Имбирное печенье

— Ответь только на один вопрос, — попросил Сето. — Как? — Ну, по-разному, — признался Ханамия. — В голове не укладывается, — бормотал Сето, — что вы можете встречаться, и вместе жить, и вот… — А-а-а, я-то думал, ты про секс, — Ханамия сразу поскучнел. Сето поперхнулся от ужаса. Он всегда был чересчур рационален. Из-за усиленной работы мозга его обычно хватало разве что на одну какую-нибудь сильную эмоцию. Зато уж она-то больше всего походила на десятибалльный шторм в крытом бассейне. Сето раздирало. Ханамию такое зрелище чрезвычайно бодрило, однако позволял он себе подобное удовольствие крайне редко — Сето бывал еще и очень полезен. — Но как? — снова спросил раздираемый удивлением Сето. — Откуда? — А, ну знаешь, — легко отозвался Ханамия, — я же злопамятен, а Сейрин так и не дали нам отыграться. Слабаки. Мне это все не давало покоя… Ныло, как зуб мудрости, который никак не может прорезаться и воспаляется перед каждым потеплением. — Мы с Киеши как-то пересеклись, я напомнил о реванше… Сето хмыкнул в винный бокал. — А он мне его не дал, — Ханамия старательно улыбнулся. Воспоминания об этом до сих пор возбуждали в нем азартную злость и жажду деятельности. «Хитрая бестия», — прибавил Ханамия мысленно. «Хитрая бестия» как живая выросла у него перед глазами, разулыбалась и протянула блюдо с сахарными печенюшками. — Я решил не распыляться и устроил ему реванш с доставкой на дом. — Киеши опять не удовлетворил твои запросы… «Ну как сказать», — подумал Ханамия. — И где-то здесь вы начали встречаться. — Ага. Так что вот он, мой камин-аут, Кентаро, дорогой друг. Сето проглотил «дорогого друга» и даже не подавился. Он смотрел на Ханамию, и в глазах его цвела мольба: «Ну давай свое „купился, идиот?” Что же ты. Ну же». Ханамия с удовольствием выполнил его желание: — Что, купился? — назвать Сето идиотом у него не повернулся бы язык. Сето отмер, улыбнулся, показал бармену жестом, что они ждут к своему столику официанта. — Какой же ты мне «дорогой», Кентаро. Ханамия непринужденно раскрыл винную карту. — Если что, у них каждый пятый шот — бесплатно. В глазах Сето стыла безнадежность. Ханамия отпил воды из бокала, жеманно оттопырив палец. У некоторых бывает абсолютный слух, что-то такое было и у Кентаро, только в отношении движений. Он моментально распознавал фальшь поз, движений и манер и реагировал на нее точно королевский ювелир на украшения для рэперов. Сето сделал заказ, подождал, пока официант отойдет, и, пытаясь скрыть недовольную гримасу, спросил: — Почему у тебя… вот это, — Сето говорил об их совместной жизни с Киеши тоном, каким обсуждают смерть родственников и неизлечимые болезни, — я, быть может, и могу понять. «Почему», не «зачем», — отметил Ханамия и снова порадовался тому, какой он молодец, что не стал обрывать связь с Кентаро. И не только с ним. — Но Киеши? Он-то почему? Больше чем ненатуральность поведения Сето не любил разве что обсценную лексику. — Как это почему, — Ханамия вздернул бровь, — потому что я охуенный, конечно же. Когда принесли шоты, Сето выпил сразу два, зажав их между большим и указательным и указательным и средним пальцами. Фыркнул, пару раз провел рукой по блестящим волосам — запахло можжевельником — и с удовольствием понюхал ладонь. Ну да, осень, пижонские мужские средства для волос с натуральными маслами… — А шоты ничего так, вкусненькие, — поделился Сето, повеселев, как смертник перед гильотиной, — и бифштекс у них приличный. Ямазаки оценит. Так что с остальными можно встретиться здесь же. Кентаро в самом деле хорошо его изучил. — Действительно, — Ханамия смотрел, как он методично надирается до слабого румянца и блеска в глазах, — менеджеры по крайней мере будут знать, чего ждать. На следующую встречу Ханамия надел костюм цвета поседевшего плода сливы. Он искренне надеялся, что его команда станет такой же. Он собирался оторваться на все. Он совершил очередной камин-аут стоя. Лампа над столом заливала его потоками золотистого света, тишина стояла как в соборе. — Я не верю, — Фурухаши налил себе чаю. Сето ухмыльнулся. Ханамия достал из бумажника фотографию. Малые жертвы ради больших свершений: на фотографии был он и Киеши. Они с Киеши. Киеши светился таким неподдельным счастьем, что от фотокарточки, казалось, можно было заряжать севшие батарейки. Фурухаши опрокинул в себя чай, как моряк — стакан рому. — Каждый пятый шот — бесплатно, — подсказал Сето. — Кэп, кэп, четверть годового дохода за встречу с Сейрин! — Хара аж захлебнулся словами. — Ее же еще не было? «Прозорливая шельма», — с удовлетворением подумал Ханамия. Фурухаши сидел, закрыв лицо скрещенными ладонями. — А клевые у них бифштексы, — сказал Ямазаки, дожевав. — И шоты вкусненькие, — Сето показал большой палец. — Отлично! — Ямазаки поискал взглядом официанта. — Со скольких начнем? Двадцати? Тридцати? Ханамия довольно откинулся в кресле. Команда умела его радовать. Хара пробрался-таки на встречу с Сейрин, действительно заплатив четверть своего вполне приличного годового дохода, и притащил с собой диктофон. Все траты окупились сторицей после того, как он спустя пару недель выпустил новую музыкальную композицию из криков ненависти и неверия в сопровождении ударных. Название трека демонстрировало всю глубину его творческого подхода: Хара назвал его «Крики ненависти и неверия в сопровождении ударных». «Крики» пользовались отличным спросом, особенно почему-то у студентов и работников сферы обслуживания. Что-то в них было такое. Подкупающее. Какая-то искренность, настоящее отчаяние. На встрече, после исполнения хоровой арии «нет и никогда», госпожа Айда — неженственная, с мрачным огнем в глазах резюмировала: — Я ему не верю. Киеши, обычно достаточно скрытный, твердо и в лоб сказал: — Прости, Рико, но я его люблю. Чей-то приятный баритон отозвался сдавленным стоном из гущи кордебалета, который Ханамия пока еще не научился различать по именам. — А он? Он? — воззвала госпожа Айда, уставив стройный бледный пальчик Ханамии в середину лба. — Я без ума от него, — отозвался Ханамия настолько слащаво и фальшиво, насколько смог. Он был счастлив. Все, чего он хотел, — смотреть, как разбиваются хорошие люди. Внезапно Киеши оказался для Ханамии счастливым все-в-одном. Принципы. Честность с друзьями. Команда Сейрин была вдребезги. Хьюга бесконечно усталым жестом снял очки. Говорить он уже не мог — только хрипеть. Он был бледен, кажется, ему стало дурно. Ханамия услышал, как он ломается с громким хрустом. — Ах, простите, — воскликнул Хара, — ваши очки! Я сел и не заметил. — А Кагами в Америке, — с беспредельной тоской вроде бы невпопад заметил Хьюга. — Так, разобрались, — Киеши хлопнул по коленям. — Теперь — ужин. Весь вечер Ханамия купался в волнах чистейшей направленной ненависти, как в шампанском. Он был вежлив, остроумен и предупредителен. Команда Сейрин терпела, жизнь сияла, Киеши выглядел уставшим. Позже, в ночи, Ханамия лукаво и лицемерно утешал его. Киеши все ему позволил, но не купился. Ханамия знал об этом, Киеши знал, что он знает. Так они и жили. Когда Ханамии после школы пришло время идти в университет, он с известным разочарованием убедился, что курса темных властелинов до сих пор не существует, и, заключив договор со своей отсутствующей совестью, поступил на управление. Учиться он умел, институт закончил успешно и теперь работал мелким черным повелителем в одной весьма успешной фирме. Киеши за это время обзавелся своим кулинарным шоу на телевидении. Как и когда это случилось, Ханамия не слишком-то заметил: теперь, когда Киеши стал частью его повседневной жизни, реакция Ханамии на него несколько притупилась. О Киеши он вспоминал, когда возвращался домой. Большую часть его времени занимали рабочие интриги, настолько мелкие по сравнению с амбициями Ханамии, что он поневоле порой впадал в расстройство. Киеши в это время чем-то там занимался, ходил по квартире большой, одинокий и теплый, что-то дудел под нос и был настолько автономен и вроде бы самодостаточен, что в определенный момент Ханамия почти перестал обращать на него внимание, если брать за точку отсчета его предыдущее раздражение и нетерпеливый зуд. Он приползал с работы выпитый до дна — одно совещание давало минус сто двадцать пунктов айкью — раздевался, некоторое время сидел на пороге, не совсем осознавая, что он такое. Потом шел на кухню. В квартире не было отдельной кухни — кухонный уголок. Киеши обычно можно было найти именно там. Он что-то делал, двигаясь завораживающе и слитно, будто танцующий шаман. Ханамия подходил, прижимался к его спине и потом бездумно следовал за ним — к холодильнику, к столу, шаг вправо к плите, запах шафрана, курицы, сладкого перца. Все это была такая своеобразная дрема разума, почти медитация. Ханамия даже разговаривал в это время с Киеши, в памяти потом иногда всплывали какие-то куски реплик. Ханамия шептал Киеши в спину: — Вот и нет у тебя баскетбола. У Киеши теперь много чего не было, не только баскетбола. — Он всегда со мной, — со смешком отзывался Киеши. — Это уже как часть меня. — Которая тебя убивает. Ханамия грелся, как змея о солнечный камень. — Да, — легко соглашался Киеши, — поэтому самое время найти что-то новое. И он нашел. Ханамия первым узнал о собеседовании. Киеши рассказывал ему и явно волновался. Ханамия решил постараться. Он ходил следом за Киеши и виртуозно, ненавязчиво давал ему понять, что ничего у него не выйдет. — Ничего-то у тебя не выйдет, — говорил он. — У тебя ни достаточного опыта, ни подходящего образования. Киеши ему улыбался этой своей раздражающей улыбкой: две части спокойствия, одна — интимного понимания, такого, словно они только что поделили на двоих какой-то веселый секрет. Киеши взяли с первого раза, он вернулся домой благоухающий радостью, дождем, каким-то скверным средством для снятия грима и принес бутылку шампанского. — Спасибо, — шепнул он Ханамии в макушку, пока тот мелко дышал, опасаясь за сохранность ребер из-за слишком крепких объятиях, — ничего бы не вышло, если бы не этот твой тренинг. Я так свыкся с неудачей, что совсем не нервничал. «Не подействовало», — чуть позже написал Ханамия в планере напротив описания техники. А дальше — через самое невыгодное эфирное время, через ошибки и неудачи, через известные рецепты и не так уж много времени Киеши отхватил себе вечер субботы. Продюсер шоу нащупал идеальный формат. Каждая передача представляла собой рыцарский роман в миниатюре: благородный рыцарь спасает кухню, попавшую в беду благодаря очередной милой, но безрукой девушке. Каждую субботу все больше и больше зрительниц с замиранием сердца следили за тем, как великолепный Киеши мужественно спасает положение и какое-нибудь рагу под восхищенным взглядом очередной разрушительницы. Его целевой аудиторией были домохозяйки и, как он сам это с неудовольствием признавал, Ханамия. «И на что я в результате рассчитывал?» — рассеянно думал он в очередной субботний вечер незадолго до Рождества. Пожалуй, на то, что Киеши, выбитый из колеи всей этой милой кутерьмой с признаниями, несколько поблекнет на экране. Не сработало. Ханамия напомнил себе сделать об этом запись в органайзере. Киеши в телевизоре, с нимбом от новогодней гирлянды, с улыбкой рассказывал о приготовлении крем-карамели с французской солью. Очередная ассистентка протягивала формочку, глядя на него с таким плохо скрытым вожделением, что сливки на столе, казалось, вот-вот свернутся. Киеши поставил формочку на ладонь, и сразу стало видно, насколько его рука большая. Ханамия плюнул на все и распустил завязки домашних штанов. Он кончил дважды еще до того как Киеши добавил желтки к подостывшим карамельным сливкам. Вытерев пот и руки, Ханамия решил сделать что-то конструктивное и собрался в магазин. Из-за соседней двери неслось «… и четверть чайной ложки соли», — проникновенным дружелюбным голосом. Ханамия готов был поклясться, что следом раздался влюбленный стон соседки и в очередной раз порадовался собственной звуконепроницаемой двери. Когда Киеши вернулся, на столе в кухонном уголке его ждали пакет сливок, упаковка яиц, соль, сахар и недовольный Ханамия. Киеши тихонько улыбнулся. Через несколько минут сахар уже янтарно плавился, Ханамия дышал в плечо, по телевизору пели что-то рождественское под унылый дождь за окном. Зима как она есть. — А теперь — от сорока минут до часа, — сказал Киеши, засовывая противень с формочками в печь. Во взгляде Ханамии светилось подозрение. — Давай пока поедим. Киеши весь насквозь пропах карамелью. — Одно хорошо в твоих гримершах — они тебя бреют на ночь, — поделился с ним Ханамия. Они поужинали. — Смотри, нужно, чтобы оно подрагивало вот так. — Ты так все показываешь, как будто я когда-нибудь буду готовить это сам, — фыркнул Ханамия, потянувшись за ложкой. — Нет, — Киеши улыбнулся с предвкушением, — сначала крем должен остыть, а потом еще дозреть в холодильнике. Когда Ханамия раздражался, в лице его появлялось что-то хищное, типично кошачье. Подбородок словно бы заострялся, Ханамия смотрел, полуприкрыв веки. То ли маска презрительной страсти, то ли невыразительной, поддельной радости. Киеши потрогал щеки — действительно гладкие. Отобрал у Ханамии ложку. Притянул к себе. Ханамии нужно было дать повод, Киеши его предоставил. Дальше был тягучий вкрадчивый гнев. Весь недолгий остаток ночи Ханамии снилась проклятая крем-карамель с крупными кристаллами соли поверх сахарной корочки. Он проснулся, чувствуя во рту привкус мелкого поражения. Настроение его было преотвратным. — А, — предложил Киеши. Ханамия, подумав, открыл рот. Киеши положил ему на язык ложечку крем-карамели. Ханамия проглотил ее и почти что заурчал. Белоснежная формочка в ладони Киеши смотрелась крошечной розеткой. — Смотри, как застыло, — показал Киеши, любуясь, — какой ровный след от ложки. Ханамия снова открыл рот. Он принимал ухаживания с затаенной жадностью и хорошо спрятанным презрением. Он был обогрет и устроен. На столе его ждал завтрак из домашнего зернового хлеба, салата, яйца пашот. Киеши, отвернувшись к плите, варил кофе на двоих. На улице похолодало, в стекла била хрупкая снежная крупа. Киеши стоял, опираясь на правую ногу. На левой, под тонкой тканью штанов, проступали очертания коленного бандажа. — У меня сегодня запись рождественского выпуска, — Киеши разговаривал как будто с кофе. — Что ж, — безжалостно сказал Ханамия, — не думаю, что это повод кардинально менять планы. Просто погуляем чуть попозже. Погода такая чудная. За окном по мутному серому небу неслись всклокоченные облака. — Что ж, почему бы и нет, — эта улыбка Киеши числилась у Ханамии одной из самых нелюбимых: чистая, ясная, направленная куда-то внутрь. Рождественский выпуск означал весь день на ногах. Киеши собрался и уехал. Ханамия, памятуя о выходном дне, напомнил троим семейным сотрудникам о Том Самом Срочном Деле, Требующем Немедленного Решения и со спокойной душой закрыл почту и отключил телефон, а потом целый день потратил на чтение и поедание крем-карамели. К вечеру небо успокоилось, обмелело, закат вышел чудесный, глянцевый и прозрачный. Киеши пришел вместе с темнотой, как будто бы истончившийся и посветлевший. Ханамия повел его гулять из чистого упрямства. На улице шел снег — сначала колючий, мелкий. Когда они дошли до сквера, на них посыпались пушистые белые хлопья. Вдруг стало очень холодно, и Ханамия тут же замерз в своем легкомысленном осеннем пальтишке. Однако снег мягко ложился на все еще темно-зеленые кусты, сыпался сквозь голые ветви деревьев, и что-то типично японское у Ханамии внутри — в наличии души у себя он сомневался — подняло непреклонную змеиную голову и приказало идти вперед и любоваться. Они свернули с главной аллеи — празднично освещенной, людной — и пошли извилистой боковой тропинкой. — Ты совсем замерз. Киеши умел черпать силы из источников, недоступных Ханамии. За то недолгое время, за которое Ханамия перестал чувствовать щеки, Киеши разрумянился и где-то потерял свою усталость. Ханамия захотел сказать что-то недовольное и не смог. Киеши отряхнул его пальто от снега, расстегнул свою тяжелую, теплую куртку и накинул ее поверх. Ханамия испытал новый приступ недовольства — он был не маленький, однако куртка Киеши укрыла его не хуже плаща. Сначала было все так же зябко — пальто льнуло к запястьям и шее холодной подкладкой, потом вдруг стало тепло, жарко, карманное лето укутало Ханамию от шеи до середины бедер. Киеши шел рядом в толстом вязаном свитере с ирландскими косами и в… — А это что? — с изумлением спросил Ханамия. Киеши пощупал чудовищный бронзовый шарф с изумрудной отделкой. — Это мне Ямазаки-кун связал. Ханамия раздраженно прищелкнул языком. Что за странные хобби. Каждый раз сюрприз. То Фурухаши с его икебаной, а потом и Сето с ней же. Ханамия предположил, что под вывеской клуба традиционных искусств скрывается общество свингеров — другой причины для Сето интересоваться аранжировкой каких-нибудь азалий он придумать не смог. Ямазаки подался в вязальщицы. — И на чем он это вязал? На табуретных ножках? — На руках. — Как это? — Ну, вместо спиц. — Да вы, смотрю, скорешились, — ревниво заметил Ханамия. — Я похвалил его специальный рождественский свитер. — Та норвежская жуть с оленями? Киеши удивленно поднял брови: — А мне понравилось. — Все с вами ясно. Шарф был великанский, каждая петля — с половину ладони Ханамии. Киеши укутался в него едва не по пояс. — Уверен, если ты намекнешь, Ямазаки-кун и тебе свяжет. — Ценой похвалы его свитера? Никогда. Киеши улыбался. Ханамия подумал — как странно. У меня все вышло: Сейрин среагировали так, как я рассчитывал, команда — тоже. Где-то тут все должно было кончиться, Киеши — устать и развалиться, его друзья — сдаться под напором обстоятельств… Сето, Фурухаши, Ямазаки и Хара — те еще обстоятельства. А получилось так, что и у Киеши все вышло. Сокомандникам теперь трудно с ним общаться, но они стараются, скрипят, но принимают. «Обстоятельства», меня. Поменять тактику? Ханамия сунул руки в карманы чужой куртки и задумчиво пошевелил пальцами. Все это время Киеши отлично знал, с кем имеет дело, все понимал, все видел. Более того, как будто видел что-то, недоступное Ханамии, причем в нем самом. Ханамия посмотрел на Киеши. Снег запутался у него в волосах, шарф возле рта намок от дыхания. — Хочешь глинтвейна? Придем домой — сварю. — Мхм, — невнятно промычал Ханамия, все еще витая в собственных мыслях. — Еще нашел рецепт имбирного печенья, тебе понравится. И называется смешно. — Как? Киеши поднес руку к самому его лицу и звонко щелкнул пальцами. Ханамия вздрогнул и изумленно моргнул, словно бы просыпаясь. На одно удивительно богатое мгновение реальность перед ним словно бы расслоилась, он вдруг увидел разные ветки событий — как будто перед ним прокрутили два кинофильма. В одном Киеши сказал ему, улыбаясь своей обычной ласковой улыбкой: «Купился, идиот?» Ханамия смотрел на его губы — изгиб их был привычен, а вот слова — чужие. Ханамия внимательно следил за артикуляцией, чтобы отследить ошибку. Наверняка реплика другая, просто текст во время озвучки почему-то изменили. Но нет. И слова, и движение рта совпадали. В голосе была улыбка. И в глазах, когда Ханамия посмотрел в них — тоже. А потом не стало ничего. Возникновению этого «ничего» и был посвящен фильм. Киеши исчез, и на его месте появилась пустота. Она росла и ширилась: захватила шкафчики, лишенные набора сковородок, а на столе — место ножей; с дивана исчезло лоскутное одеяло, подарок от фанаток, предмет лютой ненависти Ханамии. Холодильник стал чист, расписание в планере Ханамии сделалось безупречно. Никакого беспорядка, никакого утреннего сражения за место в небольшой ванной, в котором проигрывали оба, и Ханамия чистил зубы, шипя, чтобы Киеши не вздумал запачкать его пастой и тыкая щеткой наощупь вправо и вверх. Киеши смеялся, находясь чуть к востоку от щетки, и был как стена сонного тепла. Иногда, если Ханамия почти начинал опаздывать, Киеши брал расческу и расчесывал ему волосы, которые сам же и спутывал ночью, и спрашивал: «Челку налево или направо?» «Сколько той челки», — ворчал Ханамия, ныне в одном лице повелитель людей и раб корпоративного дресс-кода. В кино все это исчезло, оказалось стерто. Осталась лишь белизна. Во втором фильме не было и этого. Был Ханамия, зажатый между двумя карьерными ступеньками в самом низу шаткой, но соблазнительной иерархической лесенки, были мелкие каждодневные рабочие интрижки, были какие-то безликие пресные девушки, и покупные онигири на ужин, и сеанс рутинного онанизма со стандартной порнухой вместо рецепта праздничной утки фламбе. В этом фильме он жил и думал, что все у него хорошо, и жизнь удалась. Воображаемые эти киноленты как будто пересеклись, соединились, Ханамия просматривал их под сухое эхо щелчка и чувствовал чистейшее, безграничное удивление и уверенность — Киеши так не поступит. — Макото? Большие, теплые ладони легли Ханамии на щеки, прорвав зябкую паутину иллюзий. Кожу закололо. Киеши глядел на него пристальным, темным взглядом. В сумерках лицо его казалось едва намеченным — выделялись только глаза и брови. — Очень холодно? — Очень, — почти не шевеля губами, шепнул Ханамия. Киеши поцеловал его так, словно делал дыхание рот в рот. Губы, нос у него были горячие — он не мерз, как будто не умел этого. Ханамия вдохнул тепло. От Киеши пахло засахаренным имбирем. — Имбирь? — Ханамии пришлось откашляться, голос его не слушался. — Для печенья, вот этого, которое «щелк-щелк», — Киеши казался смущенным. — Оно такое. Пряное, острое, почти несладкое — засахаренный имбирь, просто имбирь, коричневый сахар, душистый перец, гвоздика, корица, щепотка красного перца… — Вот скажи, почему кулинария? «Почему я?» — хотелось спросить Ханамии, но есть вопросы, которые нельзя задавать, если не собираешься умереть на следующий день. — Потому что доступно всем, — сказал Киеши, неожиданно становясь косноязычен, — потому что это то, что объединяет людей. Ну, знаешь, традиционное «накорми гостя». Потому что необходимость, каждодневная, постоянная, но если делать ее хорошо — жизнь становится приятнее. Потому что, — подумав, добавил он, — почти искусство, которого на самом деле не существует. Ханамия слушал его, и в нем росло странное подозрение, слишком похожее на уверенность. Ханамии казалось, что где-то там, на условном другом конце земли, наверное, в какой-нибудь Америке, скажем, в штате Вайоминг, на дремучем забытом перекрестке лежит насмерть сбитое его жизненное предназначение. Пьяный фермер на пикапе снес его и уехал, не останавливаясь, и снег теперь заметает укоризненный взгляд и острые хищные зубы, которые должны были загрызть Ханамию. А раз все сложилось именно так — теперь он свободен. Его ждало вот это все: горка душистых яблок, глинтвейн, толпа друзей и не совсем друзей, нащупывающих точки соприкосновения, и другие проклятия дурацких семейных праздников. Просто так, нипочему. Ханамия взял Киеши за руку, сжал ее и засунул в карман его же куртки. И обязательно имбирное печенье.