Простуженные апрелем

Читая в подростковом возрасте «Анну Каренину», Андрей никогда в полной мере не понимал, почему Вронского постоянно тревожило его собственное положение. Однако теперь, в какой-то степени оказавшись на его месте, Кисляк прекрасно осознавал поведение и тревоги персонажа. И хоть парень не находился во всеми любимом девятнадцатом веке, да и Марину Касаткину было довольно трудно соотнести с Анной Аркадьевной, всë же сути данного абсурдного сравнения это никоим образом не меняло: Кисляк связался с девушкой, на тот момент состоявшей в отношениях, а с недавнего времени об этом стало известно и самой жертве адюльтера, которой, к несчастью Андрея, оказался никто иной, как Егор Щукин. Капитан, или одним словом человек, от которого целиком и полностью зависело будущее Кисляка. И этот факт не мог не пугать, а главное, не нервировать. Так что когда хоккеист в третий раз огибал периметр своей комнаты, он уже ничему не удивлялся и считал подобную реакцию более, чем естественной. – Всë будет хорошо, Кислый. Всë будет хорошо. – с приторной и неприятной расстановкой, шëпотом повторял неизменно сохранявший спокойствие внутренний голос в голове, призванный успокаивать и внушать уверенность в тяжëлые периоды, однако на этот раз даже он оказался бессилен: всë было слишком плохо, чтобы лгать, даже самому себе. – Да нихрена! – скинув с книжной полки несколько объëмных справочников, крикнул в ответ Андрей, впервые за всю свою жизнь вставший за несколько часов до тренировки, но уже многократно успевший пожалеть об этом. – Неужели ты не понимаешь? – сорванным и охрипшим голосом спросил он у пустоты, но та закономерно ответила ему лишь тишиной, наполненной приглушëнным жужжанием вечно работающего холодильника, не знавшего ни тревог, ни сомнений, ни сочувствия. Хоккей был для Кисляка всем, даже, в сущности, большим, чем сама жизнь: лëд был еë смыслом, единственным, что, по мнению парня, нельзя было отнять. Но, как оказалось, сделать это было вполне возможно и, в принципе, легко, из-за чего подобная перспектива выглядела настолько пугающей и неестественной. – Я не хочу уходить. – внезапно признался Андрей всë той же безмолвности, которая отчего-то оказалась даже слишком хорошим собеседником. Подобрав под себя ноги, он сел около беспорядочно свалившихся на пол разбросанных книг, пытаясь сдержать совершенно неуместные, но и одновременно такие искренние слëзы. И сквозь их мутную пелену Кисляк бросил рассеянный, нефокусирующийся взгляд в дальний угол комнаты, где лежала его спортивная сумка. На секунду он представил, что больше никогда не наденет хранившиеся в ней коньки, и с губ сорвался жалкий всхлип, так не гармонирующий с привычным всем образом перманентно весëлого, язвительного и бессердечного на первый взгляд сына прокурора. «За что ты любишь хоккей?» – совершенно не вовремя возник в памяти знакомый вопрос отца, заданный ещë в детстве, когда растрëпанный и красный Андрей, возвращаясь с очередной тренировки, проявил твëрдость, настояв на том, что не хочет уходить из спорта. И тогда, он всего лишь ответил: «Ты этого никогда не поймëшь». А сейчас, наверное, Кисляк бы сказал гораздо большее, и от этого становилось лишь в разы больнее. Ведь что такое хоккей? Спорт? Клюшка, коньки и шайба? Лëд? Возможно, в какой-то степени это и верный ответ, но всë же не совсем, по крайней мере, так считал сам Андрей. Для него, хоккей – это твоя команда, которая стала семьëй, переполненные трибуны, поддержка и любовь. Хоккей – это шквалистый пьянящий ветер, неповторимый и необъяснимый адреналин, неописуемый взрыв эмоций и огнеопасный, сильнейший по действию коктейль чувств, который невозможно превзойти, а тем более чем-либо заменить. Хоккей – это привязанность, зависимость, приносящая радость после каждой забитой шайбы, торжество после каждой маленькой победы и одновременно успешного триумфа. Это горечь поражения, которая заставляет тебя двигаться дальше, это то, чему никто и никогда не сумеет найти альтернативу. Хоккей – это больше, чем спорт. Больше, чем шайба, коньки и клюшка и даже больше, чем просто способ показать себя. Это счастье и преданность, духовное родство и лучший фрагмент жизни. «Хоккей — это когда тебя ломают, гасят силы, надежду, а ты всё равно выходишь на лёд и играешь, несмотря ни на что». И Кисляк обязательно выйдет, даже если от этого пострадает его эго и ему придëтся не раз переступить через самого себя, что для Андрея слишком болезненно. Однако сможет ли он? Или правильнее будет спросить, позволит ли ему Щукин? Он бросил короткий вопросительный взгляд на висевший над его столом плакат, на котором был запечатлëн полный состав «Медведей», и впервые выделил среди своих одноклубников счастливо улыбающегося капитана, стоящего на фото рядом с Кисляком. «Егор же джентельмен на поле и в жизни», – оценивая свои шансы избежать скандала и остаться в клубе, кратко обрисовал ситуацию Андрей. – «Да и разве ты сам не поступил бы также на его месте?» Он не знал, и в этом крылась основная проблематичность положения, в котором оказался парень: Щукин ещë не сделал ответного шага и, казалось, никаких плачевных последствий для Кисляка до сих пор не последовало. Но всë было впереди, и Андрей, к счастью или сожалению, это отчëтливо понимал. Как и осознавал то, что единолично был виноват в своих бедах, а Егор, как пострадавший, в любом случае, всегда будет прав, и никакой принцип презумпции невиновности, как в уголовном законодательстве, здесь не работает. Поэтому надо просто откровенно признать, что Кислый был фееричным самодовольным идиотом, до конца не понимающим, что делал, когда спал за спиной друга с его девушкой, и чем же это может закончиться. Однако это не является оправданием, лишь единственным смягчающим обстоятельством после продолжительного ряда отягчающих. И теперь всë зависит от Щукина: сможет ли он простить и продолжить играть бок о бок с Кисляком, сможет ли как ни в чëм не бывало снова делить с ним достижения, радости и горести. И останутся ли из-за этого «Медведи» прежними. Раздался нетерпеливый и продолжительный звонок в дверь, который нарушил скорбную тишину полуспящей квартиры и заставил еë единственного обитателя оторваться от своих обрывочных размышлений. Андрей поднялся на ноги и, ковыляя, вышел в прихожую, ощущая какое-то всеразъедающее отчаяние, технически превращающееся в тревогу. За дверью мог оказаться кто угодно: ошибшийся квартирой незнакомец, решивший неожиданно нагрянуть отец или просто сосед, которого он случайно затопил, а может быть, потревожил шумом, что случалось довольно часто. Но только не сегодня и не в шесть утра, и что-то внутри подсказывало, что это был никто иной, как Егор, который знал не только его адрес и номер квартиры, но и был знаком с консьержем, так что мог беспрепятственно подняться на этаж. Оставался только вопрос: «зачем?». Неужели он хотел сказать, что Андрей с этого дня может не приходить на тренировки? – Кислый. – рвано начал тяжело дышавший Щукин, когда дверь со скрипом распахнулась, и сразу же замолчал. Он представлял себе эту встречу совершенно по-другому и, по всей видимости, переоценил свою уверенность в правильности собственного выбора. И сейчас, глядя на ненавистного ему Кисляка, Егор чувствовал, как заготовленная речь, крутившаяся на его языке, когда он поднимался по лестнице, медленно испарялась, уступая освободившееся место убийственному в данном вопросе сомнению: действительно ли Андрей виноват? Наверное, да. Но разве не сам Щукин, собравший вещи и панически сбежавший от Марины, употребил это неловкое «наверное»? Ведь несмотря на всë, этих двоих связывало слишком многое, а Кислый... Он предал его, как и Касаткина. Однако тогда что заставляло Егора колебаться? Желание верить, что Андрей причастен к этому гораздо меньше его девушки? «Бывшей девушки», – мысленно исправил самого себя Щукин, но и это не изменило суть. Кисляк не был безгрешным святым, да и являлся ещë большим лицемером, чем Марина, ведь дружба гораздо важнее и ментально деликатнее, чем любовные отношения. А Андрей пренебрëг ей: врал, умалчивал, не испытывая при этом стыда. Но не значит ли это, что он просто заслужил ненависть Егора, а не потерю команды и, тем более, самого хоккея? Ведь Кислый любил «Медведей», и Щукин, как капитан, знал это даже лучше самого Кисляка, как никто другой. И всë же, Егор больше не хотел видеть Андрея на льду, рядом с собой и одноклубниками. Или просто думал, что хотел? Нет, определëнно нет. Но уверенность Щукина ещë можно было изменить. – Проходи. – предложил Кисляк, не зная, что можно было сказать, ведь Егор молчал, разбираясь в переполняющих его чувствах: впервые, разделить хоккей и личную жизнь стало слишком сложно. А это было неправильно, ведь нельзя смешивать стадион и дом. Нельзя, но по-другому в данной ситуации Щукин не мог и даже не хотел, хоть это и причиняло боль. И, теряясь в своей ненависти и стремлениях, Егор переступил порог квартиры, идя на поводу у своих сомнений, что, наверное, не стоило делать. Он положил у входа сумку, собранную для утренней тренировки, и стянув с себя куртку и ботинки, прошëл за Андреем на кухню, ощущая, как противоборствующая сила, выступающая за мир с Кислым, одерживала верх у него внутри, этим не оставляя альтернатив. Но победило ли это осознание того, что уход Кисляка повредит «Медведям»? Выиграл ли хоккей, или Егор до сих пор верил в дружбу, существование которой было довольно относительно? – Прости. – спустя долгое молчание, сказал Андрей, когда они сели за стол, по-детски не зная, что делать и говорить дальше. Но эта фраза испортила бы буквально всë, если бы он наивно не прибавил. – Ты же не собираешься меня убивать? Щукин издал невнятный и сухой смешок, пристально вглядываясь в знакомое лицо, на котором были написаны ещë неизвестные и оттого непривычные чувства. Но они шли Кисляку гораздо больше, чем его обычное самоуверенное и шутливое выражение, и Егор был в этом уверен. Так же, как был уверен в том, что успел стать заложником этой дружбы. Или их отношения стали уже чем-то большим? Если бы не хоккей, Щукин, наверное, никогда бы не стал даже разговаривать с Кисляком. Наглый и самовлюблëнный сын прокурора явно не является тем человеком, с которым хочется делить свою жизнь. Но Андрей в глубине души был иным, как и Марина. И Егор это знал, пусть и не горел желанием принимать во внимание и признавать. По крайней мере, прошлым вечером, когда обман раскрылся, а что-то внутри оборвалось, оставив надорванный шрам навсегда. И хоть сегодня он не зажил, кое-что изменилось: Щукин уже смотрел не только в прошлое, но и в будущее, а конкретно, в настоящее. И он понимал, что не может выгнать Кисляка. Простить и восстановить дружбу, конечно, вряд ли, но уж точно не лишить хоккея, что, к своему стыду, изначально и собирался сделать Егор. – Ну, если у тебя есть набор кухонных ножей, то всегда пожалуйста. – с горечью, которая не вязалась с полушутливым значением реплики, сказал Щукин, на лице которого застыло выражение отчаяния и грусти. – Но тогда это будет сто пятая статья. – подхватив шутку, что всегда и делал Кисляк, ответил он, но вскоре пришло осознание, что подобное поведение было в этой ситуации несомненно лишним и неуместным. Поэтому Андрей поменял тему, отвлечëнно смотря в окно, за которым по рассветному черничному небу проплывали красочные флотилии облаков и зажигался свет в слепых стëклах многоэтажек, в каждом из которых теплилась своя маленькая жизнь, примечательная только для неë самой. И теперь Кисляку как никогда хотелось сыпать остротами, не меняя шутливый тон и играя привычного всем клоуна. Но вести себя таким образом было нельзя и приравнивалось к суициду: впервые подобный способ самозащиты не работал. Поэтому, он сдавленным голос сказал: – Да я и правда сожалею, что так получилось, Егор. Повисло многозначительное молчание, пропитанное всë тем же сомнением и даже в какой-то степени страхом: оба двигались на ощупь, не зная, какой шаг сделать следующим, и нужно ли что-либо предпринимать вообще. Но по-другому было невозможно, и приходилось принимать решения. Неправильные или правильные – это неважно: рассудит время. Но всë же это следовало бы сделать, что знали и Щукин, и Кисляк. – Нет. – внезапно ответил Егор и поднялся со стула, принявшись тревожно расхаживать по комнате, как Андрей несколько десятков минут назад. – Ты сожалеешь не о том, что сделал, а о последствиях. Тебе наплевать, что ты виновен, тебе наплевать даже на то, что ты предал меня и врал за моей спиной. Ты не можешь представить, как это больно, лишиться и девушки, и друга. Хотя, по всей видимости, у меня их никогда и не было. Кисляк резко вскочил на ноги, с ужасающим грохотом уронив на кафельный пол громоздкий стул, который так нравился его отцу, и пытаясь справиться с поступившей к нему информацией, подошëл к Егору, отчаянно сдерживавшему слëзы. – Я любил еë, и ты это прекрасно знал! – крикнул он, когда Андрей безуспешно попытался его успокоить, действительно чувствуя вину, смешанную с осознанием того, что он не мог признаться другу в содеянном, хоть ложь и превратила его в лицемера и в целом была чудовищной. Но тогда так было проще, а теперь это закономерно аукнулось. – Да и тебя я всегда считал другом, Кисляк! Я доверял тебе, я... Егор задохнулся в поступивших слезах, ощущая себя жалкой и беспомощной, обманутой истеричкой, и Кислый прижал его к себе, успокаивающе обняв и при этом чувствуя его дрожь. – Убери от меня свои руки! – снова испытав прилив тупой и слепой ненависти, воскликнул Щукин, который замерзал, несмотря на тëплые прикосновения одноклубника, которого когда-то считал своим другом, как и Марину – девушкой. Но теперь всë изменилось, при этом на самом деле оставаясь тем же. Просто Егор открыл глаза и узнал болезненную, уничтожающую правду. Правду о том, что кроме семьи, «Медведей» и льда у него ничего не было. Но Кисляк мог отнять даже это, ведь оно тоже принадлежало ему. Или, может быть, это и являлось счастьем? То, что у них было что-то общее, и они, несмотря ни на что, могли простить, не убивая себя собственным оружием? Вряд ли. Андрей аккуратно поднял голову Егора, посмотрев в его глаза, блестящие, необычайно чистые и напоминающие собой светло-голубое, прекрасное небо, отражаемое лужами, по которым те когда-то прогуливались вместе, шутя, смеясь и разговаривая ни о чëм, пока их души летели над ними, а оба незаметно грустили, простуженные то ли апрелем, то ли друг другом. И сейчас, эти правдивые, полные плескавшимся на дне несчастьем глаза казались самыми прекрасными на свете. Снова возникла тишина, и парни неотрывно смотрели друг на друга, будто впервые, а Егор непроизвольно сжимал разгорячëнную руку Кисляка, в который раз убеждаясь, что счастье всегда меняет свои краски. Так было ли это счастьем или нет? Андрей нежным и аккуратным движением вытер слëзы Щукина, который на секунду почувствовал себя совершенно одиноким, и зачарованно приблизился к его губам, так до конца и не понимая, что заставило его сделать это. Егор растерянно подался вперëд, также сократив расстояние, и неуверенно провëл рукой по чужой спине, пока по его телу услужливо пробежали колкие мурашки, а отчаяние сменилось каким-то детским страхом, который был непередаваемо приятным и одновременно отчего-то безнадëжным, сродни холодному дождю. И после этого чувства обязательно должна была наступить пустота, уничтожающая всë внутри и от которой было бы невозможно избавиться. Никогда. От Андрея сочился мягкий и от этого нагоняющий тоску аромат орхидей, который Щукин до этого не замечал, как и то, каким человеком на самом деле являлся хоккеист, или каким он казался сейчас. Всë это было странным и новым, отчего казалось пугающим и одновременно завораживающим, и Егора это ужасало. Как и то, что случилось потом: Кисляк прижался к его губам, подчиняясь внезапно нахлынувшему чувству. Но это было безумием, и пусть против него никогда не работали протесты, капитан боялся, что если задержится в этой квартире хоть на секунду, всë закончится ещë хуже. Поэтому он быстрым движением высвободился из объятий Андрея, так же резко отстранившись от него, как и приблизился. И Егор выбежал из квартиры, наспех надев куртку и даже не завязав шнурки на ботинках, но при этом также забыв лежавшую на полу сумку, собранную для тренировки. А ощутивший прилив странной безысходной грусти и смятения Кисляк, наблюдал за ним из окна.