Есть только любовь

Серёжа не очень часто говорил о своих чувствах к Мише. Такой красноречивый перед другими офицерами, когда речь заходила о политике или светских новостях и сплетнях, он был удивительно скуп на слова, если дело касалось любви. Но Миша всё равно её чувствовал. В том, как Серёжа посреди двора грел Мишины пальцы в своих руках, шепча, что темно уже, никто их не увидит и дышал на замёрзшие с дороги ладони. В частых Серёжиных письмах, которые он начинал писать, справляясь о здоровье и делах Миши, кажется, в ту же минуту, как Бестужев скрывался за поворотом дороги, покидая расположение Черниговского полка. Все эти мелочи и небольшие жесты не давали забыть и усомнится в том, что он дорог Серёже. Его нежность сквозила во всём, стоило только им остаться наедине. Особенно в плотской любви. Не важно, как они делали это – страстно и быстро, до скрипа кровати и громких стонов, как бывало после долгой разлуки, когда жажда до чужого тела затмевала собой всё другое, или медленно вдумчиво занимались любовью, никуда не торопясь, словно можно было вечность наслаждаться друг другом. Миша всегда чувствовал себя любимым и нужным, когда они делили постель, практически центром Серёжиной вселенной. Как будто он никогда не хотел и не смог бы захотеть никого другого, кроме Миши. Ночь только вступала в свои права и в комнате ещё не вполне стемнело. Царил полумрак, но одна единственная лампа, зажженная впрок, всё же горела, отбрасывая теплые тени на обнаженные тела на кровати. Они никогда не гасили её, Миша прекрасно знал – Серёже нравится смотреть, нравится видеть, как всё, что он делает, отражается на Мишином лице, как блестят от нежности его глаза, как дрожат и кривятся от страсти губы. И Миша не смущался под его внимательными взглядами никогда. Да и кого смущаться? Серёжа сам был перед ним как на ладони. Словно говорил каждым своим жестом: "Я весь твой, без остатка". За открытость и искренность, которые он дарил Мише, хотелось платить только тем же. Сегодня Сережа был ласков. Совсем как в самый первый их раз. Миша сам тогда сгорал от желания, но всё равно было страшно в первый раз впускать его в своё тело. Боязно отдаться другому человеку до конца. Хоть в последствии он и не пожалел о своем решении ни разу. Миша не знал, что нашло на Серёжу. Вопросов задавать не хотелось. Он и так устал с дороги, а после бани и плотного ужина разморило окончательно. Ему только и хватало сил на то, чтобы отвечать на поцелуи, вкладывая в них всё своё желание, весь теснящийся в груди сухой жар, да на то, чтобы зарываться непослушными пальцами в Серёжины волосы, когда тот отрывался от Мишиных губ и спускался поцелуями по шее к груди и ещё дальше, ещё ниже. Миша плавился и таял, как масло в лампе у кровати. Чудилось, что ещё немного и Серёжины горячие руки смогут смять его, как мягкую глину и вылепить из него любую форму. В какой-то момент начало казаться, что он уже и не чувствует ничего. Как будто его заласканное, залюбленное тело не может впитать больше прикосновений, больше поцелуев, больше Серёжиной нежности. К тому моменту, когда Серёжа прижался грудью к его спине и вошел в него, Миша уже чувствовал себя словно во сне, как будто он не лежал на кровати в темноте и тепле Сережиного дома в Василькове, а затерялся в густом и вязком тумане, даже немногочисленные звуки слышались как через плотную пелену. Рука, которую он закинул назад, чтобы снова зарыться пальцами в чуть взмокшие Серёжины волосы, словно и была не его рукой вовсе. Словно она двигалась сама по себе, без его ведома. Миша всхлипнул едва слышно, когда Серёжа вошел до конца и замер не двигаясь. Не больно совсем, Сережа хорошо его подготовил. Только тянуло почти невыносимо внизу живота и там, где чужая плоть распирала его изнутри. Нестерпимо хотелось двигаться, но Серёжины руки держали его за бедра, пока Муравьев осыпал поцелуями плечи и шею, шептал такие редкие, такие ценные слова любви, словно обычно он усилием воли не давал им вырваться, но сейчас больше не в силах был держать их в себе. Миша сдвинулся едва заметно, буквально на пару сантиметров приподнимаясь на чужом члене и опустился назад. Серёжа, кажется, усмехнулся ему в волосы, поцеловал в затылок, перехватил крепче поперек груди и сделал первый глубокий толчок. Миша улыбнулся, закусывая губу, глуша по привычке первый оборванный стон, и нашел своей рукой Серёжину ладонь, переплёл их пальцы. Серёжа двигался в том же неторопливом ритме, которому был подчинен весь их сегодняшний вечер. Миша ахал на выдохе каждый раз, когда его ватное тело прошивало особенно острым удовольствием. Серёжа был всё так же нежен и осторожен, но попросить его двигаться быстрее не было совершенно никакого желания. Хотелось именно так – медленно, глубоко, чтобы чувствовать его в себе каждой клеточкой тела, чтобы можно было поворачивать голову и целоваться, ни на секунду не сбиваясь с ритма. Они не размыкали объятий до самого конца, пока Серёжа с тихим, едва слышным в тишине дома стоном не излился внутрь, а затем и Мишу довел до пика настойчивыми движениями своей ладони. Они ещё какое-то время лежали не двигаясь и не меняя позы, пока испарина на обнаженных телах не начала остывать, заставляя зябко ежиться не смотря на то, как тесно они прижимались друг к другу. Простынь под ними безнадёжно сбилась, но заставить себя подняться и оправить её казалось им обоим совершенно невозможным. Миша хотел было что-то сказать, но не нашел ни сил, ни нужных слов. Да и к чему это? Всё равно то, что происходило между ними в этой спальне, на этой постели, говорило громче любых признаний, которые можно было произнести вслух. Серёжа приподнялся на локте и задул лампу. Лёг обратно, заключая Мишу в свои объятия и накрыл их обоих одеялом, закутываясь поплотнее. Ночами нынче бывало холодно, а Миша так легко и быстро мёрз. – Ох, Сережа, я же не просто так, – чуть встрепенувшись, пробормотал Миша уже в полусне. – У меня письмо для тебя. Я в Тульчине был по делам полка, виделся с Павлом. – Ты с ума сошел, какое письмо? – Серёжа, кажется, улыбнулся, по крайней мере, голос его звучал весело, пусть и сонно. – Отдыхай. Всё утром. Но последних слов Миша всё равно уже не слышал, неотвратимо проваливаясь в глубокий сладкий сон.