Я пойду за тобою в воду из пламени

май 1914-ого года

Вечером Алекс не пришел встретить его к управлению. Обычно он начинал прогуливаться у подъезда здания, набитого полицейскими, уже за полчаса до окончания рабочего дня, и по его присутствию в маленьком скверике прямо под окнами кабинета Аркадия можно было сверять часы. Теперь же воришки не было, и Трубецкой поминутно, отрываясь от бумаг, бросал на сквер обеспокоенные взгляды. Там буйно отцветала сирень, роняя лиловые соцветия на брусчатку, одуряюще распространялся ее сладкий аромат, и вместо пытки скукой в тесном управлении за столом, Аркадию страшно хотелось прогуляться с Алексом по какому-нибудь парку и отправиться ночью на стрелку Заячьего острова, чтобы искупаться. Однако начальство готовило ему перспективы совершенно иного рода. Советник Москвин с довольной улыбкой на пористом лице сообщил, что из "Петровского кружала" с Морского рынка поступила жалоба на буйный разгул, а раз уж "вы, Аркадий Михайлович, все равно домой собирались, так будьте любезны зайти да разобраться, а особливо рьяных пьяниц сдать патрулю, как раз на Невском их сейчас много, сами знаете, время неспокойное". Пришлось идти, тем более, что внутреннее чувство услужливо подсказывало о том, кто именно мог устроить пьянку возле главной воровской малины вверенного Аркадию участка в центре города. Алекс с бандой действительно обретались в злосчастном трактире, причем, к моменту прихода Трубецкого они успели так капитально застращать и посетителей, и толстого немца-хозяина, что те попрятались по темным углам. Воры же заняли центральный стол и барную стойку, выгнав разливальщика и угощаясь всем, на что тянула охота к дармовому веселью. Алекс с ногами сидел на стойке и пил вино прямо из бутылки, стискивая руками горлышко и пьяно смеясь от шуток Графа, который умудрялся развлекать главаря, даже сидя за дешевеньким пианино и наигрывая какую-то уличную пошлятину. Нарезалась банда знатно - Муха спал лицом в тарелку с сухарями, остальные или приплясывали, или боролись на руках, или резались в карты, пока Алекс взирал на всех с высоты мутными глазами и накачивался спиртным. - Это что ж ты так напился, а? - добродушно поинтересовался у него через весь зал Трубецкой, замирая в дверях и закрывая собой почти весь проем, - обидел кто? Алекс икнул, пытаясь собрать взгляд в кучу, затем неестественно заулыбался, растягивая губы, махнул рукой, чуть было не сверзившись со стойки головой назад. - Фарао-о-он пришел, - мелодично протянул он и снова икнул, - по мою душу? - И тело! - подал голос Муха, отплевавшись от сухарей и сразу же вернув голову в тарелку. Алекс беззлобно отмахнулся, снова угрожая своему равновесию. - Зачем добрых людей пугаете, а? Неужели нельзя не буянить? - с лаской спросил Аркадий, пересекая зал и лавируя меж разбросанными стульями, - а если я вас всех патрулю сдам? Разумеется, это был блеф - сдавать банду Алекса полиции не имело смысла. Во-первых, воришка страшно бы обиделся, во-вторых, это нарушило бы договор, который кое-как все же сохранял зыбкое подобие мира между представителями власти и ворами уже несколько лет - ровно то время, что Тарасов и Трубецкой делили одну крышу над головой и одну постель под этой крышей. Они условились между собой, что в обмен на неприкосновенность банды та обязуется у слишком бедных и слишком богатых не воровать, а в разумных пределах оббирать крепкий купеческий середняк. Это устраивало всех, хотя с обеих сторон поначалу были недовольные. Алекс блеф раскусил моментально. Способность соображать ему не отказывала никогда, даже если он не мог связно выражать результат своих соображений. Он ткнул в Аркадия пальцем, попытался что-то сказать, но потом с досадой вздохнул и отвернулся - гамма эмоций на его лице при этом была совершенно неподражаемой: от бодрого энтузиазма до полного разочарования и усталости. - Леша, ну что ты безобразничаешь, - как к ребенку обратился Трубецкой, приближаясь к стойке, на что Алекс оскорбленно зашипел, что он "вообще-то просил звать его нормальным именем, а не этим дурацким сокращением". - Да-да, - послушно согласился Аркадий и, недолго думая, взял главаря воровской банды за шкирку так, словно тот был нашкодившим котенком. Вокруг послышался смех. Алекс, которого сняли со стойки, выглядел смешно и жалко - весь растрепанный, пьяный до невменяемости, длинные волосы постоянно падали ему на лицо, и он мотал головой, пытаясь освободить себе обзор до тех пор, пока Аркадий не собрал их в кулак свободной рукой. - Пойдем домой, - миролюбиво предложил Трубецкой. Воришка пьяно замотал головой и вдруг, обретя неведомо откуда резвость, дернулся всем телом. Князь от неожиданности выпустил его, и тот приземлился как настоящий кот - на ноги, от души зашатавшись и замахав руками. - Мы пили за упокой Российской империи! - громогласно заявил Алекс, - а хозяин - немчура поганая - пить отказался. Вот мы его и наказали, чтоб неповадно было! В светлом и просторном зале будто бы сдвинулись стены, стало темнее и прохладнее. Раньше Тарасов, конечно, позволял себе громкие слова, но чтобы такие - да еще и при всех - никогда. Вино развязало ему язык, и воришка растерял последний страх. Трубецкому страстно захотелось заткнуть болтливый рот, закинуть пьяное тело на плечо и унести от греха подальше, но за главаря могла вступиться банда, и тогда не обошлось бы без патруля и неприятностей. К Аркадию все присутствующие уголовники с подачи Алекса относились условно хорошо до той поры, пока он не начинал распускать руки. - Ты что ж такое говоришь, mein Herz*, - вкрадчиво спросил Трубецкой, опуская руку любовнику на плечо и начиная плавно двигать его сторону выхода. Из-за стойки вылез перепуганный хозяин, сокрушенно оглядел помещение и всплеснул руками. Кабак и вправду выглядел так, словно по нему пришлась авиационная бомбардировка, а после явилось стадо бешеных бизонов. Небольшая банда Алекса удивительным образом умудрялась устраивать беспорядки, совершенно несоответствующие своей численности. - Стой! - Тарасов встал как вкопанный, чеканя шаг, вернулся к стойке и снял с полки бутылку с водкой, - выпей со мной за грядущее жертвоприношение миллионов. На них уже оглядывались, в зал совались зеваки с улицы - совсем рядом был Невский проспект, и любителей погулять да посудачить хватало. Трубецкой сделал вид, что не услышал просьбы, но Алексу на его дипломатическую тонкость было плевать. С третьего раза он открыл бутылку и ультимативно потребовал: - Пей! - а затем подозрительно спросил, - или ты меня не любишь? - Я люблю разумного и сдержанного Алекса, а не пьяного дурня, - теряя терпение прикрикнул на его Аркадий и вновь потащил слабо сопротивляющееся тело к выходу. Каблуки воришки противно скреблись по крошкам переколоченной посуды. В дверном проеме Алекс замер, чтобы сделать глоток, разом ополовинивший бутылку. Водка, судя по всему, обожгла его горло, и во все стороны полетели брызги пополам с кашлем, Аркадия обдало запахом спирта с ног до головы. - Скоро, - сипло сообщил ему Алекс, утирая рот рукавом, - будет война. Все про это знают. Осенью немцы попрут на европейцев и за нас тоже примутся. Эти его слова вывели Трубецкого из себя окончательно. Он бесцеремонно схватил любовника за шиворот, как следует приложил плечом об дверной косяк, чтобы утихомирить - жалобно выпала из пальцев бутылка - и закинул на плечо. Только таким грубым методом Алекса удалось выволочь на улицу, там оставить, чтобы он подпирал стену и успокаивался на свежем воздухе, а самому пришлось вернуться и обнадежить хозяина - мол, мил человек, чем могу, патруль не вызывайте, страховая контора вам все возместит. Тот посокрушался - слишком долго, по мнению Аркадия, но в конце концов успокоился и даже приободрился. Алекс мог бы сбежать, но ноги его почти не держали, поэтому пьяное растрепанное тело Трубецкой обнаружил там же, где и оставил - под стеной, только уже в лежачем состоянии. Пришлось наклониться, поднять воришку на ноги и повести за собой, придерживая за плечи. Ноги Тарасова заплетались так сильно, что во все стороны летел песок с щебенкой. - Это ты из-за войны так напился? - по пути к дому спросил Аркадий, чувствуя небольшое сожаление из-за потерянных планов на вечерне-ночную прогулку. Алекс в его руках печально икнул, что можно было расценить как согласие, а затем его прорвало, и слова полились потоком, перемежаясь порой смехом, икотой или короткими стонами. Трубецкой разбирал дай бог, если половину слов, но и то, что он все же слышал, было совершенно безрадостным - и тем яснее становилась ему причина внезапного, совершенно для него неожиданного поведения со стороны возлюбленного. Алекс говорил про войну так затравленно и с таким ужасом в голосе, что его самого было за такое жаль. Нет, воришка пытался храбриться - обещал даже разбогатеть, если повезет, на "алтаре жертвоприношений кровавому тирану Николашке". Система обогащения в его понимании была очень логичной и звучала примерно так: - К-когда город осаждают, в нем заканчивается еда, - вещал Алекс, почти повиснув на руках Аркадия. Тот не возражал и не встревал - хотелось поскорее донести Тарасова до дома и уложить проспаться. - В-воры... ик.! Остаются в городе и пируют, как в-воронье! Воры, воронье, смешно! - Смешно, милый, очень смешно, - ворчал Аркадий. Он начинал уставать, и в конечном итоге подхватил болтуна под плечи и колени, чтобы понести, будто бы невесту в объятиях. Тот не возражал. - У нас будет еда, мы же в-воруем, - снова продолжал пьяные излияния Алекс, теперь уже прямо возлюбленному в лицо. От него так несло алкоголем, что Аркадий морщился, уворачивался и чувствовал, что сам начинает хмелеть от такой концентрации спирта в чужом дыхании. - К нам ж-женщины понесут свое самое драгоценное, лишь бы д-детей накормить. А нам, п-падальщикам... господи, что ж мне так плохо-то... раздолье. А вот если в-воры с голодухи помирать начнут - все, к-конец городу. - А ты и рад, - Трубецкой потрепал Алекса по волосам, окончательно их разлохматив, - война будет, но не на наших территориях. Сербия, Франция, Германская империя - да где угодно, но не у нас. Алекс недоверчиво фыркнул, но затем, видимо, выговорившись и успокоившись, задремал. До самого дома он молчал, однако, когда Аркадий, усадив его на банкетку в прихожей, принялся снимать с него испачканные ботинки и стягивать рубашку, вновь проснулся и принялся слепо моргать, раскачиваясь на месте. - Ты мне скажи, горе водочное, а откуда ты про войну с немцами узнал? - для поддержания разговора спросил у него Трубецкой, даже не надеясь на членораздельный ответ, но Алекс вдруг заговорил - трезво, зло, обреченно, Аркадий, стоя перед банкеткой на коленях, аж голову поднял от неожиданности. - Все про это говорят. Вы сидите в своих кабинетах и не слышите ничего, вам плевать на всех, кроме себя и репутации своей, а рынки, переулки, базары - все гудит. Люди продукты скупают, бегут куда-то - кто в Петербург, кто из него, дальше, на восток, подальше от фронтов. Нет еще никаких фронтов, а люди бегут. Немцев колотят, лавки громят. Я слышал, что город переименуют скоро - лишь бы от "бурга" немецкого избавиться. На середине этого монолога Трубецкой перестал снисходительно улыбаться. Тему войны они вдвоем между собой еще не поднимали ни разу, однако воришка каким-то образом знал все: и о надвигающейся панике, и об отвращении ко всему немецкому, и о переименовании столицы. - Не думай об этом, - только и смог попросить Аркадий, заботливо перенося любовника в расправленную постель и бережно укладывая на подушки, - тебя война не коснется. Алекс зевнул - взгляд его вновь потерял осмысленность, зрачки расширились, на лбу выступила испарина. Трубецкой ласково поцеловал его, наклонившись над кроватью, поправил плед - в последние дни стояла чудовищная для Петербурга жара, в полную власть вступало раннее лето, и спали они без одеял, в которые воришка так любил закутываться холодными зимами, устраивая себе гнездо. - С-сиренью пахнет, - пробормотал Алекс и уснул как убитый - глаза закрылись, а через мгновение послышалось ровное и спокойное дыхание. Аркадий даже по-доброму позавидовал - сам он часто мучился бессонницами, а уж в нетрезвом виде никогда заснуть не мог до рассвета. Еще раз взглянув на свое буйное спящее сокровище, Трубецкой вышел на кухню, откупорил бутылку портвейна - вчера прикупил по дороге домой, думал мирно и при свечах распить с Алексом, но тот и сам с задачей без всяких свечей справился. Плеснул в бокал, сел на край подоконника - Тарасов на нем в силу компактности помещался целиком, Аркадий же только боком. Взглянул на утихшую улицу - по Большой Конюшенной часто сновали парочки или бегали студенты, но экипажей было немного, потому до пятого этажа никакие звуки не доносились, удерживая квартирку в блаженной тишине. Где-то там, в полумраке майской ночи, совещались генералы и адмиралы, согнувшись над картами и прикидывая, где да как можно будет отдавать людские души в лапы Марса**. Сладко кружила голову сирень, мучительно хотелось целоваться, кружиться в вальсе и дремать на скамейке в саду, и чтобы на длинные волосы Алекса падали белые лепестки и он смеялся, и глаза его сияли, как звездочки - вот, навроде тех, которые показались из-за тучи. Портвейн обжег горло, приятное тепло разлилось в груди, Аркадий прокашлялся и для себя окончательно решил: если в его власти хоть немного оттянуть страшную правду, то почему бы и нет - лишь бы сохранить покой Алекса и мир внутри их маленькой и неказистой семьи.

октябрь 1914-ого года

Где-то вдалеке играл оркестр, ветер доносил до прогуливающихся по Летнему саду парочек звуки музыки. Алекс собирал листья и пытался сделать из них какое-то подобие золотистого букета, чтобы дома разложить гербарий. Аркадий брел бок о бок с ним, нахмурившись и погрузившись в размышления. Новость, которую он собирался сообщить, но никак не мог заставить себя начать, тяготила его. Уже началась мобилизация. По городу маршем передвигались военные части, люди в форме повсюду прощались с родными, с вокзалов отправлялись поезда, их провожали белыми платочками, слезами и бравурными маршами, обыватели жадно разбирали газеты - читать новости с полей. Для пышной столичной публики война была эдаким развлечением, театром, за которым любопытно наблюдать в лорнет. Когда объявили о ее начале, Алекс снова напился, но уже без буйств. Он ушел из дому и слонялся по улицам один целый день, и Аркадий старался не вмешиваться в чужое и непонятное ему горе. В банде воришки тоже произошел неожиданный раскол. Муха - уголовник до мозга костей, питавший всю жизнь лютую ненависть к солдатам - ушел в призывной пункт добровольцем, смущенно что-то бормоча про то, что у него "батю турки в прошлую убили". Он попросился на Южный фронт, и Алекс, не без труда, но все же отпустил самого своего ценного вора. Граф и Чингиз колебались, но по ним было видно, что оставаться в столице и попадать под мобилизацию они не хотят, а значит, в ближайшее время будут рвать когти подальше от Петрограда. Тридцать первого августа, когда торжественно объявили о переименовании города, Алекс весь день ходил и смотрел на Трубецкого с видом: "А я же тебе говорил". Торжество его было печальным, но воришка продолжал ехидничать, как ни в чем не бывало. Он делал попытки притвориться, что не произошло ничего страшного и ужасного, однако даже при его таланте к притворству получалось дурно. Вот и теперь Алекс изо всех сил делал вид, что ему весело. Он смеялся, шутил, пинал разноцветные листья, поднимая их в воздух ворохом. Нарушать хрупкое равновесие отчаянно не хотелось, но необходимость была действительно острой. Тем более, что Тарасов уже начал уставать от имитации беззаботности и спокойствия. Он чувствовал что-то, и обмануть его чутье было попросту невозможно. - Алекс, - Аркадий остановился как вкопанный, чуть было не выпрямившись по стойке "смирно" и не щелкнув каблуками, - нужно поговорить. Воришка даже не повернулся к нему - он как раз ушел немного вперед, но напрягся всем телом, и это было настолько заметно, что Трубецкого передернуло от взгляда на эту скованную угловатую спину. - Меня призывают в армию, - сказал он, ожидая чего угодно: ругани, язвительных комментариев пополам с насмешками, криков, жалоб и даже, возможно, слез, но Тарасов взглянул на него искося и растянул губы в настолько неестественную улыбку, что Аркадию стало жутковато. Глаза у любовника были совершенно сумасшедшие. Алекс разорвал пальцами бечевку, которой стягивал собранный им пышный осенний букет, а затем подбросил все листья охапкой над головой. Они осыпали его, шурша по ткани легкого пальто и оставаясь ярким ковром под ногами, часть запуталась в волосах, и воришка как следует встряхнул головой, избавляясь от них. Аркадий подошел к нему - Алекс не пошевелился, но проводил его все тем же безумным взглядом. - Ты же из полиции, почему тебя - и вдруг на фронт? - спросил он, едва шевеля губами. Со стороны выглядело так, словно Алекс сдерживается из последних сил, сохраняя лицо. Аркадий боялся даже предположить, что сейчас творится у него голове, а уж тем более в душе, существование которой вороватый безбожник категорически не признавал. - В действующей армии слабый кадровый голод, не хватает молодых и толковых офицеров, - пожал он плечами, - младшие чины полиции тоже призывают. Алекс стоял на одном месте столбом, правда, пугающая улыбка с его лица пропала. - Пойдем, - потянул его за локоть Трубецкой, но воришка не сдвинулся даже на шаг, - ну мы же гулять вышли, пойдем! Понадобилось добрых пять минут, пока он увещеваниями и просьбами все же вывел Алекса из ступора и смог увести за собой - прогулка им уже точно не светила, так что направились они в сторону дома. Аркадий пытался заговорить, но любовник ему не отвечал, пропуская мимо ушей любые попытки себя растормошить и заболтать. Однако длился обет молчания недолго. Когда из сада они вышли на проспект, Алекс все же открыл рот: - Когда? - спросил он глухо, с мрачным выражением уставившись себе под ноги. - На этой неделе, - неопределенно ответил Аркадий, но затем тут же одернул себя, - назначение я уже получил, сегодня вещи соберу. Через пару дней, думаю. - И когда ты собирался мне сказать? - скрипнул зубами Алекс, вынимая из кармана ключи - до квартиры они добрались слишком быстро, чтобы успеть обговорить все, - или просто ушел бы утром и оставил меня одного? - Я хотел сказать раньше, но ты... - попытался было оправдаться Трубецкой, но Алекс вздрогнул и отмахнулся от него. Теперь он замолк надолго. Князю ничего не осталось, кроме как оставить любовника в покое и отправиться собирать вещи. Пока Аркадий метался по комнате в поисках бритвенного станка и лезвий, которые сам же и убрал куда-то на верхнюю полку серванта, Алекс, как зверь, таращился, сверкая глазами на него из кресла. Рядом с собой он поставил фужер вина и бокал, и каждый раз, когда Трубецкой молодцовским броском отправлял вещи в разложенный на кровати чемодан, бокал этот опустошался в один глоток. - Ты же можешь отказаться, ты, черт возьми, полицейский! Ты нужен в городе! Будут беспорядки, и, в конце концо... - Алекс заговорил порывисто и торопливо, надеясь успеть до того, как Аркадий его перебьет, что в итоге и случилось: - Mon lâche***, - спокойно и терпеливо прервал он возлюбленного, - поверь, я думал об этом. Но мой долг, как военного, как офицера, как мужчины - отправляться туда, куда велят. - И помирать там?! - рявкнул Алекс, голос его надломился, - баран тоже идет туда, куда велят! Выходит, князь Трубецкой - тупой покорный баран! В иной раз Аркадий бы рассердился и обиделся на такие слова, но сейчас он прекрасно понимал, что происходит в душе Тарасова, потому только улыбнулся, комкая в руках запасную сорочку. Ему очень хотелось утешить Алекса, находящегося на грани слез, и он, прекратив собираться, подошел к креслу. - Я могу дать тебе денег, откупишься, - уже менее уверенно предложил воришка, избегая взглядов Трубецкого и упорно пялясь на свои трясущиеся руки, - или давай вместе уедем из столицы сегодня же. Хочешь в армию - езжай в армию, но не на передовую, я прошу тебя. Внезапно он соскользнул с кресла и бухнулся перед Аркадием на колени, да так быстро, что тот не успел его остановить: - Я тебя умоляю, не надо на фронт. Там грязь, кровь, смерть повсюду, тебя там убьют! - Я думал, что ты ничего не боишься, - Трубецкой попытался поднять Алекса, взяв его за плечи, но тот упорно не двигался, молитвенно сложив руки на груди, - неужели мой храбрый вор испугался какой-то войны? Он сел рядом с Алексом на пол и обнял его, закрывая собой. Тот держался всего пару каких-то жалких мгновений, а затем уткнулся щекой в плечо Аркадия и всхлипнул. - Я для себя ничего не боюсь, - невнятно проговорил он в повлажневшую от слез ткань домашней рубашки Трубецкого, - а вот тебя потерять страшно. Аркадий гладил его по отросшим за лето волосам, ладонь тонула в мягких прядях, которые волнисто обвивались вокруг руки, целовал в лоб и мокрые щеки тоже покрыл поцелуями, бормотал какую-то успокаивающую ерунду, пока Алекс не перестал дрожать и не затих в объятиях. - Ты будешь ждать меня, моих писем, да? - ласково спросил Трубецкой, нежно прикасаясь кончиками пальцев к лицу Алекса и собирая с него остатки слез, - на почтамп ходить каждый день. - Я тебе жена что ли, - сердито буркнул в ответ воришка, перехватывая его ладонь и поднося к губам. Выражение его лица с угрюмого изменилось на кроткое, и он, прикусив губу, предложил, - нет, я и женой стану, если захочешь, только не уезжай. - А айда со мной, - шутливо предложил Аркадий, как бы с азартом запечатлевая поцелуй на пахнущих вином губах возлюбленного, - поехали вместе, ты у немцев военные карты будешь воровать, боеприпасы там, или даже генерала какого своруешь. Я уверен, в армии и твой талант пригодится. - Глупости какие говоришь, - фыркнул на него Алекс, но за его показной серьезностью было видно, что самый острый момент горя миновал и сейчас он уже попросту сдерживает истерический смех, - я по кошелькам мастер. - А что, немцы, думаешь, кошельками не пользуются? - сморозил нарочно еще большую чепуху Аркадий и с облегчением увидел на лице Тарасова дурашливую улыбку, - а впрочем, - сразу же одернул он себя, - ты с нами не поедешь. Война не по тебе, я знаю, а уж тем более за государство, основы которого ты мечтаешь подорвать. Они долго еще сидели в обнимку на полу, иногда болтая, иногда погружаясь в тягостное молчание, прерываемое лишь беспощадным тиканьем часов, отсчитывавших оставшееся им на двоих время. В конце концов, Алекс просто лег на ковер, а Трубецкой устроился рядом, накрыв его рукой, и таким образом они провели не меньше часа, окончательно примиряясь после вынужденной ссоры. Правда, за "барана" Тарасов так и не извинился, да Аркадий его, в сущности, и не просил. Пока суть да дело, на двоих разделили оставшееся вино и немного повеселели. - А к какой части ты прикомандирован? - будто бы невзначай поинтересовался воришка, когда Трубецкой вернулся к сортировке вещей, - в пехоту, небось? - Девятая действующая армия под командованием генерала артиллерии Иванова, - рассеянно ответил Аркадий, взвешивая на ладони томик "Илиады". - Слышь, Ахиллес, - прикрикнул на него Алекс так громко и неожиданно, что книжка полетела на ковер, - ты куда эту макулатуру с собой тащишь? Самокрутки делать? - Какой ты грубый и неграмотный, - скривился Аркадий, отправляя томик в чемодан, - я Гомера перечитывать люблю. Помнишь, когда ты заболел, я тебе его вслух перечитывал? Действительно, минувшей зимой Алекс каким-то непостижимым образом умудрился подхватить простуду, проигнорировать ее, продолжить гонять по каналам на коньках и заработать двухстороннее воспаление легких. Врачи не давали никаких прогнозов - если выкарабкается, то только чудом Божьим. Он четыре недели провел между жизнью и смертью, лежа без памяти в лихорадке, а Аркадий заработал себе за это время пару седых прядей на висках. Алекс не реагировал ни на что, кроме его голоса, мучаясь в жутком горячечном бреду, и князь сутками сидел возле его постели, взяв отпуск на службе. Сначала просто разговаривал негромко - пересказывал новости, слухи, потом нес бессвязную ерунду, обессилев без сна, а потом взял с полки первую попавшуюся книгу и принялся читать - это как раз и оказался Гомер. - А номер полка какой? - въедливо осведомился Алекс, вырывая Аркадия из воспоминаний, - и фронт какой? - А тебе зачем? - нахмурился Трубецкой, печально откладывая "Одиссею" - та в чемодан уж никак не влезала. - Сигареты с сухарями присылать, - огрызнулся воришка, - колись, давай. - Я не курю. Третий гвардейский корпус в составе Юго-Западного фронта. Алекс хитро сощурился. По его лицу видно было, что он задумал что-то, ему одному ведомое. К счастью, Трубецкой на него не смотрел - он вернулся к поиску станка и злополучных лезвий, тихо ругаясь себе под нос. За день до отправки в действующую армию Аркадий по приглашению сослуживца решил пойти на прощальный бал в Таврический парк, где для офицеров организовали маленький праздник. Алекс с ним не пошел, он утром отказался вылезать из нагретой постели, капризно застонав и швырнув в любовника подушкой. Трубецкой отправился один - в новой капитанской форме, которая сидела на нем так славно, что впору было удивляться - обычно на его длинные руки и ноги с широкой спиной не приходилось аккуратно никакое обмундирование. Вчера, когда он явился домой при полном параде, Алекс, который как раз корпел над ужином, попутно напиваясь с завидной методичностью, набросился на него прямо в прихожей. Он полез целоваться, непослушными пальцами расстегивая медные пуговицы на груди Аркадия, утянул его в спальню, там толкнул на кровать - Трубецкому пришлось поддаться и упасть плашмя - забрался сверху, и несколько часов в их спальне творилось оголтелое и жестокое безумие, сродни любовной горячке. Алекс был в каком-то ужасающем мрачном отчаянии - он царапался, располосовав любовнику спину до крови, кусался, оставляя на шее Аркадия багровые синяки, стонал и кричал, срывая голос до хрипа, извивался, умолял ударить его, придушить, сделать ему больно. Казалось, что он хочет запомниться Трубецкому настолько, насколько это вообще возможно, вытеснив любые чувства слепой и безжалостной страстью. - Ты что же, со мной так прощаешься? - спросил Аркадий после третьего раза, едва переводя дух - настолько Алекс его загонял, требуя все большего и большего без остановки. Сперва он, усевшись на любовника сверху, долго двигался на нем сам, после встал перед ним на колени, а затем завалился на спину, и они целовались так долго, что заныли губы. Часы в гостиной пробили половину второго ночи. Ладонь Алекса нырнула под одеяло, которым Трубецкой накрыл их обоих, надеясь все же на вполне заслуженный сон. Отдохнуть не получилось. Оторвались друг от друга они только под утро, и вполне логично было, что измотанный и зацелованный воришка остался досыпать, а Аркадий все же отправился на бал - потанцевать, попрощаться с общими знакомыми, получить удовольствие хотя бы от остатков мирной жизни. - Князь, и вы тоже? - встречали его военную - заместо полицейской - форму удивленными возгласами. Атмосфера печального прощального веселья царила над публикой в парке. Женихов и мужей провожали как героев, целуя их и кружась с ними в бесконечных вальсах. Всюду плакали, смеялись, танцевали, небольшой оркестр исполнял пьесу за пьесой - Штрауса, Россиуса, Шуберта, Шопена. Повсюду поднимали тосты за скорую триумфальную победу русской армии - Трубецкой выпил шампанского в компании парочки старых друзей, которые пришли с семьями. Над ним добродушно посмеивались, спрашивая "а где же ваша невеста?", на что он смущенно краснел и отшучивался - правду, в той или иной ее вариации, давно уже знали все. Среди золотых листьев, которые вскорости Аркадию предстояло поменять на грязь и пыль окопов, летали легкие девушки в сатиновых платьях и осенних плащиках. Их смех колокольчиками вторил оркестру. Не танцевать было совсем уж неловко, и Трубецкой, дождавшись своего любимого вальса, пригласил одну из одиноких барышень, которые пришли из солидарности с подругами, а не ради проводов кого-то конкретного - выбрал повыше, как раз та давно строила ему глазки. "На прекрасном голубом Дунае" в исполнении музыкантов звучал особенно проникновенно, и Аркадий, деликатно придерживая девушку за талию, кружился с ней, стараясь отвечать на улыбки, но избегая прямого взгляда в глаза. Прятать беспросветную тоску было тяжело, однако выправка обязывала. Когда мелодия пошла на репризу, и до кульминации, от которой Трубецкому с детства всегда хотелось плакать, оставалось несколько тактов, кто-то схватил его ледяными руками со спины и расхохотался. Кто-то - руками Алекса и голосом Алекса. Попросив у девушки прощения, Аркадий с сожалением склонил перед ней голову, прищелкнул каблуками и обернулся к Тарасову. Обернулся, чтобы обомлеть. Алекс - подстриженный так коротко, что волосы топорщились ежиком, в зеленой форме, перепоясанный ремнями и с винтовкой за плечом, стоял перед ним, вытянувшись по стойке и отдавая приветствие, как положено по уставу - рука четко под углом, пальцы у выбритого виска. - Господин капитан, - бодро отрапортовал воришка, перекрикивая оркестр, - рядовой Тарасов прибыл к вам. У Аркадия было не меньше десятка вопросов, но вместо того, чтобы заговорить, он схватил Алекса за талию и закружился с ним, даже не обращая внимания, что тот путается в шагах, спотыкается, и винтовка с вещмешком ему отчаянно мешают. Вокруг все аплодировали и смеялись. К кульминации танец все же выровнялся - новобранец побросал свои вещи на землю, привстал на носочки, крепко ухватив Аркадия за плечо, и среди прочих пар вальс они завершили лучше - во всяком случае, искреннее - прочих. Трубецкой по этикету слегка поклонился, Алекс ответил тем же, а затем они взялись за руки и вышли из круга танцующих, чтобы не мешать остальным - в их сторону поворачивались все, однако, сей факт пришлось проигнорировать. - Зачем? - только и смог спросить Аркадий, борясь с желанием обнять и расцеловать Алекса на людях. Тот неопределенно дернул плечом. - Зачем, - князь не был намерен сдаваться, - ты же боишься. Ты ненавидишь войну, страну, государство! Зачем же тогда? - Дурак ты, - широко заулыбался Тарасов и, вцепившись в ладонь любовника, повлек его к пустеющей беседке, как раз вполне прилично скрытой пышной грядой осыпающихся кустов, - я иду сражаться, - говорил он на бегу, немного запыхавшись, - сражаться не за страну, не за царя и не за отечество. Я иду сражаться за тебя. Они поднялись в беседку и там наконец-то обнялись - остаток фразы Алекс уже договаривал Аркадию в плечо: - Ты вон какой большой, все пули соберешь. А я маленький, зато прыгучий, авось, хоть парочку от тебя отведу. Лишившись волос, он стал совсем не похож на себя обычного, вместо взрослого мужчины на Аркадия смотрел перепуганный скуластый подросток со смешными ушами и впалыми щеками. - Я не знаю, как тебя благодарить, - заторможенно ответил на это признание Трубецкой, целуя Алекса в колючую макушку, - и остригли тебя, бедного, ты же так... - Это мелочи, - перебил Тарасов, обхватывая его за талию поверх широкого ремня и увлекая танцевать под доносящиеся со стороны оркестра звуки, - я буду с тобой, не останусь в поганом Петрограде совсем один, мне не придется ждать и бояться. - Ах ты эгоист, - рассмеялся Аркадий, - какой же ты корыстный! И как же хорошо устроился! - Ваша светлость, возьмите к себе адъютантом, а я уж вам послужу по-всячески, да как следует! - отшутился Алекс, замирая, а затем серьезно сказал, - правда, возьми. Я же не зря попросился в одну с тобой часть. Всего-то пару часов назад он стоял перед высоким подъездом, ища в себе силы толкнуть дубовые двери и войти под вывеску "Призывной мобилизационный пункт №9". Сердце колотилось сильнее, чем во время первой кражи, когда он пошел на дело зеленым, необученным, и попался, разумеется, и был жестоко бит. Мимо прошли какие-то мальчишки - совершеннейшие дети, вчерашние гимназисты, о чем-то возбужденно переговариваясь, и Алекс, глядя в их узкие спины, рвано выдохнул и взялся за дверную ручку. Вокруг толпились люди - мужчины, конечно, война всегда первыми забирает мужчин, и только потом в своем жадном ненасытном голоде принимается за женщин, стоял негромкий, но звучный гул десятка голосов, а в остальном наблюдался порядок - в сводчатом зале сформировалось несколько очередей к столикам, где с печатными машинками заседали офицеры. Они записывали всех подходящих по возрасту, отсеивая слишком молодых и старых, остальных же пропускали на медосмотр, который проводили медсестры за белыми ширмами в дальней части помещения. Работа была отлажена и продвигалась быстро, поэтому в очереди Алекс провел меньше десяти минут. - Имя? - безразлично спросил офицер в маленьких очках на кончике блестящего носа, - полное, прошу. - Алекс... ей Юрьевич Тарасов, - бойко сообщил Алекс, складывая руки за спиной и приподнимаясь на носочках. Офицер что-то нащелкал в своей машинке, сердито сдвинул лист набок и также безразлично продолжил допрос: - Возраст, полных лет сколько? - Двадцать восемь. Алекса удостоили удивленным взглядом поверх очков: - А выглядите лет на пять младше. Если не больше. - Маленьким уродился, - буркнул воришка, раздосадованный таким пренебрежением. Офицер пожал плечами. - Какие-то хронические болезни есть? Зрение хорошее? - Болячек отродясь нет, только пневмонией недавно переболел, - словоохотливо поделился Алекс, - зрение - белке в глаз не попаду, но саму белку на ужин добуду. - Шутник, - невесело усмехнулся офицер, вновь что-то щелкая по клавишам, - проходите на медосмотр. Молчаливые девушки в косынках с алыми крестами передавали воришку из рук в руки, как детскую игрушку - проверили зубы, зрение, дыхание послушали холодной трубкой, посмотрели на ноги, проверили на предмет вшей, ставя в белом листе с именем галочки, в итоге вручили как подарок еще одному офицеру в соседней комнате поменьше. Тот оглядел заключение медиков и удовлетворенно крякнул. Алекс, малодушно надеявшийся, что его все же завернут по пути, виновато развел руками. - Так-так, - пробурчал себе под нос писака, что-то черкая и зачеркивая на бумаге, - годны вы, Алексей Юрьевич, к военной службе. Куда бы вас направить-то... - Мне нужно на Юго-Западный фронт! - выпалил Алекс, не дождавшись вердикта, - третий корпус девятой армии! - Экий ты, на самую передовуху просишься, - одобрительно похвалил его офицер, и Тарасова передернуло, - сейчас, - он полез в стопку бумаг, половину свалив на пол локтем, - э, нет, третий корпус уже укомплектован. - А мне очень надо, - Алекс порылся в кармане и показал краешек радужной бумажки****, на что офицер нахмурился, но не без корыстного интереса на лице, - ваше благородие, вы уж припишите меня к третьему корпусу, там... братец мой служит. Офицер потер руки, уронил еще пару бумажек, а вместе с ними Алекс выронил свою, и дело было решено. Росчерком пера на заляпанном чернилами листке воришку приписали рядовым туда, куда ему так было нужно, и взяточник в военной форме угодливо показал рукой на следующую дверь: - Пожалуйте на стрижку. Свою русую и волнистую шевелюру Алекс любил. Дорожил ею. Зимой слегка подрезал и прятал под шапку, летом распускал по плечам, причесывал каждый вечер, чтобы потом волосы разлохматились под ладонями Аркадия, который обожал трепать любовника по макушке. А жужжащие машинки и щелканье ножниц неизменно вводили Тарасова в подобие полудетской паники. Однако же он, после минутного колебания, прошел к свободному креслу и послушно сел, отдавая себя во власть парикмахера. Волосы полетели на пол лохмотьями. Из зеркала испуганно улыбнулся уголовник с детским лицом - так мог бы выглядеть в детстве Муха или кто-то вроде него. Подстриженную макушку холодил сквозняк, и Алекс поминутно чесался, скреб в затылке, пока ему выдавали форму, документы и оружие. Из здания вышел уже совершенно другой человек - не веселый воришка, а серьезный рядовой. Веселость, правда, к нему вернулась - по пути в парк, не в полной мере, но вернулась. Да и радость и признательность Аркадия искупили все. Ради его сияющих глаз Алекс был готов пойти абсолютно на все, и потому о сделанном совершенно не жалел. И, разумеется, на шутку про верную адъютантскую службу Трубецкой ответил ему согласием. Утром Алекса не оказалось в квартире. Аркадий спал всю ночь как убитый, и утром проснулся в кровати один - подушка сбоку уже остыла, вещи воришки оказались собраны, ни формы, ни оружия Алекса тоже не было. Трубецкой ни на минуту не допускал мысли, что тот сбежал, однако это не помешало ему забеспокоиться. На вокзале царила суматоха. Оркестр громко играл уже набившее оскомину "Прощание славянки". Срочно строили батареи и батальоны, проводили перекличку, бегали дети, плакали женщины, солдаты грузились в вагоны, но Алекса среди них не было. Вчера они договорились встретиться у офицерского вагона на случай, если вдруг разминутся, но сколько Аркадий не надрывал глотку, пытаясь дозваться в галдящей толпе, так и не докричался. Надрывно завыл паровозный свисток, неподъемная чугунная махина тяжело тронулась с места, из вагона Трубецкому протянули руку: - Аркадий Михайлович, забирайтесь, а то без вас отправимся! Он вскочил на подножку, цепляясь за поручень, оглядывая платформу. Вслед им махали женщины, надрывался духовой оркестр. Взгляд Трубецкого скользил по людским головам. Он уже готов был начать молиться, как вдруг все же увидел Алекса. Тот мчался по перрону, весело улыбаясь и лавируя между людьми. Мешок с вещами бил его по спине, он постоянно сталкивался с чьими-то плечами и локтями, но упорно нагонял хвостовой вагон. Поезд медленно, но верно набирал ход, казалось, что Алекс вот-вот отстанет, споткнётся и упустит время. Опасно приближался конец платформы. - Во дает, - восхищенно присвистнул кто-то у Трубецкого под боком, - опоздал, влетит ему, если еще нагонит. Тогда Аркадий решился на авантюру, которая была под силу разве что гимнасту в цирке. Он плотно прижался боком к краю вагонной двери, а ногами втиснулся в узкую щель под поручнем, который доставал почти до самого пола. Закрепившись таким образом, Трубецкой высунулся наружу, наклонился и вытянул вперед руки. Алекс увидел его, махнул и припустил еще быстрее. Люди расступались перед ним и подзадоривали вслед. - Прыгай, дурак, - заорал ему Аркадий, - я поймаю. Только до рук дотянись. Алекс кивнул. Вагон, куда ему нужно было попасть, уже отъезжал от перрона, но и Тарасов уже добрался почти до самого его конца. Зашатавшись на самом краю, он с силой оттолкнулся от брусчатки ногами и прыгнул. Аркадий подался вперед еще сильнее, накрыл ладонями протянутые руки Алекса, вцепился в тонкие запястья и сразу же втянул незадачливого бегуна внутрь вагона. Все произошло так быстро, что он даже не успел испугаться и почувствовать чужого веса. Алекс свалился на пол и сразу же сел, растирая и разминая запястья. Он смеялся, показывая зубы, и вокруг все тоже хохотали - и над ловким прыжком, и над озадаченным выражением лица Трубецкого, который немедленно наклонился к любовнику, ставая на одно колено, и принялся трясти его за плечи: - Что у тебя в голове было, а? - зарычал он сердито, но улыбка Алекса могла растопить любую злость, - а если бы расшибся? Опоздал? Дезертир! - Полегче, Аркадий Михайлович, - осадили его, - юноша все-таки стремился успеть, на дезертирство это никак не тянет. Люди начали расходиться по своим местам, часть невольных зрителей отправились в соседний вагон, и Трубецкой в конце концов остался с Алексом один на один. - Так где ты был? Почему на построении не присутствовал? - уже спокойнее, но все еще строго спросил он, - рядовой Тарасов, ты теперь не свободный воришка, "куда хочу, туда и ворочу", ты солдат и должен знать о дисциплине! - Простите, господин капитан, - умильно наклонил голову Алекс, - накажите меня, если вам угодно, - а затем уже обычным своим тоном пояснил, - я на рынок бегал. Загнать из вещей, что еще осталось. Каждый день, вплоть до сегодняшнего, он действительно мотался по базарам, распродавая все, что у него было ценного, пристраивая наворованное добро, за что Трубецкой дразнил его "сорокой-воровкой". - Кеш, не спорь, - вздохнул Алекс, видя осуждающий взгляд, - деньги даже на фронте - нужная штука. Кстати, вот, - он сунул Аркадию в руки плотную картонную карточку, - я часть денег про запас в укромном месте к нашему возвращению припрятал, пригодится. Здесь написано, где именно. Не потеряй! - Выговор тебе объявляю, - решил наконец Аркадий, спрятал карточку в нагрудный карман и с чувством выполненного командирского долга крепко обнял Тарасова за плечи, чтобы дотянуться и прошептать ему на ухо, - спасибо, что ты успел. Я уж боялся... Вместо ответа Алекс поцеловал его прямиком в губы, обвив шею руками, и Трубецкой не смог отстраниться, оставить такое без ответа... - Прекратить внеуставные отношения! - прикрикнул на них проходящий через тамбур поручик Дягилев, давний друг Аркадия еще по полицейским курсам, - увидит кто из старших, не поздоровится! Алекс отмахнулся на него, затем ласково провел ладонью по волосам Аркадия - тому, как офицеру, можно было и не стричься, и он остался со своей привычной прической - и только после этого отпрянул, размыкая объятия. Поезд, бодро стуча колесами и выпуская пар, уносил их в далекую Сербию, где вовсю уже шла война и ждала одна только горестная неизвестность.

сентябрь 1916-ого года

Когда бой закончился, перестали ухать минометы, и заткнулись немецкие пулеметчики на своей половине, Аркадий чувствовал, что больше не сможет ни говорить, ни двигаться, ни даже стрелять. Он просто свалился там же, где и стоял - возле пушки, пальба из которой совершенно его оглушила, и уставился в закатное небо, буквально каждой клеточкой тела ощущая усталость и мышечную боль. Облака были ярко-красными - Алекс принялся бы травить свои байки про кровь, что пролилась днем и прольется завтра. Он обожал всякие страшилки, от которых сестрички милосердия пугались, охали и закрывали уши ладонями. Кстати, Алекса еще нужно было найти. Этого везучего черта могли пристрелить - он уже очень опасно высовывался из траншеи и палил в белый свет, как в копеечку - четырех офицеров за бой снял. За такое медали положено давать. А ему максимум за два года - должность снайпера, даром, что глаз у вора наметанный - и внеочередное звание младшего офицера. Как бы Трубецкому не хотелось лежать и дальше в холодной грязи, он со стоном встал и, отряхнувшись, насколько возможно, позвал Тарасова по имени. Вокруг кипела работа - девушки таскали раненных, артиллерийский расчет менял позиции орудий, подносили воду к раскаленным стволам, обжигались об металл, вестовые с передней линии побежали к штабному доту. Князь медленно побрел вдоль окопов, закинув винтовку на плечо. Так ходить было опасно, особенно ему, такому заметному, но так было больше шансов попасться на глаза Алексу, что в итоге и произошло. Весь чумазый с ног до головы Тарасов бросился к нему, налетел, обнял, сорвав на бегу противогаз - левый фланг, где Алекс окопался со своим Паттерном*****, изрядно потравили, до сих пор несло яблоком и прелым сеном. Они обнимались, скользя по осыпающемуся краю траншеи, и даже сквозь шинель и мундир Аркадий чувствовал дрожь чужого тела. - Я думал, все, кранты, - признался Алекс, когда они вместе потащились к палатке - Аркадию полагалась отдельная, а Тарасов не по уставу бегал к нему ночевать. Ужасно хотелось сбросить с себя отяжелевшую от влаги и грязи форму и вымыться - хоть бы и в ледяной воде. Начало осени выдалось на редкость дождливым, сумрачным и холодным, солдаты захлебывались в грязи. Она была повсюду - в стволах трехлинеек, в котелках с кашей, в карманах, скрипела на зубах. Алекс относился к ней равнодушно, ему, как снайперу, полагалось быть грязным, а вот Трубецкому было тяжело, за два года он к антисанитарии так и не привык. Перед палаткой сбросили неподъемные шинели, оставили оружие, Алекс швырнул и противогазную сумку. Ледяной воздух сразу же попал под гимнастерки, Аркадий поежился. У них уже были распределены обязанности - Алекс чистил и смазывал оружие, наполнял фляги, чистил одежду, князь, не пользуясь своим преимуществом чина, ходил к общему котлу за ужином, зажигал керосинку и готовил палатку ко сну. Пока ходил - наслушался. В груди закипела злость на Алекса. Оказалось, он мало того, что из окопа вылезал, так еще и противогаз снял, чтобы лучше прицелиться, хотя обещался же, что не станет. Рисковый дурак, иначе и не сказать. Все возбужденно переговаривались, кто-то сидел, уставившись в огонь, кто-то собирался на боковую, выставляли дозорных. С полным котелком Аркадий вернулся к палатке - в сгущающихся сумерках Алекс, нахохлившись, дремал, сидя с винтовкой в руках - от недосыпа и усталости он вообще мало что соображал в последние дни активного наступления. Армия пыталась удержать позиции, хоть немного продвинуться вперед, Брусилов бросал их в бой снова и снова, но войска опять начали увязать в окопах намертво. Снайперы были на вес золота, и если бы один младший унтер-офицер собой поменьше рисковал... - Почему ты опять без противогаза стрелял, а? - Аркадий разделил ужин, налил обоим воды - вино, раздобытое в ближайшей деревне, закончилось неделю назад, - ты же обещал больше так не делать. Пока Тарасов сонно хлопал глазами, пытаясь понять, где он находится и чего от него хотят, князь уже вынес керосинку, чтобы не пришлось есть в темноте. Сунул Алексу ложку и нахмурился: - Не думай даже отвертеться от ответа. - Окуляры запотевают, - смущенно отвернулся Алекс, - я немного вдохнул. Даже не кашлял. - Дурак, - отрезал Аркадий и протянул руку. Тарасов потянулся к ней и сам прижался к грязным пальцам щекой, будто бы выпрашивая ласки. Трубецкой строго взял его за подбородок и повернул голову к свету. Глаза Алекса - красные, слезящиеся, немедленно зажмурились, в уголках появились белые капли гноя. - Пусти, Кеш, пожалуйста, - тихо попросил он, - прости. Я не буду больше. Только так и правда целиться легче выходит. - Хлор глаза ест, а от иприта гной. Всю слизистую хочешь себе сжечь и ослепнуть? - раздраженно спросил Аркадий, отставляя котелок - от злости у него весь аппетит пропал. Алекс немедленно придвинулся и прижался к нему холодным боком, словно умоляя о прощении. Захотелось немедленно его повалить, зажать как следует, обнять, облапать всего, согреть, даже несмотря на усталость. В конце концов, завтра новый бой и вдруг пули их все же найдут. Алекс ойкнул, когда его потянули в палатку. Аркадий торопливо загасил керосинку, одернул полог, чтобы скрыть их от чужих взглядов - и без того насмешек хватало. - Раздевайся, - приказал он ошалевшему Тарасову, роняя его на матрац и наваливаясь сверху, - давай, ну же, не таращься так. - Да, господин командир, - как-то испуганно согласился Алекс, моментально снимая гимнастерку. Нательную рубаху с него Аркадий сорвал сам. Алекс под ним привычно сдернул с себя штаны, худым коленом уперся любовнику в грудь, требуя слегка притормозить, но тот не послушался и навалился на молодого офицера всем своим немаленьким весом, выбив утомленный вскрик. - Тише ты! - свистяще потребовал Трубецкой, зажимая Алексу рот, - услышат же. Тот требовательно замычал в ладонь, даже прихватил ее зубами и, освободившись, огрызнулся: - Все и без того знают. - Так нечего их будить, все устали, - не согласился Аркадий, - не превращай своими криками жизнь людей в ад. Алекс возмутился и распахнул глаза, зрачок в них почти целиком затопил радужку. - Нет никакого ада, - холодно улыбнулся он, чувствуя, как внутри по венам растекается пылающая ярость - не на Аркадия, а на мир, в клетке условностей которого они оказались заперты. Ненависть ко всему живому, ненависть, которой нужен выход. - Ты знаешь, что мы уже в аду. Он вокруг нас. Широкие ладони Трубецкого, который так и не разделся до конца, оставшись в сорочке, шарили по его телу не столько лаская, сколько вынуждая покориться и уступить. Одна из рук скользнула к шее, кончики пальцев прошлись по беззащитному горлу, где еще чернели следы прошлой ночи - тот бой был мясорубкой, оба уцелели чудом и изводили друг друга всю ночь, словно пытаясь доказать: "вот я, и я еще жив!". Как бабочка в свете фонаря, Алекс замер, а затем затрепетал, когда Аркадий прикоснулся своими губами к его тонкому рту и прикрыл глаза. В животе скрутилась тугая спираль, в груди раскаленным свинцом разлилась острая боль. У поцелуя оказался привкус гари и газа, но Алекс все равно приоткрыл рот, впуская влажный гладкий язык, но затем вдруг тихо засмеялся, рывком отстранившись и закрыв рукой лицо. Трубецкой слушал и понимал, что у любовника срыв. Истерика, после которой последуют слезы - он видел такое раньше. - Мы погибнем, - шептал Алекс и говорил что-то еще совсем невнятно, плечи его крупно вздрагивали. - Убей меня. Пристрели, пока не поздно. Не хочу, чтобы они это сделали. Лучше ты. Своими руками. - Я все хотел спросить, - медленно, боясь сказать лишнего, произнес Трубецкой, прикасаясь рукой к отросшим русым волосам на макушке. - Почему ты все еще со мной? Почему не сбежал, когда увидел весь этот ужас? - Все рушится, Кеш, - не сразу отозвался воришка, медленно успокаиваясь. - Мы идем ко дну, неужели ты не чувствуешь? У нас нет будущего. Только настоящее, и ты, - он ткнул любовника пальцем грудь, - мое настоящее, ты тот, за кого можно уцепиться и не сойти с ума, ведь безумие дышало мне в затылок. Аркадий сел рядом с ним и бережно - а не как во время неудавшегося ужина - взялся за подбородок Алекса пальцами. Некоторое время они молча разглядывали друг друга, а потом князь прикрыл глаза и поцеловал любовника в губы. - Тогда и ты будь моим настоящим, - произнес он, ласково поглаживая ладонями лицо Алекса, ощупывая каждую черточку и стирая с него слезы и печаль. - Мы держимся уже два года, дотерпим и до самого конца. Тарасов рывком притянул его к себе, удерживая за ворот сорочки, и Аркадий снова вспомнил, каковы на вкус горькие поцелуи в полумраке. Как приятно, когда гибкий язык проникает в рот и переплетается с его языком, как податливы и покорны прохладные губы. Он ласкал Алекса грубо, напористо, но осторожно, боясь еще сильнее повредить и без того хрупкое тело, однако любовнику пыла было не занимать, и через несколько минут он, закрывая себе самому рот сгибом руки, терся об его бедра, насаживаясь на жесткие крупные пальцы. Аркадий вновь навалился на Алекса сверху, и в этот раз тот стерпел молча, даже получая удовольствие от тяжести сильного тела, накрыл жадным и жарким поцелуем искусанные, потрескавшиеся губы, втолкнулся в жаркое тесное нутро и вжался в любовника всем телом. Услышал слабый вскрик, почувствовал, как воришка хнычет, уткнувшись в его плечо, но терпит, борется с болью, даже наслаждается ей. Когда Аркадий начал двигаться, Алекс застонал, корчась и ерзая - уж точно не только от боли. В звенящей тишине издаваемые им звуки звучали крайне непристойно, но все еще допустимо и негромко. Чувствуя, что он больше не может ждать и сдерживать себя, Трубецкой наклонился к шее воришки и, прихватив ее зубами, оставил на беззащитном и открытом горле яркий след. От этого тот издал настолько непристойный стон, что Аркадий, снова зажимая ему рот, пообещал: - Я найду для тебя кляп, если не заткнешься. От коротких и сильных движений Алекс опять застонал, но уже в ладонь на своих губах, изо всех сил сдерживаясь. Слушая эти звуки, Трубецкой вовсе перестал себя контролировать, и процесс начал напоминать дикое звериное спаривание в период гона. Аркадий бездумно, эгоистично вдалбливался в тугой жар чужого тела, рычал как животное: никогда раньше он не чувствовал подобного, его мир сузился до всхлипывающего под ним Алекса и зудящего, разъедающего удовольствия в паху. Толчки стали торопливыми и рваными, Аркадий чувствовал, что скоро все закончится, он слишком хотел этого и не мог дольше растягивать удовольствие. Сжав крепче бедра Алекса в ладонях, он заставил того, вздрагивая и скуля, забиться в судороге. Тугие мышцы плотно сжались, и Трубецкой, рвано дернувшись, излился, рухнув на Алекса сверху, опять вжимая его в и без того продавленный матрац. Через пару минут отдыха, отстранившись от безвольного тела, он потянулся за полотенцем - оно валялось где-то в ногах и было сухим, грязным, но все же лучше, чем ничего. Аркадий обтер обоих и лег рядом с любовником, ища в темноте его взгляд. - Я тебя люблю, - выдохнул ему в губы Алекс и, даже не дождавшись ответа, провалился в дрему. Трубецкой едва слышно ответил: "Я тебя тоже" и приготовился мучиться от очередного приступа бессонницы. Воришка тихо посапывал ему в плечо. Теперь Аркадий, наконец успокоившись, чувствовал себя вполне живым и тоже начал неожиданно для себя проваливаться в сон. Он обнимал Алекса, ощущая его тепло и нежность, и почти не думал о голоде и холоде, вспоминая о них на какое-то мгновение разве что осторожно поглаживая любовника по спине, когда мог пересчитать все его ребра и позвонки - так тот исхудал за эти два года. Не думал и о том, что война и смерть крадучись бродят кругом и тянут к ним свои когти. А те словно бы ждали своего часа, чтобы разрушить созданный в тесноте палатки хрупкий мирок. Алекс повернулся на живот, затем приподнял голову и вдруг произнес задумчиво: - Яблоками пахнет, чувствуешь? И черемухой. Только Аркадий хотел напомнить про майский вечер и ароматы сирени, как мир вокруг гулко взревел рокотом артиллерии и превратился в ад. - Боевая тревога! - раздалось снаружи. Время ускорилось, помчалось вскачь, рискуя прибить насмерть своими железными копытами, но за мгновение до этого Трубецкой заметил, как Алекс - его милый любимый Алекс - сморщился, как ребенок, смаргивая слезы и жмурясь, как перед ударом. В следующий миг это прошло - лицо воришки стало непроницаемым, он оттолкнулся от постели ладонями, вскочил, одеваясь, Аркадию осталось только подивиться его выдержке. Они одновременно выбежали из палатки, Алекс схватил винтовку - в темноте он ориентировался так же хорошо, как и на свету, Аркадий же неловко пнул сперва котелок, потом керосинку, и только после Тарасов сунул ему в руки оружие. Вокруг плавал зеленый туман. Пахло соломой, хлоркой, сгнившими яблоками - воняло смертью, глаза нещадно резало, по щекам Аркадия слезы лились рекой, он прижал рукав к губам - стало немного легче, но в горле все равно першило, в легких копился кашель. Пара газовых снарядов взорвалась прямо под ногами, добавляя еще больше неразберихи. Трубецкой неуклюже пошарил вокруг в поисках своей сумки с противогазом. Пауза затягивалась, дышать становилось все тяжелее, от рези и слез под веками он уже почти ничего не видел - только голову Алекса под клювастой резиновой маской. Ну же, где же, ну здесь же оставлял! В руки силой втолкнули противогаз. Алекс улыбнулся сквозь туман, махнул рукой - забирай, мол. Аркадий хотел возразить, сказать: "А как же ты?", но даже рта открыть не смог. Пришлось натянуть его маску, вдохнуть сквозь фильтр, проморгаться. Алекса уже и след простыл, Трубецкой только увидел его спину, удаляющуюся к позициям первой линии. Воришка даже шинель не взял, она так и осталась валяться. Ждать было некогда, Аркадий поспешил на свое место к расчету, сталкиваясь плечами с сослуживцами. Вокруг рвались снаряды, зеленое, черное смешались в грязь, взлетала к небу земля, Аркадий споткнулся, и она оказалась у него во рту, когда лицом он пропахал край траншеи. Некогда было даже отплеваться и утереться. Ад закончился быстрее, чем они ожидали. Немцы, видимо, просто решили напомнить обстрелом о своем существовании. Газ стремительно унесло ветром, воздух прочистился, и тогда Аркадий снял противогаз, чтобы с наслаждением прокашляться и растереть глаза грязными руками. Полковой врач запрещал так делать, требовал промывать от хлорки молоком, но где это молоко достанешь-то теперь! Алекс не объявился сам. Его пришлось искать. Нашли быстро - он даже до позиции не добежал, свалился в окоп, сверху же его забросало комьями земли. Аркадий думал, что тронулся умом, когда наткнулся на него - окровавленного, едва живого, пребывающего в глубоком обмороке. Отнес к медицинской палатке, несмотря на то, что тело уже молило о пощаде и хотя бы о пяти минутах отдыха. Сразу же нашлось молоко, но Алекс так кашлял, что содрогался с головы до ног, и молоко попросту пролилось, когда сестра милосердия попыталась его умыть. - Ну, что я могу сказать, - старенький врач отложил стетоскоп, отодвинулся от Тарасова и распрямился с выражением усталости на лице, - легкие пожгло сильно. Знатно вы надышались, молодой человек. Почему без противогаза бегали? Алекс виновато передернул плечами, неловко кивнул в сторону Трубецкого - тот все еще сжимал маску в руке. Повисла тишина. Врач вздохнул. - Я сообщу генералу Иванову. Вас внесут в списки комиссованных по ранению. Домой отправитесь. Он встал, стетоскоп повесил на шею, и тут Алекс хрипло каркнул: - Нет! И врач, и Аркадий замерли на месте. - Как это "нет"? - непонимающе переспросил доктор, оборачиваясь, - вам положено. Обширное поражение легких. Сейчас хлор, до этого иприт, я же помню, что вы давно кашляете. - Я без него, - каждое слово Алексу давалось тяжело, и он мелкими вдохами пытался выровняться и не сорваться в кашель, - не поеду. Вместе прибыли, вместе убудем. - Похвально, но... - врач развел руками, - молодые люди, разберитесь сами, я двое суток не спал. Он покинул палатку. Аркадий чудовищным усилием воли взял себя в руки. Его трясло, лихорадило, гнев, ярость, страх сливались воедино, Алексу хотелось надавать пощечин, переубедить, заставить уехать, покинуть этот кошмар. Он даже дернулся к койке, но Тарасов приподнялся на локте и жестом остановил его. Взглядом его посеревших за годы войны глаз можно было раскалить сталь. - Без тебя только в гробу, - безапелляционно изрек он и сплюнул кровью на земляной утоптанный пол.

май 1917-ого года

- Вся власть Советам, - орал какой-то пропитый ефрейтор, размахивая красным полотнищем. Аркадию хотелось отобрать знамя, растоптать его и сломать древко об колено, а горлодера прихлопнуть одной рукой, но он сдерживался - ради Алекса, который сидел рядом и пил молоко, тихо кашляя и пуская смешные пузыри в плошку. Тарасов явно слушал агитатора не без интереса, и расстраивать его не хотелось. - Временное Правительство должно уступить власть Петроградскому Совету, - продолжил с энтузиазмом ефрейтор, но со всех стороны послышались смешки. - До Петрограда шесть сотен верст, - язвительно заметил Дягилев, меняя самому себе перевязку, - Советы там, а мы тут. На кой нам твои Советы? Я лично императору присягу давал! - Нет уже никакого императора, - возмущенно заявил агитатор, - и помирать вам здесь незачем! Алекс весело булькнул своим молоком, на его лице появилась лукавая улыбка, но он промолчал. Трубецкой сложил на груди и руки. Они все устали, устали настолько сильно, что и отречение императора от престола, и крах монархии, и приход Временного Правительства, и новые порядки в армии пропустили мимо себя. Аркадий часто спрашивал у Алекса, а не жалеет ли тот, что пропустил революцию, на что воришка неизменно начинал смеяться до слез, не объясняя причин. Корпус у них был сплоченным, офицеров своих позорить не дал и дисциплину сохранил, революционеров внутри не нашлось. Организовали вместе солдатский комитет******, куда вошел весь личный состав корпуса, и продолжили воевать - не наступать, не отступать, стабильно удерживая позиции. - Война эта бессмысленная, - продолжал распаляться сторонник Советов, вызывая у всех одно только раздражение, - от революционного комитета в Петрограде поступил приказ офицерам не повиноваться, дисциплину подрывать, с немцами брататься - они тоже воевать не хотят, военные действия саботировать. Алекс со стуком поставил плошку на столешницу и медленно встал. Последние недели корпус квартировал возле маленькой деревеньки, поэтому офицерам местные жители выделили пару домишек. Трубецкого с любовником сразу же отправили в отдельную комнату и предложили заколотить снаружи дверь. Сейчас же, во время вечернего отдыха, все собрались на маленькой открытой веранде со столами и лавками. Алекс как раз обошел всю эту мебельную роскошь и подошел к агитатору, дружелюбно улыбаясь и потирая ладони. Со стороны казалось, что воришка руководствуется самыми благими намерениями, и Аркадий внутренне напрягся, но оказалось, что зря. - Я уже который год на этой войне подыхаю, а все никак не подохну, - раздельно и очень ласково произнес Алекс и, вытянув руки, вырвал у ефрейтора знамя, - я сюда революционером похлеще тебя пришел. И Николашку Кровавого посильнее тебя ненавижу. Только ты не видел то, что видел я. Он с треском сломал древки об колено и бросил обломки в разные стороны, а затем продолжил наступать, тесня ошалевшего агитатора к стене. Тот таращил глаза и озирался, видимо, надеясь на поддержку, но все остальные только посмеивались или же, напротив, мрачно молчали, думая о том, чего успели сами повидать за эти два с половиной года. - У меня на глазах медсестру, девчонку, ей семнадцать лет было, немец своими руками задушил в канаве. А в прошлом месяце они целую деревню пожгли и всех жителей на болото согнали - помирать с голоду, хорошо, мы подоспели, пайком поделились и вместе времянки******* отстроили. А еще они нас газом травили - а мы не крысы, мы люди живые. Я теперь дышу не двумя легкими, как ты, погань, а одним только. А в него, вон, - он махнул рукой в сторону Аркадия, - пуля попала, и мы ее пинцетом в грязи доставали. Думали, руку придется отнять, но нет, обошлось. Алекс говорил негромко, вкрадчиво, по-доброму, но от его голоса и тех слов, что он произносил, хотелось спрятаться и закрыть уши, лишь бы не слышать более этого кошмара. - И я этих извергов должен простить, обняться с ними? Отказаться от всего, за что сражался два года? - Тарасов улыбнулся, - да я скорее тебя прямо здесь порешу, если еще раз увижу. А ну пошел отсюда! Агитатор оттолкнул Алекса с дороги и припустил прочь с такой скоростью и рвением, что пыль встала столбом. Воришка хрипло засмеялся, но тут же побледнел и прижался к стене, прикрыв глаза. Трубецкой ринулся к нему, однако Алекс остановил его жестом, прокашлялся, перевел дух и снова улыбнулся. - Агитировать он еще мне тут будет, щ-щенок, - пробормотал он и пошел на свое место. По пути повернулся к Дягилеву и остановился перед ним с виноватым видом. Тот непонимающе нахмурился и спросил: - Чего вам, унтер-офицер? - Господин поручик, - Алекс сунул руку за поясной ремень и вынул оттуда плоскую блестящую коробочку, - вы уж простите, я у вас портсигар одолжил. Дягилев похлопал себя по карманам и удивленно присвистнул: - Я даже не заметил. Оставьте себе, раз уж так ловко забрал. Нет, признаться, я слыхал о ваших довоенных талантах, но... - Господин поручик, мне курить хотелось, но куда уж курить, я дышу-то с трудом. Заберите, - и Алекс положил портсигар на стол рядом с локтем Дягилева. Тот крякнул, но промолчал. - Я спать пойду, господа, - Аркадий, с тревогой было следивший за разговором Алекса со старшим по званию, расслабился и даже позволил себе зевнуть, - господин Тарасов, вы идете? Алекс подошел к нему и согласно кивнул. Вместе они покинули веранду и направились к неказистому, но просторному домику в самом конце ряда ему же подобных. Там их ждала постель - в кои-то веки, большая, сухая и чистая, да еще и возле печки - май выдался на удивление холодным. Утром была баня, и ощущение чистого тела, выпаренной легкой одежды на нем тоже добавляло радости. Правда, Тарасов чувств любовника не разделял. Возле крылечка, пока Аркадий ставил на треногу винтовки и вешал шинели, он закурил сворованную все же самокрутку, на что Трубецкой немедленно отреагировал. - Перестал бы травиться, а? - попросил он, отсчитывая патроны из сумки, - сам же говорил, легких не осталось. - А много ли мне радостей осталось, а, Кеш? - философски осведомился Алекс, выпуская колечко дыма, - видишь, я даже от взглядов своих отказался. - Прямо уж они много тебе радости приносили, - Аркадий взял его за плечо и повлек за собой на крыльцо, - пойдем, спать хочется. - Я понял просто, что революция, монархия, государство - чушь это все, - сокрушенно просветил его воришка, жадно затягиваясь последний раз и выдавая дым обратно вместе с кашлем, - пойдем, холодно уже, а я согреться хочу. Они вместе, одной кучей с путаницей длинных рук и худых ног завалились на кровать в натопленной комнате, и Аркадий сразу же требовательно полез целоваться. Губы Алекса на вкус были мягкими, горьковатыми от недавно выкуренной сигареты и сладкими от молока. От этого рассудок Аркадия уплывал куда-то безвозвратно, поэтому князь притянул любовника к себе плотнее, упиваясь поцелуем, оглаживая вздрагивающие плечи и желая сразу же, здесь и сейчас, несмотря на усталость, продолжения - в штанах уже стало тесно до неприличного. Руки Алекса уверенно легли ему на плечи, а бедра прижались к бедрам. Аркадий осторожно обнял его, провел большими пальцами по грубой ткани и поцеловал бледную шею. - И откуда только силы берутся, - пробормотал он и потерся щекой о красивые плечи, высвободил их из плена мундира, распахнул сорочку и стянул ее вниз. Развернул зажмурившегося Алекса лицом к себе, прижал к груди и снова жарко и жадно поцеловал. Воришка обмяк в его сильных руках, застонал, получилось негромко, но так искренне, что нетерпеливый Трубецкой едва не сорвался только от этой бессловесной мольбы, почувствовав, что эта жалобная просьба вызвана им, и никем иным. Алекс хотел его и готов был отдаться ему, и все остальное вдруг потеряло всякое значение. Его хотелось брать без остановки, выбивая еще больше подобных стонов и умоляющих криков. Трубецкой оперся на руку рядом с лицом Алекса, быстро и нежно поцеловал его в губы и медленно стянул с любовника брюки. Потянулся губами к розовому соску, вобрал его в рот, слегка прихватил краешками зубов, прислушиваясь к срывающемуся дыханию воришки. И почувствовал, как неуверенная рука легка ему на затылок, зарылась в волосы. От порции новых прикосновений Алекс вздрогнул, откинулся на подушки и закрыл глаза, затем прогнулся в пояснице, застонал громче. Аркадий осторожно положил ладонь под этот прогиб и перевернул любовника на живот, тот сразу же сам встал на колени, упираясь ладонями в спинку кровати и призывно подставляясь. Трубецкой медленно втиснулся в него, поддерживая Алекса под живот, и, когда тот выдохнул, прижался до конца. А дальше у Аркадия в голове потемнело, и он стал брать Алекса так, как будто одного его только и хотел всю жизнь, постепенно забывая о первоначальной желанной нежности, опять, как всегда, срываясь в бешеный ритм. Любовник двигался вместе с ним, вцепившись зубами в собственные пальцы, чтобы не кричать совсем уж истошно. - Аркаша-а, пожа-алуйста, - услышал он, что Алекс зовет его, и слегка замедлился. - Кеша, пожалуйста, я хочу видеть твое лицо, - попросил воришка, вцепившись в наволочку на перьевой подушке белыми пальцами. Трубецкой резко, рывком, перевернул его на спину, пристроил узкие щиколотки у себя на талии, навалился и толкнулся внутрь опять. Алекс закричал, пребольно схватил его за волосы, притянул к себе, требуя поцелуя, и Аркадию пришлось наклониться, заныла спина. Он двигал бедрами так торопливо и рвано, что кровать ходила ходуном, отчаянно скрипя и ударяясь спинкой в стену, а стоны Алекса сбивались с ритма. Аркадий поцеловал, грубо, по-хозяйски, и тут же вокруг его члена сильно стиснулись сокращающиеся мышцы. Алекс не то заскулил, не то зарычал ему в губы, по его телу прошла волна горячей дрожи, и он распластался на скомканном одеяле и широко развел в стороны стройные ноги. Его финал отозвался в каждой клетке тела Трубецкого. Аркадий налег на Алекса, сжал зубами нежную шею и излился внутрь него, всем весом вжимаясь в послушное тело. Воришка обнял его, и так они лежали некоторое время, пока не восстановили наконец-то дыхание и не угомонили колотящиеся, как после длительного забега на долгую дистанцию, сердца. А после тяжело навалилась дрема. Алекс дышал через рот с хрипом, и Трубецкой не мог уснуть, как ни пытался - не получалось ни на секунду расслабиться и отвлечься, чтобы рассудком завладела дремота. Раньше Аркадий мечтал о блестящей карьере, просторном доме - эдаком родовом гнездышке, стайке дрессированных борзых, возможно, о детях - кому не захочется род свой продолжить. Теперь же мир сузился до простых вещей: убивать и выжить самому - поесть - поспать - прижаться к Алексу - защитить его и себя. Так что и мечтал он о вещах соответствующих: лишь бы утро не началось боем, лишь бы снова не газовая атака, лишь бы в мясорубку не попасть. Однако судьбе на его мечты и предрассветные фантазии было чихать с высокой колокольни. В тот момент, когда дрема утомленного рассудка была особенно приятна, а тело расслаблено, снаружи взревела сирена и послышался набивший оскомину крик: "Боевая тревога!". От этого крика у Аркадия уже рефлекторно начинало колотиться сердце и поджималось что-то под диафрагмой. Руки делали все машинально, тело работало с безукоризненной точностью - одеться, схватить сумку, выбежать, взять оружие, найти взглядом Алекса, заступить на позицию, а дальше уж как Бог даст. Но в этот раз их обоих остановили и поставили в общий строй. Алекс, сразу сообразив, чего от него хотят, принялся, неловко балансируя на одной ноге и удерживая винтовку на колене, отвинчивать от нее прицел. Где-то рядом плескалась река - они форсировали берег Прута неделю назад, а теперь Брусилов, видимо, принял решение попытаться прорваться вперед с остатками сил, отбросить немцев, закрепиться в Галиче и там дожидаться зимовки. Мимо промчался кто-то на белом коне, послышались крики, строй двинулся цепью, торопливые шаги загрохотали, заставляя землю вздрагивать, затрубили наступление, грохнули барабаны. Теплая весенняя грязь пружинила под каблуками, Аркадий пару раз чуть было не поскользнулся. Рядом снаряд тяжко ухнул в канаву, там взорвался, обдавая его с ног до головы мутной водой. - Огонь по готовности, - проревели над ухом, первая шеренга вскинула оружие на плечо, Аркадий прищурился, выискивая глазами цель - он был во втором ряду, и пока пальцы делали свое дело, заряжая маленькой смертью винтовку, можно было и прицелиться как следует. Алекс рядом с ним делал уже третий выстрел, работая с какой-то лихорадочной скоростью, гильзы от него разлетались во все стороны наподобие медных горошин. Они продвигались вперед медленно, но верно, хотя обстрел изрядно ряды прошерстил. Камнем рухнул в траншею ефрейтор справа от Трубецкого, сосед Алекса тоже застонал, хватаясь за плечо, и осел на колени, тут же получив пулю в голову. Металлические шарики трассировали вокруг с визгом и свистом, неся с собой разрушение и страх. Аркадию казалось, что он остался один, и что следующий же выстрел будет его, но Бог покуда миловал. Солдаты уже почти перешли на бег. Алекс рядом задыхался, хрипло кашляя, поминутно утираясь рукавом и при этом еще как-то умудряясь стрелять. Его щеки покраснели, став похожими на яблоки, пот лился по вискам ручьями, но держался воришка молодцом, от товарищей не отставал. Оборона немцев сминалась. Вот миновали первую линию, усеянную трупами в черной форме, подошли ко второй, откуда уже в панике разбегались люди. Алекс метко снял последнего офицера, окончательно подвергая паникеров в ужас. Кто-то сбоку с облегчением вздохнул, разминая ушибленное отдачей приклада плечо, Аркадий внимательно осмотрел окопы и тоже опустил винтовку, утирая со лба пот. Он перехватил утомленный, но довольный взгляд Алекса, который во время наступления сдвинулся сильно влево - метров на десять, не меньше, махнул рукой, делая к нему пару шагов. Тот уже было двинулся навстречу, закинув винтовку за плечо и переводя дух, и тут Аркадий увидел краем глаза какое-то движение в рытвинах. Из окопа высунулся мальчишка - без шлема, растрепанный, в рваной гимнастерке, и выстрелил по навесной дуге почти не целясь. Сам он сразу же получил пулю прямиком в лоб за свою оголтелую глупость, но непоправимое уже произошло. Алекса ударной волной швырнуло на землю. Мгновение назад он улыбался, шагая к Трубецкому, а сейчас скорчился, держась за живот, и его белое искаженное лицо, еще храня тень улыбки, превратилось в предсмертную маску. Немцы пошли в контратаку и швальным огнем заставили корпус Аркадия отступить. Избегая неминуемой гибели от свистящих над головой, Трубецкой нырнул за насыпь, ожидая, пока обстрел хоть немного стихнет. Выбраться не было никакой возможности, сверху началась настоящая бомбардировка, зарычали минометы, и в этом адском грохоте где-то совсем рядом, только проползти пару саженей, послышался негромкий жалобный стон. Аркадий приподнял голову, кое-как утрамбовал ладонями землю, отыскал Алекса взглядом. Тот валялся у соседней окопной развилки, теперь уже раскинув руки и болезненно вытянувшись. Говорить он не мог, кусая себе губы до мяса, чтобы не заорать и не привлечь к себе, как к подранку внимание - оставалось только стонать. Трубецкой попытался выбраться, чтобы подползти к нему, но кто-то настойчиво дернул его обратно - и очень вовремя, там, где только что была его голова, взорвался фонтанчик грязи от угодившей туда пули. - Куда ты, дурак, - зашипели со всех сторон на него, - жить надоело? Пришлось лежать. Это было невыносимо - бездействовать, наблюдая за тем, как Алекс извивается среди трупов, рискуя без помощи превратиться в один из них. Подползла сестра милосердия - ее апостольник стал серым в пыли. Попыталась было добраться до Тарасова, но совсем рядом с ней взорвалась мина, и оглушенная, но живая девушка кубарем скатилась в окоп и там и осталась - приходить в себя, утирая кровь из ушей. Огонь постепенно утих, но немцы сменили тактику - теперь, стоило кому-то со стороны русских высунуться, вновь начиналась прицельная пальба. Приказано было отступать, но Аркадий и еще несколько добровольцев остались - наблюдать за позициями противника. Как назло, из-за туч вылезло солнце, и небо в момент стало ясно-голубым - как в тот майский вечер два года назад. Трубецкому даже показалось, что через вонь пороха пробивается аромат сирени. Алексу становилось хуже с каждой минутой, а помочь ему все еще было невозможно. Он ворочался, лежа боком и подтянув колени к груди, скребя землю вокруг себя пальцами и оставляя в ней глубокие бороздки, громко выл, а немцы, видимо, не стали добивать его ради потехи - или же жалели патронов. На жаре вокруг воришки расползалась лужа крови - все быстрее и быстрее, в лучах солнца она казалась черной. Он пытался ползти в сторону своих окопов, но даже цепляясь руками и изо всех сил двигаясь вперед, почти не сдвинулся с места, рана в животе постоянно вынуждала его сгибаться и скручиваться. Трубецкой тянулся к нему отчаянно, внутреннюю боль, что непрерывно терзала его, было невозможно стерпеть, он тоже искусал себя - и губы, и язык, и пальцы - до крови, не имея никаких шансов добраться до Алекса живым и хоть как-то помочь. А тот постепенно затихал, почти перестав двигаться. Только повернулся в сторону Аркадия, запрокинув голову, и взгляд его ненадолго прояснился. Он приподнял руку и показал куда-то вверх, на пушистое кучевое облачко, солнечный зайчик скользнул по его лицу. Выглядело это так мирно и спокойно, что никак не верилось в войну и близкую смерть, которая уже нависла над ним и вытянула когтистые лапы. Часы в кармане отстучали восемь часов - на одном месте, под солнцем, без возможности сдвинуться и хоть как-то изменить положение, а Алекс все еще был жив, правда, на шестом часу он лишился чувств и в себя больше не приходил, но Аркадий со своего места видел, как медленно и тяжело поднимается его грудь. Он порывался еще несколько раз подползти и помочь, но немцы на своих позициях не спали и четко отслеживали все передвижения. В конце концов, приполз вестовой из штабного расположения, приказал сворачивать наблюдения и возвращаться в назад. Трубецкого потянули за собой, он вырвался, началась возня. - Послушайте, - громким шепотом умоляла его контуженная медсестра, держась за виски, - мы ему уже не поможем никак, он ночью умрет. Вам зачем погибать? Аркадий упрямо мотнул головой на ее слова и остался на месте. - Без него не уйду, ясно вам? - прошипел он. Словно почувствовав, что речь идет о нем, Алекс очнулся. Он вновь застонал - но уже совсем слабо, а потом тихо позвал Аркадия по имени, все еще бездумно глядя в небо над собой. На лице его расплылась улыбка, а затем оно застыло, окаменело, и Трубецкому показалось, что обескровленная кожа покрылась трещинами, как фарфоровая маска. Теперь он мог возвращаться к своим и идти туда, куда заблагорассудится, потому что часть его сердца - большая, лучшая часть, та, что привязывала его к существованию - только что умерла - так же, как и жила - бесстрашно и с усмешкой на губах.

декабрь 1917-ого года

Деньги, которые Алекс припрятал для него, уже ничего не стоили. Однако Аркадий все равно забрал их и спрятал на груди - как последний привет от похороненного на чужой земле воришки. Таких приветов было много, но город, куда Трубецкой вернулся, уже не был его городом, а мир не был его миром. Все изменилось настолько, что князь - бывший, разумеется - уже не пытался это хоть как-то осмыслить. Еще, на фронт, где он заканчивал войну вплоть до объявления Брестского мира, не покидая войсковые ряды и отчаянно ища смерти и скрытого в ней покоя, просачивались новости из столицы. Новости жуткие, безрадостные. У аристократов отнимали собственность, отправляли графов и князей под суд, а кого и расстреливали втихомолку. Императорская семья арестована. Все массово бегут заграницу, во Францию, в Грецию, отходят пароходы через Мурманск и Крым, начинается новая война - теперь уже гражданская, красные против белых, бывшие против новых. Трубецкого звали в эмиграцию - он часто слышал это слово, но ехать было некуда, да и незачем. Какая разница, где тягостно мучиться бессонницей, ощупывая пустую постель рядом с собой, где просыпаться в одиночестве, думать о наложении на себя рук и искать неприятностей на свою голову в надежде на то, что станут они фатальными. Ему предлагали записаться в ряды Белой армии и сражаться за возвращение былого режима. Эта мысль - из-за Алекса - казалась ему кощунственной, а от повсеместной смерти вокруг уже тошнило. На новую войну Аркадий так и не согласился. Он вернулся в Петроград - выстывший, замерший накануне Рождества город, где его никто не ждал, потому что некому было ждать. Управдом в уродливой пристройке возле его родового гнезда, дома матери, покачал головой, презрительно косясь на наскоро выправленные документы Аркадия. - Ваше бывшее благородие, - говорил он с издевкой, разглядывая грязные ногти, - дворец национализирован. Экспроприирован, так сказать, в пользу трудящихся. Аркадий вспомнил, как Алекс произносил слово "экспроприация" и чуть было не завыл от тоски прямо перед пролетарским хамом. В его покойном воришке, который полжизни провел на улице, а родился незнамо в каких трущобах, изящества было в сотни раз больше, чем в молодой элите страны неведомых Советов. - А вам комната в общежитии покуда полагается, - продолжил издеваться управдом, - может, если в очереди отстоите. Податься Аркадию было некуда, разве что, на вокзал. Он побродил по адресам бывших друзей, но всюду были коммунальные квартиры - еще одно непонятное ему уродство новой реальности. Ноги сами понесли к каналам. Никто не катался по ним на коньках, не горели фонари, не бурлила суматохой Рождественская ярмарка - потому что не оказалось больше никакого Рождества, а на улицах было безлюдно и мрачно. По пути к каналу Грибоедова Аркадий столкнулся с часовым - закутанный в тулуп тщедушный и курчавый мужчина шарахнулся от рослого офицера в сторону и продолжил ходить вокруг вверенного ему поста, бормоча себе под нос что-то про "двенадцать человек" и "шаг революционный". Возле Спаса-на-Крови, выйдя на лед и глядя на собор снизу вверх, Трубецкой впервые за долгие годы вынужденного безбожия ощутил отчаянное желание зайти внутрь и помолиться - если не за себя, то хоть за Алекса и упокой его мятежной души, но двери храма оказались заперты, а в окнах царила кромешная темнота. Однако, побродив по замерзшим каналам, Аркадий наконец-то понял, куда ему идти. Появилась надежда переночевать под крышей, а не свалиться и замерзнуть где-то во вьюге на реке. После беготни по городу и бессонной ночи в поезде, где из-за давки пришлось ехать стоя, Трубецкой падал с ног и засыпал стоя, но до цели все же добрался, благо было недалеко. В их с Алексом квартиру на Конюшенной князя пустили, поглядев на документы. Новость - единственная хорошая за последние дни - заключалась в том, что за ним сохранили комнату - бывшую спальню, где они с Алексом провели множество ночей за долгие и счастливые годы вдвоем. Квартирная хозяйка поворчала, но все же сделала замерзшему Аркадию горячего чаю и даже насыпала какой-то каши в железную миску - фарфоровой посуды, которую Алекс как-то раз раздобыл на рынке и преподнес любовнику, как страстному любителю безделушек - не было и в помине, зато фужеры, из которых воришка без конца пил вино, в какой бы части дома не находился, уцелели, и смотреть на них было невыносимо. Один - высокий, с трещиной на боку - так напомнил Трубецкому его же самого, заброшенного, надломленного, что он начал задыхаться. Мебель в квартире переставили, а из их спальни вынесли практически все, но кровать осталась та же, а на кухне стол с подпалинами, которые Алекс оставил там своей сигаретой, все также стоял у подоконника. Вообще все здесь напоминало о нем - подоконник, где он любил сидеть, свесив наружу ноги и дразня сверху прохожих. Аркадий кричал: "слезай, ну ты же расшибешься, пятый этаж!", на что воришка смеялся и высовывался еще сильнее, с насеста его приходилось снимать. Плита, у которой воришка приплясывал, мурлыча песенки себе под нос и готовя им на ужин итальянскую пасту. Его приятно было обнимать в такие моменты, наклоняясь и прижимаясь к острому плечу щекой. Трубецкому говорили, что боль сердечная притупится, но за полтора года она так и не утихла, а порой становилась непереносимой - вот как сейчас, когда он сидел за столом, положив на него руки. Вокруг шумели - за стеной, в гостиной, где они с Алексом часами могли валяться на диване, каждый погрузившись в свою книгу и просто наслаждаясь близостью друга, громко пьянствовала семейка балтийского матроса, на кухне женщины, переругиваясь, готовили обед на завтра, воняло кислой капустой и горелой кашей, где-то рядом плакал младенец, но до Аркадия все эти звуки доносились словно сквозь пелену. Или эта же пелена застилала его глаза?.. Он сидел так до полуночи. Наступил Сочельник - каждый год они в этот день с Алексом обменивались подарками, и последний подарок сейчас обжигал клеймом его безымянный палец - простенькое кольцо, которое Алекс то ли купил где-то, то ли сам сделал из раздобытой в брошенной деревушке, коих на пути было несчесть, меди. Он сам надел это кольцо на палец Аркадию и поцеловал его руку с таким трепетом, что сердце князя сделало непрошенный кульбит. Даже там, на войне, он был счастлив, просто не осознавая своего счастья, а теперь же вместо него осталась пустота, одни только трещины на хрупком стекле. Сидел до глубокой ночи, не меняя позы, не имея даже сил снять одеревеневшие руки со стола. Обессиленное тело умоляло об отдыхе, но Трубецкой не шевелился, лишь губы его мелко дрожали, а воспаленные веки изредка опускались, принося иссыхающей слизистой больше боли, чем облегчения. - Почему, - беззвучно шептал Аркадий, глотая слезы, - почему меня Ты помиловал, а его забрал. Я же просил, сколько просил - забери меня, меня не жаль. Взгляд, устремленный в пустоту, мутнел и терял осмысленность. Трубецкой продолжал шептать. Одиночество - изоляция в непроницаемом коконе горя, которое даже не с кем было разделить - беспомощность, потерянность рвали его душу крючьями, в голове пульсировало одно только слово: "никогда". Никогда больше Алекс не будет смеяться над ним, танцевать с ним, быть с ним - да и вообще быть, никогда! - Милосердия, - бормотал он всплывшие в памяти откуда-то слова, - еще никогда не было в мире такой глухой ночи, как эта, ее мрак ужасен, ее молчание бездонно, и я совсем один. Милосердия!