Притча о монахине и менестреле

Жил в стародавние времена на свете менестрель. Бродил по городам и странам, выступая на потеху простому люду со своими песнями, и тем зарабатывал себе на ночлег и миску похлебки. Он скитался по миру, но путь его был не бессмысленен и не бесцелен. С самого детства он видел сон, будто стоит он ночью посреди ровной степи, которой не видно конца и края. В небе висит огромная полная луна, и в её свете юноша отбрасывал длинную тень, уходящую далеко за горизонт. Тот сон растолковала одна старая цыганка, сказала, что луна указывает ему путь, и будет он видеть этот сон до поры, пока не найдёт своё счастье. И в ту же ночь юноша собрал в маленький узелок свои пожитки да краюху хлеба, поцеловал в лоб спящую мать и навсегда покинул отчий дом в поисках счастья. Шли годы. Юноша научился играть на лютне и стал бродячим музыкантом. Жизнь его была беззаботной, не знал он ни горестей, ни печалей, ни тягот, ни потерь, ни к кому и ни к чему не привязывался, ни о чем не жалел. И поверил он, что его счастье и есть вечная дорога вперед, погоня за неуловимой тайной пророческого сна. Однажды он остановился на ночь в одном трактире…. *** Если что-то в своей жизни Тиррольд и мог назвать своим домом, в особенности с той поры, когда покинул отчий, навсегда отказавшись быть привязанным к одному крыльцу, то это были таверны. Именно так, не одна единственная, которая наверняка найдётся в памяти у каждого и в которую каждый стремится: ради вкусной ли похлебки, какую не сварить сварливой жене, ради уютно потрескивающего ли камина, пока родной теплится где-то далеко, ради приветливого ли взгляда девицы-разносчицы, что приятно согревает истосковавшуюся душу. Все и каждая были милы сердцу странника оттого, что привечали под своей крышей люд всех мастей и занятий, создавая это щемящее чувство «неодиночества» - иного слова найти не вышло. Бок о бок сидели здесь работяги-шахтёры и бездельники-музыканты, вроде него, разбойники-душегубы и благочестивцы-монахи, увальни-стражники и искусники-ремесленники. Все вместе на один вечер они становились дружной семьёй, кажется, и не подозревая этого. Пели и смеялись от счастья и оплакивали горе. А если ты вздумал вести себя неподобающе, то готовься к пересчёту рёбер или крепкой оплеухе – а как ещё в семьях принято разбираться с грубиянами? Бывали, конечно, и откровенно вшивые заведеньица, не чтящие всеобщий порядок, но Тиррольд надолго в таких не задерживался и тем более никогда не лез со своим уставом в чужой монастырь. Всё-таки парнишка он был далеко не самый глупый. Этим днём его палками выгнали из одной деревни местные старейшины-святоши за то, что смел петь «гнусные стишки о нечистом» несмотря на то, что публике выступление менестреля нравилось, и он твёрдо решил залить обиду и пару новых синяков в ближайшем кабаке. Уж там его всегда привечали с большой радостью, зачастую награждая сытным ужином за нехитрый труд. Бог явно замотался в своих повседневных заботах о мире и позабыл про бедного певца, именно так объяснил себе Тиррольд то, что таверну он нашёл только к вечеру, когда солнце уже почти безнадёжно тянуло свои закатные лучи, утопая за горизонтом. Голодная псина-Ночь пожрала светило, и такая судьба ждала бы и менестреля, уютный жаркий желудок плешивого волка, если бы не еле уловимый запах дыма и огонёк окон впереди, заставившие ноги позабыть о ноющей боли и устремиться под спасительную крышу. В нос тут же ударили такие знакомые запахи: резкое и кислое омбре эля и перегара, прогорклый туман табака, тяжелые влажные испарения пота, манящий, отзывающийся гулким воем желудка аромат жаркого, от которого слюна тут же наполнила рот. Вихрь взрывного хохота, зычного оклика хозяйки, гула толпы, стука кружек о столы вместе с этим букетом вскружили голову, привыкшую к блаженной тиши поля, и даже пришлось схватиться рукой за косяк, когда комната куда-то сама собой накренилась, уводя за собой. Самообладание вернулось так же быстро, стоило решительно сбросить с себя морок, и как ни в чем не бывало Тиррольд бордо направился к стойке, с грацией танцующей юной девы обходя столики, посетителей и разносчиков с подносами, полными еды и грязной посуды. - Уважаемая монна, не будете ли так добры позволить промочить горло чем не жалко простому странствующему певцу? Поверьте, мои песни развлекут Ваших постояльцев, а моё пение убедит Вас, что эта ничтожно скромная плата, и Вы непременно захотите угостить меня тем вкусным, что прячете на своей кухне, - за годы своих странствий менестрель успел убедиться в исключительности своего таланта и перестать церемониться с хозяевами заведений, где ему предстояло переждать ночь: они никогда не жалели. Поэтому грозный вид трактирщицы нисколько не смутил. Она была далеко недурна собой: немолодая женщина, не успевшая одряхлеть и потерять округлые формы, пускай кожа уже более не нальётся юношеским румянцем, а в уголках уставших серо-голубых глаз и темных губ залегли морщинки. Волосы начала пожирать седина, но пока тугая толстая, спускающаяся из-под чепца, коса блестела здоровьем, словно заплетённая лошадиная грива. На лице простолюдинки с непростительной дерзостью красовались крупный нос с благородной горбинкой античных правителей и широкий волевой подбородок как у великих полководцев. Широкий лоб, признак не то мудрости, не то упрямства, хотя эти качества спокойно могли уживаться вместе. Будь она лет на двадцать моложе, могла бы покорить самого короля и сейчас прохаживаться по просторным дворцовым залам в парче и бархате, умело скрывая признаки приближающейся старости под пудрой и париком, но отчего-то эта женщина здесь, среди крестьян и работяг. Интересно, а её муж уже спился или пока отчаянно пытается? Едва ли ему позволено вести дела. - Ты чересчур самоуверен для канарейки, - заметила трактирщица, неприязненно кривя рот. - Может от того, что я – соловей? – парировал изящно, вызывая невеселый смешок. - Ладно, удиви меня, а прогнать тебя я всегда успею. К стакану воды менестрель припал жадно, наслаждаясь тем, как обласкала она пересохшее горло. Пусть не сомневается, ещё как удивит. Только нужна идея, вдохновение… Взглядом быстро пробежался по залу и зацепился за одинокую фигурку в углу. За столиком, под пристальными взглядами мужчин поблизости сидела юная дева. Тёмное монашеское одеяние скрывало всё, кроме лица и кистей рук, но и этого уже было слишком много, чтобы воспылать к ней интересом. Нежная, слегка розоватая как у молодого поросёнка кожа округлых щек, острый вздёрнутый носик, небольшие пухлые губы и, напротив, крупные и блестящие, как изумруды в короне королевы глаза – ах, как же много на свете женщин и как они прекрасны, все до единой. Эту красоту лишь нужно уметь увидеть. Вот они, две музы. Тиррольд резким движением развернулся лицом к публике и так же ловко выцепил лютню из-за спины. Тонкие пальцы прошлись по струнам, и пусть ещё не все посетители обратили на него внимание, но отдельные ближайшие уже заинтересованно повернули головы. - Зачем же в гости я хожу, попасть на бал стараюсь? (1) - высокий для юноши голос заскакал по нотам, как мячик, отскакивая от стен трапезного зала, и зацепил ещё пару-тройку ближайших столиков, обращая на себя взгляды и слух посетителей. Это лишь больше распалило: спустя столько выступлений признание публики лестно, и каждый раз внутри мурчащей от мягких рук хозяйки кошкой теплится обласканное самолюбие. - Я там, как дурочка, сижу, беспечной притворяюсь, - заговорщическим тоном прозвучала следующая строка, полетев вслед за кивком головы в сторону монашки, и ответом было легкое хихиканье слушателей. Та же пусть и взглянула на менестреля, но холодное, умиротворенное лицо не дрогнуло, словно у мраморной статуи богини в храме. - Он мой по праву, фимиам, но только ей все льстят, Ещё бы, мне семнадцать лет, а ей под пятьдесят. Волна уже более смелых смешков прокатилась по залу и словно прибоем смыла снисходительный интерес с лица трактирщицы, что, фыркнув, направила всё своё внимание и руку с тряпкой на крошки на барной стойке. А Тиррольда уже полностью захватила музыка: юноша с горделивой осанкой придворного балетмейстера проходил между столиками то частыми мелкими шажками, то замедлялся, делая пару крупных, изображая павану, что танцевали на балах короли, или же только пародируя – в самом деле, откуда бродяге знать, как живет высший свет. Однако простому люду нравилась подобная дерзость, и пара дам в летах и хмелю попытались повторить, старательно изображая, что неуклюжесть в их движениях нарочна и задуманна. Посетители разной степени трезвости подпевали мелодии, знать слов они, конечно, не могли, но подхватывали отдельные фразы и додумывали свои, что общему веселью вовсе не мешало. А оно заражало толпу не хуже оспы, ярко проявляясь самыми разными способами: фальшивым пеньем, легким покачиванием на месте в такт, смехом, улыбками, тостами в честь певца. Весь этот гвалт почти заглушал музыку, но остановить менестреля не мог, пока он находился во власти сладкоголосой музы, высекая аккордами из нот, разливая по залу, как из рога изобилия. Для Тиррольда уже всё смешалось воедино: лица, свечи, кружки, руки – все это вместе с ним было единым целым, прославляющим жизнь. Как много отдал бы он, чтобы такие моменты не кончались. А кончались и не они, а песня, как не прискорбно. - Но не всегда ж ей быть такой - пройдут веселья годы, Её потянет на покой, забудет игры, моды… - на секунду настроение музыки сменилось на минорное, и, замедлившись, менестрель выдержал паузу со скорбным выражением лица и даже картинно вздохнул для пущего эффекта, - Мне светит будущего луч, я рассуждаю просто… Скорей бы мне под пятьдесят, а ей под девяносто! – закончил громко и молодецкой удалостью, последний раз ударив по струнам. Толпа взорвалась овациями, на секунду даже оглушив и пару мгновений звуча где-то далеко и глухо, но так же быстро тяжелая, потная рука, рухнувшая на плечи и заставившая колени подкоситься, вырвала из этого оцепенения. - Молоток, парень! Талант! – проревел крепкий мужчина, чья внешность заставляла задуматься, а не было ли в его роду медведей: высокий, мускулистый, с взъерошенной гривой каштановых волос и спутанной бородой, низким басовитым голосом, Тиррольду подумалось, что говорит с ним местный кузнец. – А не споёшь… - Обязательно! – стремительно перебил, пока не стало поздно отпираться. – Дай только горло промочить, дружище, - и, ловко выскользнув из удушающего захвата, направился в сторону барной стойки. Путь был труден и тернист, пока приходилось пробираться через чащу чужих рук, норовящих схватить для слов похвалы и очередного непрошенного заказа. Нужно выждать, он не должен надоесть публике слишком быстро, пусть они жаждут. Устроившись за стойкой, менестрель взглянул на трактирщицу. - Не люблю я вашего брата, - озвучивать вслух вопрос не пришлось, женщина заговорила первой, смерив оценивающим взглядом собеседника, - с вашими этими похабными песенками. Но моим посетителям понравилось, и кто-то взялся тебя угостить, так что бери, - сменив гнев на милость, она опустила на стол миску с густым ароматным супом, посреди которого лежал крупный кусок свинины – во всяком случае хотелось верить, что это свинина. Потирая в нетерпении руки, Тиррольд втянул носом вместе с согревающим ноздри сизым паром тяжелый запас блюда, давно он так сытно не ел. Полный желудок теперь приятной тяжестью ощущался «под ложечкой», и менестреля едва не клонило в сон. Лениво он обвёл взглядом зал, его уже нетерпеливо подзывали пару раз, и пора бы уже исполнить желание публики, при том, что сытым поётся гораздо охотнее, да и собственное нутро не стремится посоревноваться с тобой в музыкальном искусстве. Однако попавшая в поле зрения фигура в тёмном одеянии вновь привлекла внимание, планы как-то сами отложились на потом, и, прихватив стаканчик вина, тенью Тиррольд прошмыгнул вдоль стены в другой конец таверны. - Как звать тебя, прелестница? – менестрель обратился к ней отнюдь не с насмешкой, как могло показаться по играющей на губах улыбке или подобранным словам, голос звучал мягко и ласково: не хотелось напугать необычную гостью. Всё же обитательницы божьей обители нечасто выходят в свет, а уж тем более не посещают злачных мест, и будь он проклят, если не узнает историю сего происшествия и не пополнит ей свой запас песен. Взгляд зеленых глаз устремился на нарушителя покоя и заставил смекнуть, почему Тиррольд, вероятно, стал здесь первым, кто попытался завести разговор. В некоторых людях такое бывает и не впервые оно встречается юноше за время странствий, то, что обычно зовётся «внутренней силой». Сложно сказать, в чем именно она выражается и на что похожа, но порой нечто неуловимое и в то же время явно чувствующееся заставляет пробудиться животные инстинкты, вроде тех, что подсказывают волкам без драки преклонить головы перед вожаком, а хитрой лесной кошке поостеречься ласки. Иными словами, порой тот, кто обманчивому зрению кажется слабым, на деле окажется достойным противником, способным смирить тебя не мечом или кулаком, а уверенностью и стойкостью в своей вере и убеждениях. Это всегда привлекало и интриговало, возможно потому, что Тиррольд и сам хотел бы обладать подобным даром. - Сестра Магдалена, - по одному тону было понятно, что предыдущее обращение оказалось ей не по вкусу, и повторять подобное не следует. Менестрель лишь усмехнулся, присаживаясь рядом, не дожидаясь позволения, монахиня, кажется, была не против. - А моё имя – Тиррольд, - легкий кивок головы в знак уважения и приветствия. – Как тебе представление? - Ты хорошо поёшь, - справедливо признала она. – Но по душе мне больше псалмы церковного хора. - И поэтому ты сидишь здесь, - победоносно парировал юноша, но ликование было недолгим. Его всегда удивляло, как скупы на чувства клирики, словно тягучая жизнь в обители без привычных радостей и печалей мирской жизни, без ярких событий и приключений убивала их душу или же та отмирала за ненадобностью, превращая их в пустых болванчиков для молитв и исповедей. И сейчас сестра смотрела на него всё с тем же блаженным спокойствием каменного истукана, пробуждая досадливую злость. Почему она должна жертвовать своей молодостью, своей жизнью ради мнимых обетов и призрачного воздаяния? Почему должна слепо вверять свою судьбу кому-то вместо того, чтобы вершить её? Почему должна лишать себя возможности познать всю красоту этого мира? А монахиня лишь спокойно ответила: - Не по своей воле вынуждена была я оказаться так далеко от святой обители. Но путь мой уже близится к концу. - И не жалеешь? Видя жизнь за стенами обители. Она совсем не такая, как твоя. - Она хороша лишь потому, что иная? Менестрель не смог сдержать звонкого смеха, прищурившись и погрозив собеседнице пальцем: - Подловила. И всё же, - подпирая подбородок кулаком, он чуть склонил голову, и любопытство искорками заиграло в темных глазах. – Неужели тебе это нравится? Не подлавливай, ответь. Ты молода, недурна собой, остра на язык и смышлёна. Зачем же запирать такой прекрасный цветок в старом заросшем саду? Все дороги для тебя открыты. Магдалена ответила не сразу. Изумрудные глаза пристально изучали каждую чёрточку лица напротив, каждую деталь одеяния, любой явный и скрытый изъян, словно ища лазейку, как бы забраться под кожу и глубже, подобно еретику-анатому перебрать нутро и найти среди чужой плоти и крови ответ на неозвученный ей вопрос. Добраться до самой души и разобрать её на части, чтобы понять из чего она соткана. Тиррольд и сам об этом думал временами. Его, верно, есть переплетение степных дорог и струн лютни, сорных трав и лент из кос прекрасных девиц, истертых ниток ткани плаща и дождевых струй, что перетянуло книгу его песен и историй. И эти мысли вызывали улыбку: красиво, загадочно и поэтично. Вполне достойно его. - Прекрасная роза в этом саду крепнет, - поток изящных мыслей прервала чужая речь. – Наполняется цветом и ароматом нежный бутон, дарит отраду редкому забредшему в сад путнику. Этого мало, но малое добро приближает нас к Раю на этой грешной земле – этому нас учит Церковь. И сколько не катался бы ковыль по пыльным дорогам этого мира, из одного конца в другой, он лишь истреплется и рассыплется от времени и закончит свой век, не наполнившись добром и не наполнив им мир. Редко кому такое удавалось – менестрель растерялся. Ему бы разозлиться, обвинив монахиню в оскорблении, или же рассмеяться, уличив в глупости, но не то, ни другое не приходило. Оставалось лишь поджать тонкие губы, вглядываясь в мирный омут чужих глаз, ожидать продолжения, но, кажется, оно не подразумевалось. Деланная улыбка далась с трудом и выглядела слегка натянутой. - Не зря деревенские мужики говорят, что книги девок портят, - невесело посмеялся Тиррольд и тут же добавил. – Шучу я. Ты красиво говоришь. Расскажешь потом ещё что-то? Меня уже ждут. Впервые холодное лицо дрогнуло, и сестра Магдалена кротко и будто ободряюще улыбнулась. - Я не прочь ещё услышать твоих песен. Иных. Картинно и уже даже весело менестрель, поднявшись, откланялся и отправился к жаждущей его пения публике… *** Однажды он остановился на ночь в одном трактире и там увидел молодую монахиню. Нежная ясноокая дева в рясе смутила его сердце, и стал менестрель насмехаться над ней. Мол, глупая девчонка, загубила себя и свою юность, заковала себя в цепи обета, пока он свободен и каждый день познает радости жизни. И ответила кроткая монашка, что радости мирские ей неведомы, но познала она истинное счастье. Она говорила, что нашла своё место и жизнь её под сенью божьей обители наполнена смыслом, пока он – пуст, как сухой клубок ковыля, и ветер так и будет носить его, пока не наполнится он жизнью. Менестрель лишь посмеялся над праведницей и весь вечер играл. Но чувствовал он, что играет не для публики, а лишь для неё в надежде увлечь за собой и показать свободный мир.

И в ту ночь во сне менестрель не увидел своей тени...