Хоть раз

Шанью невероятно везуч, возмутительно удачлив и аномально любим богами, раз в очередной раз смог выжить. Она находит его по нелепой случайности, решив освежиться, прогулявшись верхом по округе. Сначала она его даже не узнаёт: одежда лохмотьями кое-как держится на почти полностью обожжёном теле, но крепкая грудь всё ещё вздымается. Мулан слезает с коня, разрывает на куски многочисленные слои своего одеяния, впервые благодарная его тяжести. Два бутыля воды быстро опустошаются над его ранами, кусками тряпок и его ртом. Чуть живой, он жадно глотает воду и что-то хрипит. Мулан не слушает — убирает осторожно не прилипшее к ожогам тряпьё, накладывает влажные тряпки на раны, молит Шоусина о помощи и вслушивается в выравнивающееся дыхание. Мулан понимает что натворила слишком поздно — когда через несколько дней открывшиеся глаза смотрят на неё только проснувшимся диким зверем. Даже больной — шанью пугает до настоящей потери сознания. Она заставляет себя не бояться и открыть глаза, объясняя себе же этот полнейший провал ужасным недосыпанием в последние дни. Шанью всё ещё лежит рядом, собственно, ему и идти некуда. Палатка всё так же перекрывает ночное небо, а ещё веет холодом из-за потухшего костра. Хотя и не так сильно, как должно было. Мулан не думает, что дальше, что потом. Это неважно. Она уже защитила от него Китай — став героиней, перед которой склонился сам император, — и семью, которую благосклонно пригласили в столицу. Отец и мать видят принесённые ею почёт и уважение, народ видит её женой Ли Шанга, а она видит себя в его глазах. Дни льются на неё тихим источником, смотрят жутко-красными ожогами и глушат тишиной предгорного дыхания весны. Мулан разрывает дорогое — очередное — платье и в который раз меняет холодную и влажную ткань. Хворост возле костра не убывает, она несёт его, когда вновь сбегает ночью из дома, когда отходит по нужде, когда ловит очередную живность ради еды ему, когда не может оборвать мысли о гунне. Шанью спасительно молчит — повреждено ли горло, или это простое понимание — Мулан не думает. Ей кажется, она слишком быстро и просто слишком повзрослела, потому и сама говорит лишь во время перевязок, чтобы облегчить действие им обоим. Исколотые пальцы — она ведь толком не умеет держать иглу — подозрением отзываются в служанке, надёжно прячутся под длинными рукавами платья, оставляют чуть заметные следы на тёмной ткани и каждый раз обжигаются о голую, раненную кожу гунна. И на это он тоже молчит — не может не замечать подёргивания — и пусть списывает на что пожелает. Мулан всё равно не признается — себе разве только — что это вовсе не нервное, совершенно не отвращение, а что-то простое и непонятное. Штаны выходят грубыми и неровными, несмотря на мягкий чёрный хлопок, и остаются в палатке перед уходом. Мулан замирает, смотря на первые отсветы восходящего солнца, так похожие на плащ её будущего… просто её будущего. И у этого будущего чёрные зрачки, перекрывающие едва ли заметные всполохи коричневого, намечающиеся поперечные морщины на переносице, командирский громкий голос и полное отсутствие понимания чувств других. Да вот только цена этих замечаний отмерена императором и луной — с осени и до конца дней — своих ли, его? Слабый ветер забирается в рукава, лезет под юбку и треплет волосы, спутывая непонятно зачем. Уже через пару часов служанка вновь будет смотреть неласковым взглядом, небрежно сооружая новую прическу. Если бы ещё могла, Мулан хотела бы остаться Фа Пингом. Мушу и Сверчок исчезают из её жизни в один момент, как и появились когда-то. И Мулан всё больше кажется, что спасение Китая, вспыльчивый Яо, весёлый Линг, добродушный Чьен-По остаются в запертом, невообразимо далёком прошлом. Было совершенно глупо надеяться на сохранении её военного звания, каждая секунда её жизни — доказательство чуда, но она не хотела становится им. Она хотела стать собой. Но родители мягко улыбаются, хвалят за неожиданные успехи в женских делах, снова и снова лепечут о лучшем женихе и Мулан играет по их правилам. Иначе — преступление, иначе — уже не спастись, иначе — позор и смерть. Да только в позоре она уже сама себя запачкала, выхаживая страшнейшего врага своей страны. Иногда Мулан думает, что бы было, если бы она не стала его останавливать. Тогда треск костра заглушает мир, переносит в грёзы, где она всё ещё живёт с родителями, записывает на руках подсказки и проливает чай. Но потом надвигаются тучи — громким топотом, железными мечами, острыми стрелами и оставляют её совсем одну. И она убивает кого-то самым глупым образом и умирает сама, не нагрузив себя дорогими тканями обязанностей. Быть может, так и правда было бы лучше. Но гунн рядом вздыхает, что-то мычит и едва открывает глаза, выхватывая её из серых иллюзий. Мулан не знает, почему всё ещё сидит здесь каждую ночь — это уже ничего не изменит. Но не может просто уйти, оставив его одного. И двое они едва ли понимают происходящее. У Мулан жжёт глаза. Она не помнит, когда такое бывало и бывало ли с ней вообще. В теплеющем воздухе всё больше смешивается запах чужого пота и последняя свежесть почти исчезнувшего снега. Комок в её горле никуда не исчезает одним усилием воли. Мулан всхлипывает, осипшим голосом выжимает слова. — Ещё хоть раз… Прошу. Гунн прикрывает глаза, молчит и, кажется, больше не будет захватывать Китай.