моя любовь – оружие

Каз сказал тебе однажды, что с кристальной ясностью помнит мгновение, когда вы двое впервые встретились. То, как ваши взгляды оказались прикованы друг к другу, пока в ваших руках покоилась смерть: твой большой палец поверх его на чеке гранаты был единственным, что сохраняло вам жизнь. Закономерный результат столкновения непреодолимой силы и непоколебимого препятствия. Разумеется, он рассказал тебе это после по крайней мере трех – может, четырех – бутылок пива, на той стадии, когда он обычно прекращал буянить, затихал и становился сентиментальным. Он никогда больше не поднимал эту тему. Но романтичность и живописность обрисованного им кадра тебя удивила. Ты же… ты помнишь, что не мылся по крайней мере четыре дня и вонял ко всем чертям. Помнишь дневное пекло; то, как влажность делала воздух похожим на растопленный жир; пропитанный потом камуфляж, прилипавший к твоей коже; мух. Ты помнишь, как снарядом двенадцатого калибра разорвало глотку одного из твоих противников: он хватал ртом воздух и булькал кровью, пытаясь удержать ошметки своей раздробленной трахеи. И ты помнишь, как вражеский командир воспользовался его смертью, чтобы провернуть тактическое отступление, – действенный, хотя и жестокий план, но паршиво исполненный – свидетельство неопытности. Ты помнишь, как выслеживал командира, готовясь избавиться от него как в самый обычный день, пока он не прокричал (на английском, не на испанском), что хотел бы умереть от харакири, с честью. Что хотел бы, чтобы ты стал его кайшакунином. Этого хватило, чтобы заставить тебя от неожиданности осмысленно взглянуть на него, увидеть в нем человека, а не просто тело с прилагающимся пистолетом. Вынудило тебя заметить контраст между светлым оттенком его волос и японским акцентом в его испанском, на котором он выкрикивал приказы своим людям несколько минут назад; то, как молод он был для должности командира, и то, что он вел себя, будто бы смерть на его собственных условиях теряла статус поражения. Ты помнишь, что совсем не был удивлен: ни тем, что он оказался бесчестным ублюдком, ни его дерзкой, безрассудной попыткой унести вас обоих в могилу. И ты помнишь, как почти спустя мгновение после нее он потерял сознание от кровопотери. Все то время, пока вы сражались, ты не слишком много думал о противнике – если думал вообще. Схватка всегда была для тебя чередой бессловесных реакций, движимых изнутри чем-то совершенно пустым, что заботится лишь о победе и выживании, – здесь нет места ничему другому, когда в твоей руке оружие: нет сострадания, нет человечности, нет прошлого, нет самого себя и нет будущего. Только месиво образов, звуков и движений – и биение сердца в груди. («Ты сражаешься как животное, не как человек», – Питон сказал тебе однажды, увидев, как ты выстрелил в спину убегавшего пленника, ровно между лопаток, — того самого, которого ты несколько раз предупреждал сидеть смирно. «Как собака, которая вгрызается в кролика. Беззлобно. Инстинктивно. Невинно, в каком-то смысле». Сказанное им не могло не заставить тебя задуматься о том, что это о тебе говорит.) Но в тот день, как раз перед тем, как ты обернулся, чтобы пересчитать своих людей и оценить потери, что-то подтолкнуло тебя дать вражескому командиру второй шанс. Непрошено, ее слова пронеслись эхом в твоей голове так отчетливо, как если бы она прошептала их тебе на ухо. «Существует ли такое понятие, как абсолютный враг вне времени?» Благодаря ей ты всегда чувствовал себя человечнее. Она направляла, дарила ощущение ясности. Ты был бесконечной пустотой, заполненной зубами и когтями, но она делала из тебя нечто большее. Это было одной из причин твоей привязанности к ней – эта ясность, то, как пелена тумана над твоим сознанием рассеивалась и очертания мира вокруг вновь обретали резкость. Она научила тебя, как важно не терять самообладания. Как важно думать дважды. И в тот момент эффект, который она всегда производила на тебя, коснулся тебя сквозь время. Ты осознал, что питаешь уважение к врагу: восхищаешься его силой воли, его решимостью – чем бы ни было то, что побудило его не сдаться, когда он был окончательно и бесповоротно побежден. Может, это был Ямато-дамашии, «японский дух» пилотов-камикадзе, о которых ты слышал в новостях в юности. Тот вид слепой неисчерпаемой храбрости, которая побуждала людей устремляться навстречу смерти ради идеалов. У человека подле твоих ног была душа летчика-самоубийцы, но готового умереть только за свою гордость, не за чужую. Самурай, хотя и заметно обделенный должной этикой. С исчезновением ее из твоей жизни ты сбился с пути. Не знал воина, на которого хотел бы равняться, до тех пор, пока не посмотрел вниз и не увидел гранатную чеку, все еще зажатую в руке мужчины. И тогда ты понял, чего тебе не хватало. Чему тебе следовало научиться. Мужество перед лицом полного поражения, смелость плюнуть в лицо Смерти даже после того, как она косой отсекла твою голову от тела. Ты мог бы понаблюдать за ним. Поучиться у него. Так что ты поднял помятое бессознательное тело самурая и перекинул его через плечо. Он оказался тяжелее, чем ты ожидал: выше тебя, почти такой же широкий в плечах и на удивление мускулистый для парня, который не казался закаленным в бою. На самом деле, пару раз тебе почти пришлось попотеть, но ты так или иначе донес его до дома. --- Ты хотел, чтобы он был рядом, на твоей стороне. Он, напротив, не хотел иметь с тобой ничего общего. В те времена ты никогда не убивал врагов, если можно было сделать из них союзников. Так было лучше для них, лучше для всех, если ты брал их живыми и обращал на пользу своего дела. И большинство из них было легко убедить. В конце концов, ты предлагал им дом, которого им не хватало: место, где они могли бы чувствовать себя в безопасности. Где о них заботились бы. Где никогда не превратили бы в орудия войны и не пустили бы в расход. Конечно, не все из них поддавались сразу, но в таких случаях всего лишь требовался индивидуальный подход. Некоторым приходилось доказывать, почему примкнуть к тебе было разумным решением. Некоторым требовалось поверить в то, что ты был человеком слова и принципов. А некоторых просто нужно было запугать. Будучи уверенным, что самурай относится к последней категории, ты пришел к нему вскоре после того, как он проснулся, пока он был еще слаб, подготовив всю информацию, какую только смог о нем найти. Он должен был поверить в то, что его переиграли. Ты просил вежливо. Он отказался. Ты убеждал. Он отказался. Ты угрожал, низко, грубо и жестоко. Он прислушался, самую малость, пока во взгляде его неистовых голубых глаз сменяли друг друга вспышки настороженности, гнева и интереса, чтобы в итоге сойтись на упрямой гордости. Давая понять, что он не сдастся, пусть даже у тебя все карты на руках, а он чертовски хорошо знает, что ты можешь заставить его страдать. Ты попытался убедить его вновь. И он уступил наконец в состязании, исход которого решал вопрос его принадлежности твоей организации. Только факт сопротивления мог сохранить его достоинство, окажись он в роли проигравшего. И снова ему удалось заинтересовать тебя. Никто до него не позволял себе ничего подобного в отношении тебя. Так что ты решил потакать ему. Всю следующую неделю ты снова и снова мысленно возвращался к этому состязанию. К образу Казухиры Миллера, ворчащего слова неохотной капитуляции, слишком гордого, чтобы встретиться с тобой взглядом. Это пробудило… что-то в тебе. Что-то, чему ты не смог и до сих пор не можешь дать названия. Но, разумеется, ты не забыл связаться со своими шпионами. Ты был недостаточно наивен, чтобы думать, будто бы этот человек вдруг начал играть по твоим правилам. --- Настал день, и ты мог обставлять его снова и снова, во всем, что только могло прийти ему в голову, – к его растущему негодованию. Он, очевидно, не привык проигрывать. По крайней мере, не во всем, не многократно и не одному и тому же человеку. Большинство людей, с которыми тебе приходилось иметь дело, не были к такому готовы, но вместе с тем они не принимали поражение так близко к сердцу – или хотя бы оставляли попытки отыграться. Даже если бы ты не был в курсе всех его планов и не настроил против него всех его людей, ты бы вскоре без труда догадался, что что-то назревает. А даже если нет, то уж точно понял бы, когда он попытался бы завести тебя в довольно очевидную засаду. Посреди джунглей, с туго перебинтованными ранами недельной давности, без союзников, в черном списке у всех остальных партизанских отрядов и с двадцатью пятью пушками, нацеленными на него, Казухира Миллер наконец поверил: его игра окончена. Он встал перед выбором: присоединиться к тебе или умереть. И он присоединился. Сберег свою гордость, окрестив это «сотрудничеством», но тебе, по правде, было все равно, как именно он это называл. Он проиграл в своей собственной игре, и с этого момента он принадлежал тебе. Тот факт, что несколькими минутами позже он доказал свою преданность, приняв твою сторону в завязавшемся бою, был для тебя всего лишь приятным дополнением. Как и то, как он окликал тебя, стоило врагу оказаться в твоей слепой зоне, и как инстинктивно уходил с траектории твоих выстрелов, предугадывая твой следующий шаг, как если бы вы сражались вместе годами. Тогда ты не особенно обременял себя мыслями об этом. --- Время от времени ты устраивал тренировки, спаррингуя с каждым из своих людей по очереди. Для тебя это было вызовом, для них – напоминанием о том, что им еще есть куда расти. В среднем твоему противнику удавалось продержаться около минуты, прежде чем он пасовал или оказывался опрокинутым на землю с такой силой, что был не в состоянии подняться. Когда ты впервые встал против Каза, он устоял все десять. Не потому, что он был в чем-то лучше, с его вызубренным по учебнику дзюдо, – хотя ты определенно видел в нем потенциал, – но потому что он ни в какую не соглашался остановить бой: даже заработав трещину в ключице, несколько сломанных ребер, тяжелый вывих лодыжки и достаточно синяков, чтобы сделать малейшее движение болезненным, как только адреналин сойдет на нет. «Нет никакого смысла в том, чтобы так калечить себя, – заметил ты, нанося очередной удар по его солнечному сплетению. – Ты тратишь на меня силы. Прибереги их для врага». «Сейчас ты мой враг», – парировал он, на лету перехватывая твою руку. Ты замахнулся другой. Он поймал и ее тоже. Ты устремился вперед в попытке разорвать его хватку одним мощным рывком: «Я не в счет. Почему ты на самом деле не сдаешься?» «Все просто. 七転び八起き, – тяжелый вздох, мышцы напряжены до предела, - упав семь раз, поднимись и в восьмой». «Хорошее выражение», – признал ты, прежде чем ударить его головой так крепко, что он вырубится. --- Вы двое все еще не особо ладили даже по прошествии нескольких месяцев. «Деловые партнеры» или нет (как оказалось, Каз сказал это не только ради спасения собственной гордости), у тебя создавалось впечатление, как будто он все еще не до конца простил тебе унижение, испытанное по твоей вине. Когда дело не касалось бизнеса, он избегал тебя. Он был хорош во всем, что касалось цифр и организации, и отлично разбирался в логистике – в чем ты никогда особенно не смыслил, – в то время как ты возмещал его недостаток опыта и существенные трудности с тем, чтобы держать людей в повиновении. Несомненно, из вас вышла отличная команда. Вы почти всегда думали в одинаковом направлении, приходя к одному и тому же разными путями. Иногда, когда ты не соглашался с ним, он действительно был прав, и поначалу с этим нелегко было смириться. В остальных случаях он не был, и обсуждение впоследствии перерастало в соревнование по перекрикиванию друг друга, а затем в драку. (На худой конец, со второй попытки такие переговоры, как правило, шли легче. Высвободив весь свой гнев и изнурив себя физически, вы куда охотнее шли на компромисс.) Постепенно обсуждения перестали сопровождаться скрипом зубов. Каз зашагал в ногу с тобой, направил свое упорство во благо совместной работы над вашей организацией, вместо того чтобы на каждом шагу препятствовать тебе. И, похоже, перестал видеть в тебе врага, хотя, если честно, для тебя он не был врагом с того самого момента, как ты выхватил гранату из его руки. Но он никогда, никогда не признавал твоего превосходства над собой. В чем бы ты ни одерживал верх – намеренно или мимоходом, – он бросал все свое время и силы на то, чтобы стать в этом лучше. За два месяца он овладел основами рукопашного боя. Три месяца, и он стал куда лучшим стрелком из кольта M1911, из ремингтона, из винтовки M4 и ПП MP5 – не преминув сообщить тебе, что теперь может собрать и разобрать их с завязанными глазами. Четыре месяца, он мог положить на лопатки даже самых искушенных из твоих бойцов. Пять, и он пользовался таким уважением среди твоих людей, какого у него никогда не было среди своих. Шесть, и в бою с ним тебе действительно пришлось выкладываться по полной, чтобы отражать его удары. По прошествии шести месяцев и десяти дней он держал тебя в захвате, обхватив рукой поперек горла и приставив муляж ножа к твоей восходящей аорте. Один выдох, второй – и ты рассмеялся, впервые за много лет. Ты почувствовал головокружение. Легкость. А потом вырвался и повалил его на землю. Но когда он вновь поднялся на ноги, он оскалился, позволив крови сочиться из разбитой губы, и ты знал, что он понимает: будь все по-настоящему, ты был бы уже мертв. С этого дня ты каждое утро выделял по полчаса на то, чтобы потренироваться с ним лично. По правде, это было лучшей частью твоего дня. Вот оно. То, чему ты хотел у него научиться. --- «Испытывать личные чувства к товарищам – один из самых тяжких грехов, которые ты только можешь совершить». Урок, который ты в те времена еще не усвоил. Она умерла от твоей руки, Ева использовала тебя, Зеро – предал, с Питоном пришлось драться насмерть – а ты каким-то чудом все еще, черт возьми, не выучил, что даже ближайшие союзники всегда обращаются против тебя в конечном итоге. Если бы она была рядом, от ее хлесткого подзатыльника у тебя заслезились бы глаза. Но ты не мог так просто отмахнуться от Каза, когда он смеялся, и кричал, и дрался, и мечтал с яркостью световой гранаты, не оставляя возможности игнорировать себя. Он обрушивал на тебя все, вынуждая отвечать тем же – или проиграть. И ты выбирал отвечать тем же, подстегивая самого себя так, как не делал этого годами, потому что он заставлял тебя хотеть этого. В те дни, когда он давал тебе отпор, ты чувствовал, что оттаиваешь. Даже чувствовал себя живым, как будто бы не просто безвольно существовал в промежутках между битвами, как это было с тех пор, как ее не стало. Ты всегда держался в стороне от мира, едва ли принимая в нем дельное участие. Однако то, как он безостановочно противостоял тебе и продолжал противостоять после каждого последующего поражения, привлекло твое внимание. Ты покупался на обещание соревнования, которое действительно бросало тебе вызов. Сила грубых эмоций в каждом ударе, который он наносил, отражалась в твоей собственной груди, и тебе нравилось задиристо ухмыляться ему в ответ и чувствовать прилив удовольствия каждый раз, когда ты опрокидывал его на землю. В этом было какое-то противоречие: тебе так хотелось победить его окончательно, сломить его волю, но чем больше ты пытался, тем больше понимал, что это невозможно, – и так почему-то было даже лучше. «Каз, – наконец обратился ты к нему одним утром – и бросил ему секундомер, – я пробегаю милю за пять девятнадцать». Негласное, немыслимое признание того, то ты считал его способным побить твой рекорд, миновало его, не задев ни на сантиметр. Он приподнял авиаторы и сощурился: «Ты пытаешься от меня избавиться?» «Еще нет семи, да и ты не выглядишь слишком уставшим», – произнес ты голосом, который приводил в повиновение любого, кроме Каза, который обычно принимал сказанное за предложение. «Так ты хочешь, чтобы я пробежал на время?» – он нахмурился. «Давай, хотя бы пробеги наперегонки со мной. Это ведь займет всего пару минут, верно?» Он с подозрением отмахнулся от второй части фразы, словно не до конца верил, что ты и вправду можешь пробежать милю меньше чем за шесть минут, но в итоге твой результат был пять двенадцать, его – пять шестнадцать, и ты не сбросил его руку, закинутую на твое плечо в поздравительном жесте, пока отчаянно пытался отдышаться, пылая каждой мышцей своего тела. Рука была теплой и тяжелой – не похожей ни на что из того, что ты чувствовал за долгое, долгое время. Несколько мгновений спустя, он, очевидно, решил, что было бы забавно воспользоваться новоприобретенной близостью, чтобы попытаться ослабить узел твоей повязки, и ты тут же перехватил его запястье и выкрутил до тех пор, пока он не вскрикнул. Справедливости ради, ему следовало хорошенько подумать, прежде чем прикасаться к ней. --- Большую часть своей жизни ты был асексуален и секс в лучшем случае представлял для тебя обременительную физическую потребность, с которой приходилось иметь дело, когда ее уже нельзя было игнорировать. Как-то раз ты попробовал переспать с кем-то, и, хотя это было не так уж плохо в определенный момент, тот факт, что ты проснулся в одиночестве, в компании одного лишь осознания того, что тебя использовали, не вынуждал тебя спешить попробовать снова. Учитывая вдобавок, что у тебя всегда находились дела поважнее, неудивительно, что ты так и не заработал в этом особого опыта. Каз, со своей стороны, был хорош в подобного рода вещах, и ты никогда по-настоящему не понимал значения этих слов, пока в разгар жаркого спора о том, стоит ли вступать в союз с местным наркокартелем, он не отшвырнул тебя к стене, как будто собирался пустить в ход кулаки – если не считать того, что он толкнулся своим ртом в твой – а затем и языком, когда ты порывисто вдохнул от удивления. Но даже в пылу гнева он целовал тебя так умело, что твой позвоночник прошивало искрами, и на протяжении долгого мгновения ты почти не двигался, затаив дыхание, не в силах ответить… …И внезапно он отстранился, в его широко распахнутых глазах почти сразу обозначились осторожность и расчет – взгляд, всегда сопровождавший намерение уболтать клиента заплатить за привилегию побелить собственный забор. Он открыл было рот, чтобы сказать что-то – что почти наверняка оказалось бы ложью… …Но ты схватил его за затылок и впился в его губы со всем изяществом минометного снаряда, умудрившись удариться зубами, и издал негромкий звук, который решительно отрицал впоследствии. --- Секс, хотя он нисколько не изменил характер ваших отношений, вероятно, должен был бы дать им новое название. Но тогда ты не знал, как их следовало бы называть – и до сих пор не знаешь, потому что это не было просто дружбой, но вы и не встречались, и это даже не было чем-то средним между тем и другим. Каз, со своей стороны, продолжал путешествовать по постелям женской половины базы без единого комментария по поводу того, что именно хотел донести, когда обхватил своей рукой оба ваших члена, когда дрочил их одновременно, сомкнув в полукольце своих пальцев, и когда исчез спустя тридцать секунд после того, как закончил, обронив что-то невнятное про душ. Если честно, ты и сам не пытался поговорить с ним, чтобы прояснить ситуацию. Ни на следующей неделе, когда день был достаточно жарким, чтобы его кожа слегка покраснела и заблестела от пота; ни когда он стянул шарф и расстегнул несколько верхних пуговиц рубашки, чтобы охладиться; ни когда от его вида ты не выдержал и поцеловал его, схватив за задницу, чтобы притянуть ближе, как только почувствовал, что он отвечает. И так, в отсутствие каких-либо явных изменений в отношениях, секс сам собой стал тем, чем занимались вы двое. Ты узнал, какой он на вкус, каково было внутри него и иногда – как он ощущался внутри тебя. Он узнал, что, если вы двое занимаетесь этим, ты не позволишь кому-то другому прикасаться к нему. Этот урок ему пришлось усвоить многократно, каждый раз на собственной шкуре, и, возможно, он не столько учился, сколько отдавался этому уроку здесь и сейчас: позволял тебе вонзаться зубами в его плечо и шептать угрозы о том, что ты сделаешь с ним, если еще раз застанешь за чем-то подобным, – только чтобы забыть выученное уже через несколько недель. В конце концов, вы достигли хрупкого мира, при котором ты выслеживал его каждый раз, когда подозревал, что он может быть хоть немного возбужден, а он перестал настойчиво пытаться сорваться с твоего поводка сугубо с целью показать, что не принадлежит тебе. «Хрупкого», потому что инциденты все еще имели место: что-то, чего ты так и не выяснил, потому что точно знал, что умел доставлять ему удовольствие лучше, чем кто угодно до тебя. Лучше, чем кто-либо когда-либо мог бы, потому что только у тебя хватало сил иметь его так жестко, как он в том нуждался, и инстинкт причинять ему боль там и так, где и как он этого хотел. Как оказалось, Каз был тем еще мазохистом. Но, оглядываясь в прошлое, ты мог бы и догадаться, что он намеренно играл с твоей ревностью. Должно быть, ему нравилось внимание. --- Шли месяцы, пять-шесть-семь-восемь – неужели и вправду прошло два года с тех пор, как ты встретил его? – и ты стал зависим от того, чтобы чувствовать его под собой: каждый вздох или крик, сорванный с его губ, пронизывал твои вены словно наркотик, а от его учащавшегося пульса у тебя перехватывало дыхание. Он был резким, он был живым, ты не мог игнорировать его, не мог отгородиться или быть где угодно, кроме как целиком и полностью в том моменте, рядом с ним. Грубой силе и вызову нашлось место и в сексе – в том виде, о котором ты никогда и не задумывался, пока Каз не изогнулся в спине и бедрах под, казалось бы, невозможным углом и половина твоих мышц впоследствии не ныла от того, что тебе пришлось удерживать большую часть его веса. Каждый раз ты оставлял метки на его теле: сначала в пылу момента, позже – скорее умышленно, чтобы напомнить ему, где ты побывал и что делал с ним. Грубые укусы по всей его шее и плечам, местами до крови; следы от ногтей на бедрах; красные отметины от кабельных стяжек, с помощью которых ты связывал его; цветущие синяки вокруг горла – когда тобой овладевало глубинное желание подчинить его себе, а он приходил в исступление на грани потери сознания. И он отплачивал примерно тем же: укусы на твоей шее никогда не были так же многочисленны, зато заметнее темнели от того, как он проходился по ним языком; кожа головы саднила оттого, что он нещадно тянул тебя за волосы; он часто оставлял на твоей спине глубокие, злые царапины. Вы двое обменивались ушибленными ребрами, окровавленными носами, искусанными языками – однажды он даже получил сотрясение, хотя это произошло решительно случайно. В то время ты даже не задумывался о моральной стороне того, чем вы занимались, но теперь вынужден оглянуться назад и задаться вопросом, какого мнения, вероятно, придерживались ваши люди относительно того, что их командиры были такими очевидными извращенцами: чем-то средним между педиками и любителями взаимных побоев. Но ни у кого из них не нашлось смелости высказаться тебе в лицо, так что, должно быть, ты так никогда и не узнаешь. Часто то, что вы делали, не доходило до проникновения, – из практических соображений: было затруднительно в открытую разрабатывать чью-то задницу, когда вы трахались в подсобной палатке за десять минут до твоего отбытия на миссию, – и откровенно невозможно, когда один из вас (Каз) решал, что открытый салон движущегося вертолета – отличное место для секса, а присутствие пилота только добавляет остроты. Но когда некуда было спешить, ничто не могло сравниться с приглушенными стонами, которых ты мог добиться от Каза, только когда твой член входил в него до основания, а рука сжималась вокруг горла. Он был гордым, даже в постели: отказывался умолять и всегда старался прикусить язык, прежде чем выдать в голосе что-то кроме дерзости и самообладания. Но ты выучил, что ему нравилось. Что тебе требовалось сделать, чтобы услышать, как он теряет голову. Вначале – ты поставил его на колени и сделал своим. Позднее – он позволил тебе обладать собой. И временами ему удавалось уговорить тебя поменяться местами, пуская в ход свой бойкий язык – в том смысле, о котором ты имел представление со дня вашего знакомства, либо в том, который ты открыл для себя только недавно, – утверждая, что ему никогда не нравилось быть снизу, потому что он не мог в полной мере получить удовольствия, не ощущая чего-то теплого вокруг члена («Нет, Снейк, твоя рука не считается»). И хотя ты был вполне уверен, что даже если это и являлось правдой раньше, то становилось полной чушью, когда он был с тобой, – ты все равно потворствовал ему. Честно говоря, ты бы чаще позволял ему вести, если бы он не был при этом совершенно невыносим, методично играя на струнах твоего тела с ловкостью музыканта, только чтобы резко прекратить и оставить тебя изнывающим от желания, глядя сверху вниз с расширенными зрачками и выражением кота, забавляющегося над мышью, – даже когда ты задушенно рычал угрозы в попытках заставить его продолжить. Он мог бесконечно дразнить тебя, это сводило с ума, но в итоге ты кончал, хватая ртом воздух и дрожа так сильно, что, пожалуй, стоило постыдиться, хотя ты никогда по-настоящему этого не делал (это был Каз, все было в порядке, ему доводилось видеть тебя одуревшим под лошадиной дозой морфия, ужасающе больным, уснувшим на его плече). Что было только на руку, потому что ему нравилось смотреть на тебя, все тем же пристальным взглядом, как будто, имея кого-то вроде тебя в своей власти, он мог почувствовать себя более могущественным. Но так доверять ему было ошибкой. Все это было ошибкой, в конечном счете. --- Тем не менее, в стороне от того, что бы вы там ни делали с членами друг друга, вы оставались друзьями. Как выяснилось, Каз был единственным человеком из твоего окружения, который так же искренне интересовался линейными крейсерами класса «Лексингтон» и деталями положений «Артхашастры». «…но в итоге, благодаря этому в лагерях стало меньше случаев заболеваний», – подытожил ты, заглядывая ему в лицо, чтобы удостовериться, что он все еще следит за твоей мыслью. «Черт, Снейк, – сказал он, смеясь, – впервые слышу, чтобы ты так долго говорил на одном дыхании». Ты что-то раздраженно проворчал, в полной уверенности, что над тобой издеваются. «Знаешь, если бы я знал, что могу заставить тебя проговорить десять минут подряд, всего лишь спросив о полководцах Российской Империи, я бы уже давно спросил». К данному этапу вашей дружбы ты овладел искусством закатывать свой единственный глаз так, чтобы в полной мере выразить свое раздражение. По крайней мере, у Каза хватило вежливости, чтобы принять слегка виноватый вид: «Хотя Суворов – просто нечто. На самом деле, я никогда не читал «Полковое учреждение», ты в курсе? «Наука побеждать» была неплохой, но…» --- C высоты минувших дней, все это действительно следовало пресечь, как только вы двое начали рассказывать друг другу то, о чем никому и никогда не рассказывали. Вещи, о которых вы никогда не хотели никому рассказывать, но которые вырывались одна за другой, так или иначе. Это началось с пустяков. Со страхов, потому что ни один из вас не боялся смерти, опасности или боли, зато оказалось, что подобно тому, как у тебя стыла кровь от вампиров, Каз приходил в ужас от сороконожек. («Я не боюсь их, я просто… я просто ненавижу их. Они жуткие и уродливые, Снейк, как ты не видишь? Ты никогда не видел взрослую мукаде. Спишу на это. Как только увидишь такую, поймешь».) (У тебя не хватило духу сказать ему, что ты видел представительницу scolopendra subspinipes в Целиноярске и она оказалась неплохой на вкус. Об этом ты пожалел незамедлительно, когда он чуть не задохнулся от смеха, услышав про вампиров, и во второй раз – узнав о твоей упрямой вере в Санту. Но он не попытался разубедить тебя в том, что он существует, как это делали остальные, – просто мягко улыбнулся после того, как закончил гоготать за твой счет.) Ты не должен был рассказывать ему о детстве, проведенном в постоянных разъездах; о нескончаемых «да, сэр» и «нет, сэр» вкупе с гулкими раскатами стрельбы, которые были всем, что ты когда-либо знал; о суровой дисциплине; о завышенных ожиданиях; о том, как знаний хватало только на страх. Ты не должен был раскрывать ему свое настоящее имя, свое полное имя, даже если он интуитивно понял, что оно под запретом. (Он назвал тебя «Джон» всего четыре раза, и три из них были послужили развязкой какой-нибудь игры слов. Даже в тех редких случаях, когда он выдыхал твое имя в постели, им было «Снейк», всегда было «Снейк». «Имя, которое что-то значило для тебя, – говорил он, – независимо от того, родился ты с ним или нет».) Ты не должен был позволять ему рассказывать о том, как в юности он затевал драки на школьном дворе, просто чтобы срывать злобу за несправедливое обращение; или о том, как у него на глазах его мать медленно сходила с ума и умирала в больничной койке на протяжении долгих лет. Ты не должен был позволять ему рассказывать о том, как он был абсолютно, беспросветно один до МСФ; должен был оттолкнуть его руку, когда она потянулась к твоей. И ты никогда, никогда, никогда не должен был рассказывать ему о том, что произошло на том поле в России, о том, как белые лепестки птицемлечника окрасились в алый, – особенно той глубокой ночью, когда вы оба не могли уснуть и столкнулись у перил, а твой голос был едва различим за шумом волн. Он пробыл с тобой еще несколько часов после этого, в тишине. Ты не должен был позволить ему. --- Он был прав, местные закаты завораживали, и ты был рад провожать их в его компании. Вечер казался сюрреалистичным даже тогда – возможно, потому, что вы оба согласились хоть раз позабыть о работе и найти время для самих себя. После всего, что произошло, вам обоим требовалась передышка, хотя бы на несколько часов. Разумеется, ты мгновенно заключил, что для райского, как с открытки, пляжа в лучах закатного солнца не найти лучшего применения, кроме как использовать наличие рыхлого, смягчающего падение песка в качестве предлога пару раз сбить друг друга с ног. Но Каз согласился, с ухмылкой толкнув тебя, и через несколько минут вы уже возились, словно пара детей. Ты поцеловал его – где-то между тем, как поймал его в захват, и тем, как едва не получил от него ногой по голеням, – и вы двое лениво обжимались на песке некоторое время, кое-как доведя друг друга с помощью рук. А потом предпочли избавиться от оставшейся одежды, чтобы остыть в воде, и провели весь следующий час за каким-то исключительным непотребством, которое больше всего походило на доброжелательные попытки утопить друг друга. Но в конце концов вы вымотались, выбрались на берег и остались в уютной тишине наблюдать за тем, как меркнут последние краски закатного неба, до тех пор, пока не обсохли достаточно, чтобы снова одеться. Спустя несколько минут он обернулся, чтобы встретиться с тобой взглядом. Капли соленой морской воды срывались с кончиков его волос и медленно сбегали вниз по загорелой коже груди и плеч. Авиаторы были упрятаны вместе с остальной одеждой, и тебе было дозволено видеть его глаза неприкрытыми, обнаженными. Образ, выжженный на подкорке: голубизна его глаз была насыщеннее твоей, и темнее, и в ней сквозило что-то, что ты не смог бы описать иначе как нечто сродни уязвимости. Он приоткрыл рот, как будто хотел сказать что-то. Заколебался, как если бы это было важно. В воздухе повисла свинцовая тишина, словно вы были на краю неизвестной пропасти и он вот-вот сделает шаг. Но он промолчал, и иногда ты задаешься вопросом, могло ли все сложиться иначе, если бы он этого не сделал.