***
Через несколько дней он нерешительно застыл у дверей Мишиного дома, отыскивая среди множества тёплым светом сияющих окошек одно единственное. Кажется, третий этаж. О своём намерении зайти в гости он не предупреждал, хотел сделать сюрприз, и как-то совсем не подумал, что парня может не быть дома. Или он просто может никого не ждать. По крайней мере, именно этим Николай хотел объяснить себе природу этой нерешительности, где-то в глубине души всё же понимая, что кроется она в чём-то абсолютно ином. Но уходить, не попытавшись, не хотелось, к тому же, карман приятно оттягивал небольшой подарок. Он начинал мёрзнуть, плечи и волосы основательно припорошило снегом. Николай даже разозлился на себя: «взрослый мужчина, а дрожишь, как мальчишка перед первым свиданием!» Отряхнулся, решительно вошёл, взлетел по лестнице, не давая себе времени остановиться и передумать, нажал на кнопку звонка. Кузнецов выглядел немного растрёпанным и заспанным, непослушные тёмные кудри примялись о подушку с одной стороны, с другой — разметались в абсолютном беспорядке. Но то, что он явно рад неожиданному визиту было заметно. Черкасов прямо с порога вручил ему полкило слипшихся, похожих на разноцветные камешки, карамелек. Хотел шоколадные, особенного «Мишку косолапого», почему-то созвучность названия с именем друга казалось особенно милой, но послевоенная Москва не особо изобиловала сладостями. С огромным трудом, через знакомых — большая удача что-нибудь раздобыть. И за эти карамельки, похожие на обточенные морем цветные стеклышки пришлось похлопотать и заплатить немало. Но Мишу хотелось порадовать. Его счастливая улыбка дороже любых денег и оправдывает все хлопоты. А тот аж руками всплеснул от восторга. Рассыпался в благодарностях. Бросился на грудь, приподнявшись на носочки, совсем по-кошачьи потерся виском об его щёку. Черкасов отметил, что объятия у Мишки крепкие, действительно медвежьи, всю широту души своей вложил, так стиснул, что дышать тяжко стало. Квартира была небольшая, обставленная совсем просто, но аккуратная, чистая и светлая. Видно было, что здесь не хватает заботливой женской руки, но так же было видно, как Миша старался создать уют из того немного, что имелось. У него даже вазочка для конфет нашлась! Пыльная, печально задвинутая за ненадобностью вглубь настенного шкафчика, но всё же нашлась. Засияла чистотой и свежестью после небрежного ополаскивания под краном.Отыскался и простенький чайный сервиз — крупные алые ягоды земляники россыпью на молочно-белом фарфоре. Кузнецов суетился, извинялся, что нет ничего к ужину да за беспорядок, мол, не ждал гостей; смахивал со стола крошки, ставил чайник, второпях грохотал посудой, пытался причесаться, используя пятерню вместо расчёски. Порывался сбегать в магазин. Черкасов, добродушно рассмеявшись, хлопнул его по плечу — Не мельтеши, посиди. Я сам виноват, что явился без приглашения. Вот в наказание останусь без ужина. — Давай хоть картошки пожарю? — почти жалобно произносит Мишка. Несмотря на вопросительную интонацию, чувствовалось, что ему проще поддаться, чем спорить, да и есть, на самом деле хотелось, поэтому уже через полчаса перед Николаем стояла тарелка с дымящейся золотистой картошкой, а Кузнецов с успокоенной совестью наконец-то уселся напротив. На подоконнике тихонько бормотало радио. Мишка брал из вазочки конфеты одну за другой, с треском грыз, щурясь от удовольствия, и шумно прихлёбывал чай из блюдечка. Николай пил горячий терпкий чай небольшими глотками, по телу разливалось приятное тепло. Сейчас казалось, что весь остальной мир замер за пределами этой маленькой уютной кухни. Что не было никогда войны, потерь и горестей, нет столичной суеты за окном и что весь мир, от которого их отделяет стекло и ситцевая занавеска состоит лишь из снегопада, морозной тишины и бесконечного покоя. Курили, стряхивая пепел в опустевшие кружки. Говорили взахлёб. У них удивительно легко находились темы для разговоров, и казалось, никогда не иссякали. По крайней мере, Николай не мог вспомнить такого, чтобы им в присутствии друг друга приходилось молчать. Только случайно взглянув на часы, он вдруг понял, что до закрытия метро осталось всего полчаса, и ему срочно нужно идти.***
Одеваясь в прихожей, он заметил, будто Кузнецов хочет что-то сказать, но всё не решается, мнётся, отводит в нерешительности глаза. Решил дать ему возможность, шарф завязывал нарочно долго, возился со шнурками. Искал лежавшие в кармане перчатки. Вдруг Мишка выпалил, неожиданно громко, набрав полную грудь воздуха: — Может, останешься? Просить дважды нужды не было. Всё, что было дальше, обоим казалось абсолютно правильным и естественным. И Мишины мягкие губы были такими знакомыми и родными, сладко-горькими от табака и конфет. Уже ночью, глядя на разметавшегося по смятой постели Кузнецова он вдруг подумал, что раз уж прошлого не изменить, как не выбросить из памяти всех тягот и лишений пережитой ими войны, то настоящее,теперь их с Мишей общее, всё ещё сумбурное и полное неопределённостей, сделать чуточку слаще он вполне способен.