социальный конструкт

Что есть совесть? Клеменс смотрит игриво на тёмную фигуру в проёме, полностью осознавая, что снова провинился, ибо его совесть имеет свой характер, своё тело и даже свои аргументы против его скулежа. Скулить не положено, даже такой собаке, как он. Ханниган чувствует себя достаточно доминирующим над ситуацией, чтобы дразнить свою совесть, раздвигать границы нормального в обществе поступками и скрашивать свои вечера, греясь в чужих кроватях. Его совесть приходит только после полуночи и не показывается людям. Они и так не заметят. У них у самих нет совести. Клеменс так думает, потому что считает себя абсолютно адекватным, абсолютно спокойным и здоровым, он ведёт себя так, как ему вздумается, и позволяет другим делать то же самое. Ударить его — что-то из разряда «поцелуй меня», произнесённого достаточно томно, чтобы не просто позволить коснуться губами, а ещё снять с себя одежду, входить резкими толчками, и при этом не испытывать к самому себе ненависти, когда прогибаешься и стонешь даже для себя чересчур наигранно. — Сколько за последнюю неделю? — Холодок пробегает по спине от абсолютно спокойного голоса из темноты, где стоит его совесть, Маттиас. Нарекать как-то существо, которое будет тебя отчасти контролировать — необходимо, если хочешь уметь с ним договориться. Себя тоже надо уметь обманывать. Ложный контроль, ложный контроль над контролем — поздравляю, ты бог своего мира, пусть тоже ложного, который придумал под литром водки и парой косяков. — Неужели ебаная совесть проснулась, — Клеменс шипит, щурясь уже недовольно, потому что такого скорого разговора не ожидал. Не сегодня, когда руки чешутся от безделия, а глаза слезятся от невозможности принести себе хотя бы каплю удовольствия, разбавить чересчур скучную жизнь чем-то, что заставит хохотать до боли в щеках и животе. Хохотать до истерики, которая подступает, как тошнота к горлу после очередного соития, — ты не мог бы избавить меня от бессмысленных подсчетов и нотаций хотя бы на сегодня? Хотя бы на блядское сейчас? Смотрит во внезапно освещённые светом проезжающей мимо дома машины ледяные глаза Маттиаса и видит, как ему не терпится сорваться на рык, ибо жмурится и еле заметно губа дергается в отвращении, стекающем слизью по воображаемой глотке. Маттиас не может думать, он не может осознавать, но может выполнять функции, которые Клеменс месяц назад ему доступно объяснил, сев абсолютно по-блядски на колени и показывая, как не надо — терзал губы чужие до тех пор, пока Маттиас не сорвался. Ходячая совесть осознала свою функцию, оставив на бедрах чужих синяки, а на нижней губе алеющий след. Клеменс и не думал, что в серой полупустой комнате будет когда-то сминать себе бедра и кусать губу, закрывая глаза. Он знает, что это не он. Это наказание совести. Первое по счёту и приятное до жути. — Ты же понимаешь, что сам прописал мне этот вопрос и сказал задавать тебе его еженедельно? Тебе ещё повезло, что многие функции я не могу выполнить просто потому что ты надираешься, как последняя скотина, чтобы позволить себе точно не думать обо мне. — Маттиас складывает на груди руки и наклоняется чуть вперёд, взглядом прожигая дыру где-то во лбу Клеменса. Клеменс не хочет смотреть в глаза и не позволяет это делать с ним. — Ревнуешь? — Ответ достаточно язвительный и сухой, чтобы на месте его припереть к стенке, заставить смотреть возбужденно на губы несуществующего человека и тянуться через пару секунд за поцелуем, но вместо него душить. И вовсе дать коленом в живот, чтобы не расслаблялся. Не в постели же чужой. — Клеменс, ты же понимаешь, что я всего лишь выдуманное оправдание для твоих бредовых поступков? То, что ты хочешь меня видеть только ночью, ещё не означает, что я не живу в твоей голове постоянно и не могу прямо сейчас перечислить всех твоих любовников — чего ты не можешь, потому что вытягивать подобную информацию после очередной пьянки тебе больно — так что советую отчитываться и поскорее нести сюда твои никчемные оправдания. — Если их не будет? Ты же знаешь, что я ничего такого не сделал. Я делаю то, что хочу, и то, что мне не запрещено. Мне нет дела до мнения общества, мне нет дела до мнения близких людей, потому что кроме тебя у меня никого нет… — Маттиас закатывает глаза уже с нетерпением и перебивает. — Меня нет, ты понимаешь? — Как это нет, — Клеменс встаёт с расстеленной кровати, пропахшей сигаретами и спиртом — кажется, постельное бельё нет смысла менять, учитывая регулярность сна в своей постели. И всё равно провоняет на следующий день. Худая рука — в побеге за удовольствиями Ханниган давно уже позабыл про аппетит и голод, какая разница, сыт ты или нет, если у тебя на носу столько всего неосуществлённого — тянется к плечу Маттиаса и сжимает его, пальцами впиваясь в обнажённую кожу. Маттиас не может чувствовать боли, а Клеменс может только фыркнуть на отсутствие реакции, — я могу тебя касаться, какого хуя ты говоришь, что тебя нет? Твой голос звучит в моих ушах, даже если я прямо сейчас включу свой диктофон. На записи ты будешь. Клеменс поправляет свои русые волосы и не видит, что рукой схватил воздух, а взгляд его съехал, будто он в какой-то момент не может понять, где должны находиться бесчувственные глаза его личной совести, которую на самом деле невозможно услышать на записи. Он постоянно записывает их разговоры, но срывающийся на полный ненависти крик голос он слышит исключительно благодаря своей разыгравшейся фантазии. Потому что ему это нужно. Ему нужно знать, что он может себя контролировать. — Не пори чушь. — Маттиас с силой отталкивает, заставляя приземлиться неприятно на холодный пол, устланный ковролином. Клеменсу холодно в любое время дня и ночи, потому что у организма нет энергии на то, чтобы согреться. Она расходуется исключительно на резкие прихоти, и, только когда от боли в желудке кружится голова, приходится запихнуть в себя хоть что-то. Порой Клеменс надеется, что в сперме есть калории, иначе он скоро совсем загнётся. — Я не собираюсь перед тобой оправдываться. — Мне перестать выполнять свои функции? — Маттиас убирает руки за спину и садится на корточки, с отвращением разглядывая беспорядок в комнате. Сколько Клеменс не убирался? Месяца два, три? Полгода? Чёрт его знает, лучше не спрашивать и не пытаться угадать. Под грудой вещей на полу, кажется, спрятана единственная любимая книга Ханнигана, а ноутбук давным давно потерян за различным хламом, который Клеменс по нужде своей — конечно же, появившейся исключительно в его мозгу из-за нехватки адреналина — ворует из магазинов. Ему ничего не пригодится, он прекрасно это знает. В пяти кружках на столе очаровательно живится плесень, разноцветно бело-зелёным и мерзким расползаясь по стеночкам. Зрелище не из приятных. Впрочем, хотя бы не тянет мочевиной — взамен этого засохшие пятна на простыни и пододеяльнике, которыми парень не пользовался по назначению так давно, что можно просто продавать кровать — выгоды будет больше. Спать иногда хочется на полу. Когда совесть просыпается и говорит, что нормального сна он не заслужил. Клеменс не спит гораздо больше, чем он сам думает. Ему хватает и пары часов, чтобы на следующее утро с улыбкой во все зубы бежать в ближайший алкомаркет и в телефоне что-то нажимать, приветливо улыбаясь какой-то девушке по видеосвязи. Он переспит с ней той же ночью, разворошив всю её заначку кокаина и травы. Не ради того, чтобы нанюхаться или накуриться, а просто так. Для галочки. — Нет. — Ты хочешь, чтобы я принуждал тебя? — Клеменс встаёт на колени, ухмыляясь довольно краем рта, и определённо думает, что на этот раз он свою совесть переиграл. Она же играет по его правилам? Совесть не позволит расстегнуть кожаные штаны — воплощать в своём символе контроля сексуальные предпочтения, конечно, ошибка века — и не позволит своей руке зарываться в тонкие светлые волосы. Совесть будет чиста. Хотя бы сегодня. — Тогда я лучше уйду, только сначала, — фраза оставляется открытой для продолжения. За Маттиаса говорят действия: ремень достаётся достаточно быстро и чересчур хлестко прикладывается к плечам и лицу хозяина, который терпит это с таким снисхождением, будто Маттиас — ребёнок, а кусок даже не настоящей кожи в его руках — невинная игрушка. Словно лего, раскиданное по непонятным соображениям, на которое больно наступаешь пяткой, и наблюдаешь за оставленным следом на уже настоящей коже, которая неприятно зудит. Красные полосы, которые Ханниган не видит, но чувствует заставляют его улыбнуться так легко, словно его поцеловали в щёку на самом первом в жизни свидании, а не отходили ремнём как следует. Маттиас бросает ремень на пол и растворяется в темноте коридора, когда Клеменс блаженно закрывает глаза. В зеркале в шкафу всё это время отражался лишь он, сжимающий в руках свой собственный ремень, оставляющий сам на себе следы насилия. Из рук он падает скорее от слабости владельца, а не от нежелания продолжать. Клеменс хотел бы, чтобы его прекрасная совесть схватила его пальцами за щеки, прижавшись подушечками к скулам и заставила бы скулить от желания и боли. Он бы хотел, чтобы Маттиас заставил его раздеться и отхлестал бы ремнём по всему телу, а не по еле-еле обнаженным местам. Клеменс знает, что так он себя очистит, а его совесть будет содрогаться от неприязни к нему. Плохо не знать меры. Мера должна быть во всем, у всего должен быть предел, но у Ханнигана эти понятия просто напросто отсутствуют, точно так же, как и реальная совесть. Он спит с первыми встречными, выпивает три бутылки пива, стащенных у кого-то из любовников после бурной ночи, перед собеседованием, на которое приходит только ради того, чтобы поглумиться над работодателем. Его репутация ничего не значит. Он не знает, что он такое и что ему делать в этом мире. Иногда отчаяние и осознание никчёмности может накрыть с головой. Тогда не помогают ни алкоголь, ни секс, ни несвоевременные желания. Их просто нет, потому что предел есть даже у мании. И когда подсознание начинает выкорчёвывать дерево зловония всех грехов, которые на свою душу и совесть берёт Клеменс, больно невыносимо. Словно растерзанными до крови губами пьёшь текилу, слизывая соль и заедая чем-то, что покислее. Разъедает. Словно выливаешь чистящее средство впервые за месяц в ванну, чтобы попытаться смыть с себя вековую выдуманную им же грязь, которую сволочь-совесть намазала за те три часа, пока он ворочался, закутавшись в куртку, на полу. Только Клеменс чистым уже не будет, а вот ванну ещё реально отмыть до белого блеска. Не помогает протрезветь от непонятной тошноты от себя даже прохладный кафель и прочистка желудка. Внезапно даже оставшиеся багровые пятна на шее причиняют такой дискомфорт и боль, что хочется неровными ногтями — Клеменс никак не избавится от привычки грызть их, когда думает о предстоящих планах — содрать кожу в этих местах и избавиться от противных отметин, но невозможно, ибо причинение боли себе это последнее, что Ханниган позволил бы себе сделать в его «здравом» уме. Калечить тело собственноручно не входит в его планы, хотя бы потому что привлекательность снизится. Не по другим причинам. Маттиас приходит так же неожиданно, как и эта ненависть к себе. Маттиас не может упустить подобный момент. Маттиас хочет полюбоваться расцветом Клеменса. — Отвратительный, мерзкий мальчик, что ты с собой сделал? — Маттиас подделывает заботливый тон, от слащавости аж уши вянут, и Ханнигану хочется лишний раз попытаться пихнуть себе в рот два пальца — как жаль, что рвотный рефлекс потихонечку слинял с появлением чересчур активной половой жизни. Совесть глумится, не позволяет себе улыбки даже в такой момент — лицо будто даже не из камня, а из мрамора. Белого, с трещинами. И сквозь эти трещины из Маттиаса сочится погруженная в вечную тьму злоба. Злоба Клеменса на самого себя. Нечто гораздо хуже совести. Нечто, что не пощадит и не сделает послушный шаг в темноту, как это обычно делает Маттиас. — Что тебе хочется больше сейчас? Боли? Может, чей-то член в глотке? Давай, ты же обычно так любишь рассказывать мне свои великолепные фантазии! — Отъебись от меня, оставь меня в покое, сегодня не тот день, ты не должен, — и снова Клеменс не успевает договорить, как Маттиас поднимает его за шкирку, словно маленького котёнка, и толкает в стену, заставляя боком упасть на полку с различными принадлежностями для гигиены. Он рукой балуется, пальцами практически щекоча шею, покрытую засосами, и готовясь в любой момент сжать её или нанести удар похуже. — Давай, расскажи мне, как тебя поимеют через неделю, когда я прекращу тебе читать лекции, и ты встанешь обратно на ноги, вновь решив, что волен делать всё, что пожелаешь, потому что совесть у тебя есть и она самоочищается. — Я тебя выдумывал и прорабатывал не для того, чтобы ты мне мозги ебал, — шепчет надрывно, едва сдерживая слёзы, которые режущей солью накатывают, словно морские волны. Тонуть не хочется, — тебя вообще не существует, как ты, блять, смеешь на меня руку поднимать? Ладонь всё-таки оставляет красный след на щеке и Клеменс падает на колени, не сдерживаясь больше. Это проигрыш. Он признает, что Маттиас лишь его выдумка, он признает то, что контроля не существует. А отсутствие контроля это хаос. Хаос в голове точно не признак чего-то хорошего. — Неужели? А кто меня агрессивно убеждал в обратном, чуть ли не падая к ногам? Чего ты снова скулишь, неужели реальная совесть всё-таки прогрызлась сквозь твою похабщину, твой мерзкий характер, который слоем грязи лежит на морали, сквозь всё твоё равнодушие к несправедливости? Это достижение, молодой человек. За такие успехи я даже готов доказать, что я гораздо реальнее, чем ты думаешь. — Маттиас хватает Клеменса за руку и царапает её. Царапает так сильно, что местами проступает не кровь, но намеки на нее — ногти недостаточно остры, тут бы лезвием пройтись, да таких узоров наделать, чтобы стыдно было кому-то показываться на глаза без одежды. Во взгляде Клеменса уже даже не испуг, а бессильное отчаяние и непонимание, как его выдумка может быть настолько ощутимой, и как она может делать больно, если её не существует. Только Клеменс уже не сможет осознать, что сам мечется по ванной, смотря сквозь пустоту на себя в зеркало, и сам царапает себе кожу, скуля и шипя от боли. Он и не заметит, что его рука возьмёт ножницы из ящика, потому что он будет совершенно точно уверен, что это делает рука Маттиаса. Рука его чистой, невинной совести, которая хуже не сделает, только лишь наставит на путь истинный. И больно он не сам себе делает — резкими движениями накидывается неострым лезвием себе на кожу, заставляя ее трепетать от прохлады металла — а его совесть наказывает. Он не увидит беспомощного и одинокого себя. Он не захочет. — Блять, отстань, не трогай меня, не смей, — действительно скулит, как собака, опускаясь до тех низов, которые и представить себе не мог: такой позор ощущать буквально кожей, когда Маттиас смотрит на него, как на игрушку. Он снова ребенок, только развлечение не лего, а нечто живое. Не ремень. Человек. Хозяин, — я сделаю что угодно, только не трогай меня. — Что угодно? — Да. — Перестань ныть, а то я не постесняюсь заставить тебя заниматься такими вещами, что ты просто не выдержишь и будешь со стыда умолять себя прикончить. Сходи в душ, смени постельное белье, выпей стакан воды, успокойся и ложись спать. — Маттиас смотрит серьёзно. Проделывать это вошло в привычку — защита хозяина от самого себя в этих мраморных трещинах. Всё равно вернётся всё на круги своя. Через пару дней, неделю или месяц. Желания не уходят навсегда, стыд не становится нормой, совесть не возвращается. Клеменс мотает головой пустоте, соглашаясь со всеми условиями, прикрывается руками, опасаясь очередного удара, и пытается встать, всё ещё цепляясь взглядом за воздух, где не может не видеть Маттиаса. Маттиас впервые за долгое время ухмыляется, понимая, что это очередное поражение перед самим собой для Ханнигана. Он сделает всё, что ему велено, он действительно ляжет спать и попытается привести мысли в порядок. Он даже подумает, что стоило бы уничтожить Маттиаса и начать жить нормальной жизнью — Маттиас в это время неощутимо гладит его по голове, сидя на стуле рядом с кроватью. Только вот проблема одна: ничего уже не исправить, потому что спустя какое-то время он проснётся и не вспомнит о том, что задумал. Итак, что есть совесть? Это социальный конструкт.