изрисован уже наполовину. Психотерапевт говорит, что это колоссальный успех и стоит ожидать, что в скором времени Поттер может заговорить.       Драко замолкает, глядя на худое, все ещё слегка болезненное лицо. Только сейчас Малфой понимает, что Гарри, почему-то, без очков.       Именно в этот момент Поттер переводит на него свой взгляд таких зеленых на фоне бледной кожи и светлой одежды глаз, и Драко с трудом удерживает на лице улыбку, пытаясь избавиться от чертовой шипастой проволоки, опоясавшей его горло.       Он всегда чувствовал что-то неописуемое, когда видел Гарри без очков. Тот словно становился голым. Таким беззащитным, отчего-то похожим на ребенка. Нереальным.       Но сейчас он выглядит сломленным, несчастным и таким маленьким, что хочется укрыть его ото всех и от всего. И от самого себя тоже.       Пока Малфой пытается пережить неуместный в данных условиях прилив вины и боли, Поттер несколько раз быстро моргает, а потом делает то, от чего у Драко чуть не отвисает челюсть.       — Зачем ты ко мне ходишь? — хрипит Гарри, и Малфой едва узнает в этом голосе его любимого человека. Он знает, что улыбка на его лице дрожит, как листья на ветру, но едва ли держит себя в руках.       — Я всегда буду ходить к тебе, пока ты не поправишься. А когда поправишься, мы вместе вернемся на Гриммо и останемся там вдвоем.       — Ты бросил меня! — неожиданно вскрикивает Поттер, вскакивая на ноги. Несколько зевак оглядывается на их беседку, но едва ли этих двоих это волнует.       Драко молит всех богов, чтобы его голос не дрожал.       — Это не так. Я никогда не бросал тебя, Гарри. Я всегда скучал по тебе и хотел оказаться рядом…       — Ложь! Ты лжец! — в один момент Малфою кажется, что Поттер просто-напросто прямо сейчас сбежит, чего он не может допустить.       Потому что это происходит.       То, о чем говорил доктор.       Всплеск, после которого Гарри наконец сможет выбраться из своей скорлупы. И пусть он хоть изобьет Драко до полусмерти, он должен выплеснуть всё. Малфой не отпустит его, пока он сам не отпустит себя.       Драко тоже встает и берет худую ручку Гарри в свою, и очередная игла пронзает сердце от воспоминаний о том, какими раньше крепкими и горячими были эти руки.       На удивление, Поттер не вырывается.       — Я не лгу тебе. Я действительно всё это время думал о тебе…       — Пока кувыркался с этой сучкой Паркинсон?! Тогда думал?!       Гарри все же пытается вырвать руку, но вместо этого вторая его кисть попадает в плен рук Драко, у которого в голове сейчас настоящий переполох.       «Неужели и правда думал, что я и Паркинсон?..»       — У нас никогда ничего не было с ней. Я гей и люблю тебя, а Панси нашла себе молодого человека, и осталась в Германии насовсем. Я никогда и ни на кого не смог бы посмотреть, потому что для меня есть только ты, Гарри.       С трепетом и ужасом Драко видит, как в родных глазах напротив закипают слёзы, как дрожат обветренные губы и слабеют тонкие руки. Малфой усаживает Поттера обратно на скамейку, и тот послушно сносит все манипуляции, издавая первый всхлип, от которого сердце Драко сжимается до размера горошины.       Он, забив на все рекомендации доктора, прижимает тонкую фигурку к себе, не понимая, это дрожит Гарри, он сам или оба.       — Почему… почему ты тогда бросил меня? — еле выдавливает из себя Поттер, и Малфой чувствует влагу на шее, понимая, что парень плачет. И невероятных сил ему стоит не заплакать тоже от острой боли, вызванной страданиями самого любимого человека. — Почему… почему бросил?       — Я никогда не бросал тебя, мой хороший, — гладит черные вихры и вздрагивающие острые лопатки и отвечает, уткнувшись в макушку, пахнущую лавандой и лекарствами. Гарри цепляется руками за его свитер, и этот жест почему-то кажется Драко таким детским, что на следующих словах голос дрожит не переставая. — Я встретил там девочку… — чувствует, как Гарри, опять все неправильно поняв, пытается оттолкнуть, потому прижимает к себе лишь сильнее. — Маленькую девочку. Её перевели… Перевели в мою группу в марте. Гарри, она бы тебе точно понравилась… Мне она чем-то напоминала тебя, знаешь? Такая храбрая, солнечная, смышленая… Она… у неё был рак… — Малфой сильно жмурится, стиснув челюсти, чувствуя, как горячие слезы расчерчивают его щёки. Слишком свежая рана, слишком глубокая. Он даже не замечает, что тело в его руках не вырывается — лишь мелко трясется, — И я… я делал всё, что мог… Я мечтал, представляешь, что она вылечится и мы её удочерим. Она, конечно, маггла и младше нас всего на десять лет… но я уверен, мы стали бы для неё отличными родителями и… ох, — из-за слёз всё вокруг плывет и сливается, и Драко изо всех сил пытается перестать плакать, но это выше его сил. Ни одно существо на свете не может даже представить, как он привязался к этой девочке, как полюбил её. И как больно ему было хоронить её, такую маленькую, такую замечательную. Не должны умирать дети. Не должны.       Малфой совсем перестает контролировать себя. Весь груз и кошмар последних месяцев обрушился на него, придавив к сырой земле своим весом. Он больше не может быть сильным. И сейчас, как и раньше, именно рядом с Гарри он позволяет себе быть слабым, хоть и не хочет этого.       И в один момент с удивлением понимает, что его по спине гладят костлявые руки.       — Мне так… мне так стыдно, — сдавленно раздается прямо у бледной шеи, после чего следует несколько всхлипов. — Мне было так пло… плохо без тебя. А потом ты-ы не вернулся и ничего не сказал. Я подумал… подумал, ч-что больше н-не нужен тебе… И пошёл в-в этот-т клуб… Мне так хотелось з-забыться, чт-чтобы не было больно, — всхлипывая и запинаясь почти на каждом слове, Гарри давит из себя признание, все сильнее вцепляясь в свитер Драко, беспрестанно гладящего его по узкой, вздрагивающей спине, чувствуя вину за каждый выступающий позвонок. — И п-попал в эту комп-панию, и п-понеслась… И-идиот… А т-тебя всё не было, а… а потом узнал, ч-что ты с П-Паркинсон ос-стались там вдвоём и… Мерлин, мне было так б-больно! И я… подсел на эт-ту дрянь… Пока т-ты там… Мне так стыдно!       И Гарри начинает рыдать. Как ребенок, который проживает каждую неудачу всем своим большим и светлым сердцем. Как человек, чуть не потерявший всё. В полный голос, не сдерживая того, что рвётся, лезет из груди. Того, что сидело в ней чёрным сгустком, отравляя.       — Я… люблю… т-тебя… прости м-меня, п-прости… — шепчет Поттер между всхлипами и завываниями, пока Драко гладит его, глотая слёзы, беспрестанно повторяя на ушко, словно их личный секрет:       — Всё в порядке, мой хороший. Я люблю тебя. Ты справишься. Мы справимся. Вместе. Всегда вместе. Люблю. Слышишь? Люблю.       И высоко в ярко-голубом, несмотря на начало весны, небе над их головами кружится пара белых голубей.

***

      День выписки выпадает на четвертое июня. За день до Дня рождения Драко и, честно говоря, для него это лучший подарок.       Конечно, Гарри стоит на учете и ему предстоит на протяжении года посещать психотерапевта по крайней мере хотя бы раз в месяц, а то и чаще, но это малая плата за то, что он наконец смог справиться с зависимостью и большинством её последствий. В любом случае, впереди ещё борьба с ПТСР и множеством детских травм, разом вскрывшихся из-за употребления, но, как показала практика, пока Драко рядом — ему всё по плечу.       За все эти месяцы, что Малфой ежедневно посещал Гарри в Мунго, в их отношениях наметился огромный прогресс. Спустя достаточно долгое время и просто колоссальное количество нервных клеток блондина, Гарри смог смотреть на него без вины во взгляде. Конечно, этот стыд за своё поведение и подозрения останется в нём навсегда, но станет не тормозом в их отношениях, а напоминанием о том, что необходимо доверять своим любимым.       Поттер расцветал рядом со своим парнем. Начал набирать вес и перестал быть похожим на призрака, хоть и оставался до сих пор сильно худым и оттого маленьким, но это были уже малозначимые мелочи. Драко тоже стал выглядеть лучше, хоть и в глазах его все время сидела усталость, за что Гарри тоже все время чувствовал вину.       Со временем, мелкими шажочками они смогли приблизиться к болезненным для обоих темам. И, как бы ни хотелось их не обсуждать, оба понимали, что это необходимо.       Необходимо сбросить этот груз со своих сердец, чтобы идти дальше рука об руку. Без тайн и недомолвок.       И даже эти болезненные, а моментами грязные подробности их жизни друг без друга лишь сплотили их, скрепили союз железными скобами.       Оказалось, Драко был не совсем прав.       Его приговор оказался испытанием не для него.       Для них обоих.       И теперь, обновленные, помятые, но твердо стоящие на ногах, они вместе входили в новую главу своей жизни. Теперь уже точно одной на двоих.       Первым из камина выходит Малфой, без особого интереса оглядываясь по сторонам. Он редко бывал на Гриммо, пока Гарри был в Мунго, однако вчера устроил здесь генеральную уборку и косметический ремонт, чтобы Поттер возвращался в уже обновленный дом. Остается лишь одна смущающая его деталь, но что с ней делать решать не ему.       Спустя несколько секунд камин вновь с рёвом разгорается зеленым пламенем, из которого слегка неловко выходит Гарри. Или не слегка…       Он цепляется ногой за решетку, неминуемо притягиваясь носом к земле, когда его подхватывают родные руки, ставя на ноги.       — Кривоножка, — беззлобно бросает Малфой и ерошит, уже не такие длинные как раньше, но все такие же непослушные черные лохмы. Гарри хмыкает, но не спорит, с интересом разглядывая свой дом. Дом, который он уже и забыл, как выглядит.       Светлые стены, тяжелые зеленые портьеры сменились кофейными занавесками, пол цвета темного дуба вместо привычного красного дерева, новая, более современная мебель… Хоть Поттер и плохо помнит, как в точности выглядел Гриммо, он точно знает, что выглядел он не так.       — Во всех комнатах сделал ремонт?       — Угу, — Малфой самодовольно приподнимает подбородок.       — Мне нравится, — признается Гарри и обнимает парня за талию, целуя в улыбающиеся губы. — Покажешь спальню? — шепчет на ухо, будто случайно задевая губами мочку, и Драко пробивает крупная дрожь желания.       Но есть незаконченное дело.       — С огромным удовольствием, но сначала… — Малфой слегка отстраняется, указывая рукой туда, куда Поттер почему-то не посмотрел.       В углу около выхода на задний двор, оперевшись о стену стоят десятки, а то и больше сотни полотен.       Картины, которые Поттер писал под наркотиками.       Цепляющие, будоражащие душу, необычайные.       Но такие мрачные, полные боли и ужаса, что мурашки бегут по коже. Даже обычные портреты заставляют разрываться между желанием закрыть глаза и смотреть, не моргая.       Поттер неосознанно жмется ближе к груди Драко, не сводя взгляда со своих же творений.       — Только тебе решать, что с ними делать, — мягко проговаривает Малфой, ободряюще сжимая тонкое предплечье.       Гарри молчит так долго, что Драко уже и не надеется, что он огласит свой вердикт сегодня, однако Поттер в который раз удивляет его.       Он порывисто сжимает руки в кулаки, оборачивается к Малфою лицом и, глядя прямо в ртутные глаза, решительно произносит:       — Я хочу сжечь их.

All my troubles on a burning pile Все мои проблемы — в горящей куче, All lit up and I start to smile Все подожжены, и я начинаю улыбаться. If I catch fire then I change my aim Если огонь перекинется на меня, я сменю цель Throw my troubles at the pearly gates И брошу свои проблемы к жемчужным вратам.

      Отлевитировать все полотна и создать посреди лужайки земляной круг — дело нескольких минут.       Драко молча стоит в сторонке, но в то же время так, чтобы Гарри чувствовал его присутствие, наблюдая, как тот разглядывает каждую картину отдельно, в конечном итоге бросая в центр круга.       Пейзажи и натюрморты — выдуманные или из закромов памяти, небольшие зарисовки и этюды, абстрактные полотна и сюрреалистичные картины — всё мрачное, всё летит на землю, отбрасываемое безжалостной рукой творца.       Вот Астрономическая башня, отчего-то даже более пугающая, чем в день смерти Дамблдора, вот монохромные линии, в которых узнаются очертания несчастной девушки, вот портрет Фила. Фила, который покончил с собой во время бэдтрипа за неделю до передозировки Гарри.       И десятки портретов Драко, порой искаженного на них до неузнаваемости.       Всё в одну кучу.       Без сожалений и раздумий.       Когда последняя картина оказывается на верхушке из горы чувств и воспоминаний, облачённых в полотна, Гарри подходит к Малфою, крепко сжимая его холодную руку в своей горячей.       Он словно бы вопросительно смотрит на Драко, и когда тот ободряюще улыбается и кивает, Поттер достает палочку из кармана, направляя её на гору и уверенно произнося:       — Инсендио.       Картины тут же вспыхивают, и за считанные секунды с ревом начинает бушевать ненасытное пламя, взвиваясь на метры от земли, словно пытаясь лизнуть облака. Жалобно трещат рамы и лопаются ткани, тихо скукоживаются картонки и листы, пахнет ни с чем несравнимым ароматом паленой краски и горького прошлого.       Блики огня отражаются от стекол очков Гарри, однако от Драко не скрывается его взгляд. Взгляд, полный облегчения. На губах играет легкая улыбка, и Малфой улыбается тоже, крепче сжимая его руку.       Черный дым взмывает в небо, унося их боль, сожаления и обиды с собой.       И, кажется, именно в этот момент из пепла рождается их светлое будущее.       И Гарри, не переставая улыбаться, целует Драко, словно впервые.       И в этом поцелуе всё: и благодарность, и надежда, и обещание.       И любовь.       Драко прижимает его ближе к себе.       Конечно, любовь.

It goes, all my troubles on a burning pile Вот так, все мои проблемы — в горящей куче, All lit up and I start to smile Все подожжены, и я начинаю улыбаться.